https://wodolei.ru/catalog/accessories/stul-dlya-dusha/
Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.
– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!
– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…
– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.
– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?
– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.
– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?
– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.
– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…
– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?
– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.
– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.
– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.
– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..
Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными. Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах. Пару раз проведя с ним несколько минут в учтивой беседе, каковую я, однако, не решался длить из почтения к важным материям, занимавшим этого великого мужа, я узнал из фразы, которая вырвалась у него совершенно случайно и которую, должен признать, он немедля сопроводил самыми смиренными заверениями в собственной малости, настолько здраво оценивал он свою славу и налагаемую ею тяжкую ответственность, – так вот, я узнал, что он является членом академии лунатиков города Сиены и прибыл в Венецию затем, чтобы найти себе сторонников в двойном споре, который поделил ровно надвое членов этого славного собрания.
– Лунатики Сиены! – воскликнул я, увлекая его за собою на площадь Святого Марка, где утреннее солнце сияло всем своим венецианским блеском. – Вы говорите, лунатики Сиены? Неужели опытный разум рода людского идет вперед так стремительно? Неужели чувство и фантазия вновь возвращают себе то место среди почтенных занятий ума человеческого, которого им не следовало терять? О, сударь, ваша академия лунатиков скоро обзаведется отделениями во всех уголках мира, – впрочем, я не стал говорить ему о лунатиках из Глазго, – но скажите же мне, ради Бога, какие важные вопросы внесли разлад в собрание столь здравомыслящих мужей? Я сгораю от желания это узнать.
– Первый вопрос, – отвечал он с принужденной любезностью, – не так значителен, как вы полагаете; однако чем дальше проблема от интересов черни, тем скорее способна она с пользою занять досуг академиков. Мы обсуждаем, на чем жарил Диоген морских угрей в тот день, когда навлек на себя злые насмешки Аристиппа, – на растительном масле или на сливочном.
– Клянусь согревающим нас солнцем, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза, чтобы убедиться, что он не шутит, – если принять во внимание обычаи Древней Греции и тамошние цены, масло, скорее всего, было растительным, но я не дал бы и ломтика тыквы за то, чтобы это узнать.
– Второй вопрос, – продолжал мой собеседник, слегка нахмурившись, ибо он счел, что я слишком легкомысленно подошел к разрешению столь серьезной проблемы, – второй вопрос, сударь, связан с глубочайшими основами морали, осмелюсь даже сказать – выражаясь метафорически, – с материнской утробой нашей прекрасной Италии.
– О, вот наконец вопросы, поистине достойные того, чтобы мужи просвещенные и чувствительные обсуждали их с таким пылом!
– Как вы полагаете, сударь, что произошло бы с нашей страной, если бы в битве при Фарсале Помпей, вместо того чтобы расположить свою кавалерию ступенчато, что помешало ему окружить левый фланг противника, расположил ее в виде буквы «Т», ножка которой была бы перпендикулярна линии фронта?
– Я полагаю, сударь, что я с куда большей охотой и, главное, куда большей пользой занялся бы, вослед поэту Вийону, разысканиями касательно судьбы прошлогоднего снега и прежних лун, а еще я полагаю, что, если ваша академия лунатиков обсуждает предметы такого рода, она не имеет никакого права носить имя людей самых привлекательных и, судя по всему, самых разумных на всей земле!
Мне не было дела до того, что он ответит, ибо, пока я произносил эту речь, до слуха моего донесся усладительный крик, всегда пробуждавший в моей душе живейший интерес:
– Вот, господа, вот к вашим услугам подлинная чудесная библиотека, вот все самые новые и самые необыкновенные истории: «Женская хитрость», «Терпение Гризельды», «Любовные приключения феи Парибану и джина Эблиса», «Жалостливая история принца Эраста», «Подвиги двух Тристанов»; вот они, вот они, а стоят сущий пустяк – всего поллиры.
