– Успокойтесь немного, мастер, – сказал я ему, – и поведайте мне о тех событиях, которые привели вас в столь веселое расположение духа, чтобы я смог в полной мере разделить с вами вашу радость.
– Ах, кто как не ты имеешь на это право, – возопил мастер Файнвуд, – ведь я же говорил, что ты – воплощенное Провидение нашего дома. Узнай же, дитя мое: все, что ты предсказал мне, пребывая во власти одного из тех внезапных озарений, какие нередко исторгают из твоих уст, прости мне это выражение, довольно-таки нелепые бредни, сбылось как по волшебству. Во-первых, ты еще не отошел от меня на двадцать шагов, как молодой Патрик, о котором у нас с тобою шла речь, узнав о бегстве женихов и пропаже гиней, явился просить у меня руки Анны, уверяя, что в ее согласии он не сомневается. Я не замедлил дать ему свое, и завтра ты будешь присутствовать на шести свадьбах сразу, ибо с моей стороны было бы весьма неблагодарно не последовать твоим советам. Вдобавок все уже готово, и придется лишь переменить имена в брачных контрактах. Я очень хотел бы пригласить также твою супругу: своим присутствием она, бесспорно, оказала бы нам большую честь; однако ж она принадлежит к роду существ неуловимых; я слыхал, что феи редко встречаются в домашних условиях.
– Я счастлив за ваше семейство, – отвечал я, стараясь не обращать внимания на иронию, которою добрый мастер вовсе не хотел меня обидеть, – все остальное неважно; мне довольно знать, что в вашем доме вновь воцарилось безоблачное счастье.
– Ты полагаешь, что все остальное неважно? По всему видно, друг мой, что у тебя никогда не бывало тридцати тысяч гиней, а главное, что тебе никогда не приходилось их терять, ибо только в этом случае можно вполне узнать им цену, но если ты уделишь мне еще несколько минут, я расскажу тебе про дела воистину чудесные. Расставшись с Патриком, я пошел прогуляться по берегу моря, надеясь, что свежий утренний ветер успокоит мои смятенные чувства на пирсе во множестве толпились люди, привлеченные печальным зрелищем – обломками кораблей, выброшенных на берег той страшной бурей, вой которой, способный пробудить мертвецов, не нарушил нынешней ночью твоего покоя. Тут я узнал, что пожелание, высказанное мною сгоряча четверть часа назад, сбылось в полной мере, и ощутил от того некоторое раскаяние. Корабль моих подлых грабителей, всю ночь сопротивлявшийся буре, ранним утром потерпел крушение в виду нашего рейда, и, хотя с тех пор ловкие моряки и опытные ныряльщики делали все возможное, дабы спасти экипаж, все было напрасно: не спасся ни один человек. Стоя у самой воды, я размышлял о жестоких превратностях людских судеб, как вдруг, к величайшему моему изумлению, увидел прелестнейшего черного пуделя, который, стряхивая влагу с мокрых ушей, положил к моим ногам одну из моих сафьяновых сумок и, вновь бросившись в море, пустился вплавь с быстротою мурены. Я еще не успел прийти в себя от изумления, а он уже возвратился со следующей сумкой, и, клянусь тебе, он не успокоился до тех пор, пока все шесть сумок, извлеченных со дна морского, не оказались подле моих ног. Когда я жестами и мимикой постарался, дабы избавить его от новых хлопот, дать ему понять, что я более ни в чем не нуждаюсь, он повернулся спиной и был таков, причем мне показалось, что он знает здешние края так же хорошо, как я; да вот, посмотри сам, как он мчится к горе Ренфру, словно задумал перескочить через Грампианские горы!
– Я так и думал, – сказал я, взглянув в ту сторону, – это достойнейший мастер Блетт, лучший и воспитаннейший из пажей.
– Так ты его знаешь? Тем больше я сожалею о том, что тебя не было рядом со мной; ты бы удержал его, ведь я обязан был поблагодарить его за любезность, угостивши кусочком ростбифа или остатками паштета.
– Вы заблуждаетесь, мастер Файнвуд! Мастер Блетт – существо слишком возвышенное, чтобы радоваться подачкам, какими довольствовались бы обычные собаки; наградой за доброе дело служит ему его внутренний голос.
– Ну вот, опять за старое! Какого дьявола он морочит мне голову россказнями про внутренний голос черного пуделя?
На этом мы расстались: старого плотника наша беседа окончательно убедила в моем безумии, а мне дала повод задуматься о слепой самоуверенности толпы, которая считает себя вправе презирать все, чего ее слабый ум не в силах объяснить.
