Лора всегда ее носит.
– Что ты делаешь с этими шкафами для картотек? – интересуюсь я.
– Я иногда их открываю, когда тебя нет дома. Тогда у меня создается ощущение, как будто я прихожу в соприкосновение с твоей душой, твоим разумом, твоей сущностью.
Я тронут и в то же время оскорблен. Вряд ли столь уж лестно для меня, что я напоминаю ей о шкафе для картотек – вернее, шкаф напоминает ей обо мне.
Я заметил, но как-то не сосредоточился на том факте, что на полу, рядом со шкафами для картотек, лежит матрас. Теперь я сосредоточился.
– Ты здесь спишь? – спрашиваю я, обеспокоенный.
– Да. Так я чувствовала себя ближе к тебе. Не беспокойся, это не такая уж хорошая замена, – добавляет она, небрежно махнув в сторону матраса.
Значит, мне все-таки изменили. Она спала не с мужчиной, а со шкафом для картотеки. И очень нежно гладила его, даже эротично и чувственно, с любовью глядя на него и перебирая папки.
Интересно, чем она заполнила ящики. Вероятно, чем-нибудь самым обычным и скучным. Счетами. Но потом я начинаю фантазировать. Если бы она заполнила шкаф чем-нибудь очень интересным, было бы не так уж плохо, что я ей его напоминаю. Это бы меня утешило. А может быть, ящики пусты, но она сделала для них ярлыки с названиями, связанными с нашей будущей совместной жизнью, – например, «Машина», «Дом», «Сын», «Школа». Как очаровательно это бы выглядело! И демонстрировало бы ее привязанность ко мне, любовь и чуть ли не одержимость мною.
Или, скажем, каждый ящик может быть озаглавлен каким-нибудь моим качеством.
А может быть, она дала названия по тем вещам, которые составляют наше прошлое, которые мы делали вместе, и ящики полны воспоминаний о конкретном вечере или ресторане. Например, не исключено, что в одном из ящиков она хранит грязные «клинексы», в которые я сморкался, когда плакал.
Она одержима мною, думаю я, польщенный. Это красивое создание, еще более красивое, чем леди Генриетта, за которую большинство мужчин убило бы, одержимо мною. Ну а вдруг шкафы полны свидетельств ее любовных побед, с фотографиями и полным отчетом о сексуальных доблестях любовников, и я всего лишь один из ящиков картотеки…
Я должен увидеть, что в этих ящиках, потому что тогда буду знать, что она обо мне думает.
Я бросаю на них взгляд, не желая показаться нескромным, но не вижу никаких надписей. Тогда я наклоняюсь и смотрю внимательнее. На ящиках нет ярлычков, так что я открываю один, затем другой. Они пусты. Я смотрю на нее, озадаченный и вдвойне оскорбленный, к тому же обеспокоенный состоянием ее рассудка.
– Итак, – говорю я, – я не только шкаф для картотек, что само по себе достаточно плохо, но я еще и пустой шкаф? – Значит, вот что она думает о моем уме? Что я очень глуп, и в голове у меня пустота? Я спрашиваю ее об этом.
– Нет, напротив, – возражает она. – У тебя много чего в голове, но это все загадочные и интригующие вещи, о которых никто не знает, кроме тебя.
Мы целуемся и ложимся на матрас.
– Я так рада, что ты вернулся. Я бесконечно по тебе тосковала, – шепчет она с закрытыми глазами и целует меня в шею.
В этот момент я страстно ее желаю. Я люблю ее. Но я знаю, что, пока мы еще не зашли слишком далеко, я должен ей кое-что рассказать.
– Как твое шоу? – спрашиваю я, чтобы оттянуть тот момент, когда мне придется рассказать ей то, что я должен рассказать.
– Великолепно.
– Тебе еще не надоели аплодисменты?
– Я предсказываю, что этого не произойдет, пока я жива.
– Я знаю, я слышал, как ты сказала это по телевизору.
– Тогда почему же ты спрашиваешь? – шепчет она, целуя меня.
– Чтобы оттянуть тот момент, когда мне придется кое-что тебе рассказать.
– О?
Мы сплелись в объятиях, и я думаю: а нужно ли вообще ей рассказывать об этом? Но я знаю, что я должен, поэтому неохотно отрываюсь от нее.
– Прежде чем мы продолжим, я должен кое-что тебе рассказать.