Я бросился к торговцу, который, стоя под развевающимися на ветру разноцветными флажками, гордо размахивал перед толпой своими желто-синими книжечками и при появлении каждого нового покупателя снова затягивал охрипшим голосом свою песню:
– Вот, господа, вот к вашим услугам потрясающие «Приключения Феи Хлебных Крошек», рассказ о том, как принцесса Мандрагора вызволила из темницы Мишеля-плотника, как он женился на царице Савской и стал повелителем семи планет; вот они, и с картинками!
– Давай сюда, давай скорее, – крикнул я, бросив торговцу лиру, и тотчас получил в обмен книжку, которую поймал на лету.
Остановившись, чтобы заглянуть в нее, я обнаружил подле себя академика. Черты его выражали смесь уныния и ярости.
– Зачем вам это? – грубо спросил он.
– Затем, чтобы провести время в усладительном чтении, – отвечал я на ходу, – ибо книга, которую я держу в руках, заключает в себе больше трогательного, разумного и полезного для рода человеческого, чем все ученые записки, какие может выпустить академия лунатиков Сиены за тысячу лет своего существования.
– Больше того, – рассуждал я, продолжая идти вперед, – я полагаю эту книгу более нравственной и разумной, чем все, что написали ученые с тех пор, как искусство писать сделалось занятием подлым, а наука превратилась в сухое, отвратительное и святотатственное анатомирование божественных тайн природы.
И я утверждаю во всеуслышание, что подобные книги скорее могут способствовать нравственному совершенствованию народа умного и чувствительного, чем все мелочное педантство дипломированных и патентованных горе-философов, которым платят жалованье за те уроки, что они дают нациям!
Я бы не просто утверждал это. Я бы доказал это логически, если бы на берегу озера Комо, пока я спал в своей коляске безмятежным сном младенца, книжку не стащила у меня вместе со всем моим багажом банда цыган.
– Надеюсь, Даниэль, – сказал я, просыпаясь, – что цыганам книжка понравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.
– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!
– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…
– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.
– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?
– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.
– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?
– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.
– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…
– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?
– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.
– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.
– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.
– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..
Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными. Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах. Пару раз проведя с ним несколько минут в учтивой беседе, каковую я, однако, не решался длить из почтения к важным материям, занимавшим этого великого мужа, я узнал из фразы, которая вырвалась у него совершенно случайно и которую, должен признать, он немедля сопроводил самыми смиренными заверениями в собственной малости, настолько здраво оценивал он свою славу и налагаемую ею тяжкую ответственность, – так вот, я узнал, что он является членом академии лунатиков города Сиены и прибыл в Венецию затем, чтобы найти себе сторонников в двойном споре, который поделил ровно надвое членов этого славного собрания.
– Лунатики Сиены! – воскликнул я, увлекая его за собою на площадь Святого Марка, где утреннее солнце сияло всем своим венецианским блеском. – Вы говорите, лунатики Сиены? Неужели опытный разум рода людского идет вперед так стремительно? Неужели чувство и фантазия вновь возвращают себе то место среди почтенных занятий ума человеческого, которого им не следовало терять? О, сударь, ваша академия лунатиков скоро обзаведется отделениями во всех уголках мира, – впрочем, я не стал говорить ему о лунатиках из Глазго, – но скажите же мне, ради Бога, какие важные вопросы внесли разлад в собрание столь здравомыслящих мужей? Я сгораю от желания это узнать.
– Первый вопрос, – отвечал он с принужденной любезностью, – не так значителен, как вы полагаете; однако чем дальше проблема от интересов черни, тем скорее способна она с пользою занять досуг академиков. Мы обсуждаем, на чем жарил Диоген морских угрей в тот день, когда навлек на себя злые насмешки Аристиппа, – на растительном масле или на сливочном.