Глава двадцать третья,
в которой Мишель попадает на бал живых кукол и любуется их танцами
Пребывая во власти этих размышлений, я дошел до домика Феи Хлебных Крошек, который показался мне чуть больше, чем накануне, ибо со впечатлениями нашими дело обстоит так же, как и с занятиями, – ум терпеливый и решительный постепенно привыкает ко всему. Однако перед входом я остановился, изумленный доносившимися из дома необыкновенными звуками. Казалось, там расположился целый многоголосый хор, певший, однако, так слаженно и мелодично, что только очень опытное ухо смогло бы отличить один голос от другого. Я тотчас узнал хорошо памятную мне песню, припев которой часто приходил мне на ум:
Это я, это я, это я,
Это я – мандрагора,
Дочь зари, для тебя я спою очень скоро,
Я невеста твоя!
Мне, правда, равно трудно было поверить как в то, что эта забавная песенка, любимая гранвильскими школьниками, известна так далеко от Гранвиля, так и в то, что Фея Хлебных Крошек принимает столь многочисленное общество, но тут я вспомнил, что как раз сегодня она ожидала прибытия своих девяноста девяти сестер.
– Это мои сестры, – закричала Фея Хлебных Крошек издали, лишь только заметила меня, – они не захотели уехать, не поблагодарив тебя за твою щедрость.
В самом деле, я увидел девяносто девять крохотных старушек, которые принялись с такой размеренностью, словно все они повиновались действию единого механизма, отвешивать мне низкие и церемонные поклоны. Мне довелось видеть в жизни много необыкновенного, но ни одно зрелище не поразило меня так сильно.
Все эти любезные малышки точь-в-точь походили лицом и нарядом на мою жену, однако моя супруга отличалась более благородным обликом и более высоким ростом, что сообщало ей изумительное изящество и величие. Когда маленькие старушки наконец перестали кланяться и выпрямились, едва не потерявшись среди своих пышных юбок, я обвел взглядом длинную шеренгу, в которую они выстроились, подобно трубам органа или отверстиям флейты Пана, и заметил, что каждая из них чуть меньше ростом, чем соседка, но различие это было столь незначительно, что я не смогу дать вам о нем понятие иначе, как предложив вообразить оптический механизм, при помощи которого вы видите одну и ту же особу сквозь разные линзы – от той, что показывает предметы в натуральную величину, до той, что дает максимальное уменьшение. Девяносто девятая из моих своячениц безусловно была бы прекрасным подарком для младшей дочери короля Лилипутии – если бы, конечно, ее общественное положение позволило ей играть подобную роль.
Обменявшись приличествующими случаю приветствиями, мы завели беседу, которая, разумеется, в кругу женщин столь благородного происхождения шла ровно и оживленно, а затем дамы снова запели, причем я заметил, что голоса, в полном соответствии с ростом певиц, представляли всю мыслимую гамму звуков, от самого высокого до самого низкого, что, впрочем, ни в малейшей степени не нарушало восхитительного единства мелодии, которое, я полагаю, поставило бы в тупик наших ученых теоретиков, ибо они затруднились бы объяснить, каким образом симфония для сотни голосов может быть исполнена так четко и слаженно. Вечер закончился балом, и сестры моей жены, мастерицы во всяком деле, показали себя непревзойденными танцорками. Я не помнил себя от восторга, наблюдая за тем, как они изящно подпрыгивают почти до уровня моей головы, демонстрируя розовые стрелки своих белых шелковых чулок, причем эти чудесные прыжки, которые не смогли бы повторить самые ловкие из нынешних баядер, не создавали в небольшом пространстве нашего домика никакого беспорядка благодаря тому, что та же самая мощная сила, какая устремляла танцорок вверх, с волшебной точностью опускала их на прежнее место, подобно тому как потаенная нить заставляет марионеток взмывать к потолку театра и падать на сцену ровно в ту же точку, откуда они только что взлетели.
Затем, нежно простившись с нами, дамы удалились в шатры, возведенные для них в саду Феей Хлебных Крошек, и с тех пор я их больше не видел.
Но нет сомнения, что завтра они непременно возвратятся в Гринок.
Ужин наш прошел, как и накануне, в разговорах нежных и полезных, и сознание обретенного мною благополучия, принявшего вдобавок столь прелестные формы, постепенно привело меня, как и накануне, в состояние величайшего блаженства, заглушающего все прочие чувства. Я забыл обо всем, кроме того, что делало меня счастливым.
– Знаешь ли ты теперь, что такое счастье? – спросила Фея Хлебных Крошек, целуя мою руку.
– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть ею любимым!
Я, как давеча, бросился за ней, но снова не сумел ее догнать.
Я лег в постель и заснул; широкие дали вновь открылись перед моим взором, своды поднялись так высоко, словно хотели затеряться в небесной вышине, мраморные и порфирные колонны показались из земли и устремились ввысь, к сводам, как будто желая их поддержать, все факелы зажглись, и ко мне пришла Билкис.
С тех пор она приходила каждую ночь.
Глава двадцать четвертая,
рассказывающая о том, что делал Мишель, когда разбогател
Солнцу осталось сиять на небе не больше часа; оно клонится к закату, и это напоминает мне о необходимости поскорее окончить мою повесть, не испытывая вашего терпения рассказом – подобно всем счастливым историям, весьма монотонным – о тех прекрасных днях, что последовали за моей женитьбой на Фее Хлебных Крошек. Поэтому из событий этой блаженной поры я упомяну лишь те, без которых вы не сможете понять дальнейшее.
После того как мастер Файнвуд выдал замуж своих шестерых дочерей, я продолжал работать на его стройке, управление которой он доверил мне, с согласия и едва ли не по желанию моих товарищей. Я даже вложил в это предприятие часть своего состояния: ее дала мне жена, хотя мастер Файнвуд, без сомнения, счел источником этих денег полученное мною наследство.
По воле случая дела пошли столь удачно, что за осень состояние мастера удвоилось, а поскольку он уже давно мечтал спокойно насладиться в конце своей честной жизни плодами многолетних трудов, он наконец уступил просьбам своих домашних и решился переписать на мое имя, но в интересах всего обширного семейства, свое заведение. Я забыл вам сказать, что мне в первый же месяц удалось добиться от него согласия женить шестерых сыновей на девушках бедных, но красивых, благонравных, набожных и трудолюбивых: свекор в них души не чаял. Свадьба удалась на славу, так как фея Хлебных Крошек, которая была посвящена во все мои секреты и направляла меня во всех моих делах, ухитрилась в самую минуту подписания брачного контракта наделить каждую из шести невест приданым, причем устроила это таким неожиданным и одновременно естественным образом, что никто не догадался о моей к тому причастности. У первой невесты обнаружился умерший в Америке дядюшка-миллионер. Отец второй, передвигая межевой камень, нашел на своем поле клад, и даже после того, как власти забрали свою часть, кое-что осталось и на его долю. Не стану перечислять вам все прочие способы: многие из них описаны в романах и комедиях, но воображение Феи Хлебных Крошек было куда богаче на выдумки, чем все романы и комедии вместе взятые, во-первых, потому, что она умнее тех, кто их сочиняет, а во-вторых, потому, что деятельное и неутомимое добро куда изобретательнее, чем самый тонкий ум.
С другой стороны, собственное мое состояние возросло так чудесно, что стало бы для меня сущей пыткой, если бы Фея Хлебных Крошек с самого начала не согласилась распоряжаться им, не спрашивая моего совета. Корабль «Царица Савская» возвращался в Гринок, как и было обещано, каждую неделю, но бросал якорь не в виду порта, и все дела с ним вела Фея Хлебных Крошек, так что жители Гринока о его плаваниях ничего не знали и поминали его лишь в шутку, желая подчеркнуть смутность либо несбыточность чьих-либо надежд: «Это сбудется, когда возвратится «Царица Савская»!» Корабль, однако, курсировал по морю безостановочно, увозя от нас бесполезные карбункулы со дна наших ручьев, а взамен привозя куда более драгоценные для плотника и необходимые для постройки Аррахиехского дворца кедры и кипарисы – я обрабатывал их в своей мастерской. О наших богатствах я знал – и стремился знать – лишь одно: всякий из тех, кому мы были в силах помочь, тотчас получал помощь; повсюду открывались больницы для страждущих и богадельни для неимущих; сгоревшие в пожаре города поднимались из руин и расцветали на глазах утешенных жителей, а Фея Хлебных Крошек спрашивала меня каждый вечер: «Знаешь ли ты теперь, что такое счастье?» – а я каждый вечер мог ответить ей: «Да, Фея Хлебных Крошек, знаю».
Остальные наши беседы, которые почти всегда были очень долгими, особенно в воскресные и праздничные дни, когда мне не требовалось идти в мастерскую, касались важных вопросов морали, любопытных исторических фактов и в особенности изучения языков, которое всегда доставляло мне величайшее удовольствие. Фея Хлебных Крошек считала эту науку первой из материальных уз, связующих людей в общественном состоянии, и придумала для того, чтобы обучить этой науке меня, методы столь ясные и логичные, что я усваивал основные принципы любого языка в несколько часов, а затем впечатления моего тренированного ума сами начинали выражаться в подходящих словах, так что мне казалось, что выучить язык – это значит его вспомнить, и я бы не удивился, если бы узнал, что Господь, создавший людей для того, чтобы они понимали друг друга и друг другу помогали, тайно наделил нас еще и этой способностью.
Но среди всех тем, которые я любил обсуждать с Феей Хлебных Крошек, была одна, о которой я заговаривал помимо воли, стоило мне вспомнить обо всех необыкновенных происшествиях моей жизни, а их, сударь, как вы могли убедиться, случилось в ней немало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29