– Клянусь согревающим нас солнцем, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза, чтобы убедиться, что он не шутит, – если принять во внимание обычаи Древней Греции и тамошние цены, масло, скорее всего, было растительным, но я не дал бы и ломтика тыквы за то, чтобы это узнать.
– Второй вопрос, – продолжал мой собеседник, слегка нахмурившись, ибо он счел, что я слишком легкомысленно подошел к разрешению столь серьезной проблемы, – второй вопрос, сударь, связан с глубочайшими основами морали, осмелюсь даже сказать – выражаясь метафорически, – с материнской утробой нашей прекрасной Италии.
– О, вот наконец вопросы, поистине достойные того, чтобы мужи просвещенные и чувствительные обсуждали их с таким пылом!
– Как вы полагаете, сударь, что произошло бы с нашей страной, если бы в битве при Фарсале Помпей, вместо того чтобы расположить свою кавалерию ступенчато, что помешало ему окружить левый фланг противника, расположил ее в виде буквы «Т», ножка которой была бы перпендикулярна линии фронта?
– Я полагаю, сударь, что я с куда большей охотой и, главное, куда большей пользой занялся бы, вослед поэту Вийону, разысканиями касательно судьбы прошлогоднего снега и прежних лун, а еще я полагаю, что, если ваша академия лунатиков обсуждает предметы такого рода, она не имеет никакого права носить имя людей самых привлекательных и, судя по всему, самых разумных на всей земле!
Мне не было дела до того, что он ответит, ибо, пока я произносил эту речь, до слуха моего донесся усладительный крик, всегда пробуждавший в моей душе живейший интерес:
– Вот, господа, вот к вашим услугам подлинная чудесная библиотека, вот все самые новые и самые необыкновенные истории: «Женская хитрость», «Терпение Гризельды», «Любовные приключения феи Парибану и джина Эблиса», «Жалостливая история принца Эраста», «Подвиги двух Тристанов»; вот они, вот они, а стоят сущий пустяк – всего поллиры.
Я бросился к торговцу, который, стоя под развевающимися на ветру разноцветными флажками, гордо размахивал перед толпой своими желто-синими книжечками и при появлении каждого нового покупателя снова затягивал охрипшим голосом свою песню:
– Вот, господа, вот к вашим услугам потрясающие «Приключения Феи Хлебных Крошек», рассказ о том, как принцесса Мандрагора вызволила из темницы Мишеля-плотника, как он женился на царице Савской и стал повелителем семи планет; вот они, и с картинками!
– Давай сюда, давай скорее, – крикнул я, бросив торговцу лиру, и тотчас получил в обмен книжку, которую поймал на лету.
Остановившись, чтобы заглянуть в нее, я обнаружил подле себя академика. Черты его выражали смесь уныния и ярости.
– Зачем вам это? – грубо спросил он.
– Затем, чтобы провести время в усладительном чтении, – отвечал я на ходу, – ибо книга, которую я держу в руках, заключает в себе больше трогательного, разумного и полезного для рода человеческого, чем все ученые записки, какие может выпустить академия лунатиков Сиены за тысячу лет своего существования.
– Больше того, – рассуждал я, продолжая идти вперед, – я полагаю эту книгу более нравственной и разумной, чем все, что написали ученые с тех пор, как искусство писать сделалось занятием подлым, а наука превратилась в сухое, отвратительное и святотатственное анатомирование божественных тайн природы.
И я утверждаю во всеуслышание, что подобные книги скорее могут способствовать нравственному совершенствованию народа умного и чувствительного, чем все мелочное педантство дипломированных и патентованных горе-философов, которым платят жалованье за те уроки, что они дают нациям!
Я бы не просто утверждал это. Я бы доказал это логически, если бы на берегу озера Комо, пока я спал в своей коляске безмятежным сном младенца, книжку не стащила у меня вместе со всем моим багажом банда цыган.
– Надеюсь, Даниэль, – сказал я, просыпаясь, – что цыганам книжка понравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29