– Да, ты это уже говорил, бедный Джереми, бедный мистер Ацидофилус, – шутливо произносит она, гладя мои волосы.
Я снимаю ее руку со своих волос и сжимаю в ладонях. Я не должен отвлекаться.
– Когда я был за городом с Генриеттой, она была очень подавлена, – начинаю я. – Я думал, она никогда не оправится. Я пытался отвлечь ее и облегчить ее страдания всеми способами, которые только мог придумать. Ничего не помогало. Я почувствовал себя таким беспомощным, что в конце концов решил утешить ее более личным, интимным способом.
Лора лежит на спине, не двигаясь и глядя на меня немигающими глазами. Поняла ли она, или мне нужно пояснить? Я очень неуютно чувствую себя в тишине, поэтому решаюсь снова нарушить ее.
– Я занимался с ней любовью от полного отчаяния и грусти. Я не был уверен, что это поможет ей, но это помогло. На следующий день она казалась менее печальной. Она сказала, что у нее такое чувство, будто она соприкоснулась с Сарой. И она сказала также, что я не был тебе неверен.
С каждым словом, которое я произношу, я чувствую, как это плохо и порочно. Наверно, я только что разорвал свои отношения с Лорой. Но даже теперь, если бы я мог вернуться назад на несколько минут, я бы все равно ей признался. Я не хочу усугублять свою вину ложью.
Я смотрю на Лору – у нее в глазах слезы. Сердце у меня сжимается.
Наконец она говорит:
– Я не так хорошо тебя знаю, как мне казалось. Я бы никогда не подумала, что ты способен на такое. И никто другой не смог бы сделать такое. Ты благородный и великодушный.
Хочет ли она сказать, что благородно с моей стороны было признаться, или она просто язвит?
Она придвигается ближе и кладет голову мне на грудь.
– Я так тебя люблю, – продолжает она. – Я рада, что ты смог помочь Генриетте.
Сначала я чувствую удивление, но потом понимаю, что это имеет смысл. Ответ Лоры логично вытекает из ее необыкновенного, ангельского характера. Она человечнее, чем любой человек, которого я знаю, и поэтому это даже что-то не совсем человеческое. Я обнимаю ее осторожно и нежно, словно держу какой-то священный предмет – или как будто это святая. Но потом благоговейный трепет переходит в чувственную дрожь, и наша нежность становится более неистовой: наши чувства теперь уже земные; и мы начинаем заниматься любовью.
Как раз когда мы заканчиваем, звонит телефон. Лора берет трубку.
– Да?… О, привет, Генриетта, – говорит она, многозначительно поглядывая на меня. – Я чудесно, а ты?… За городом было хорошо?… Наверно, ты устала после поездки… Да, он как раз здесь. – Она передает мне телефон.
– Привет. Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я Генриетту.
– Довольно прилично. А как ты? Устал?
– Немножко.
– Ну ладно, – говорит она. – А меня вдруг ужасно потянуло к живописи, и я подумала, кого из натурщиков позвать, и оказалось, что это ты.
– Я польщен, но ты уверена? Когда ты пыталась писать меня у матери, казалось, у тебя совсем нет вдохновения.
– Это никак не было связано с тобой. В то время я просто не расположена была писать. Но сейчас мне ужасно хочется.
– Я с радостью буду тебе позировать, – говорю я, довольный тем, что к ней вернулся вкус к живописи, и горя желанием помочь ей всем, чем смогу.
– В самом деле? – спрашивает она. – Даже прямо сейчас?
– Ты имеешь в виду сегодня?
– Если бы ты мог, я была бы очень рада.
– Подожди минутку. – Я прикрываю микрофон рукой и сообщаю Лоре: – Она хочет, чтобы я ей позировал, но мне хотелось провести этот вечер с тобой. Я не знаю, что делать.
– Езжай позировать. Судя по голосу, она в хорошем настрое, так что ты должен ей помочь сохранить его.
Я снова говорю в трубку:
– А если через пару часов?
– Спасибо. И не наедайся, – отвечает Генриетта и вешает трубку.
Она встречает меня на пороге. На ней не то халат, не то кимоно. Золотистое кимоно.
В центре комнаты установлен самый большой холст, какой я у нее видел. Он прямоугольный и высотой с меня. Она говорит, что хочет написать мой вертикальный портрет в натуральную величину. Хочет, чтобы я позировал стоя.
Я как-то странно себя чувствую, стоя обнаженным, и мне даже не на что опереться, и нет ни клочка ткани, чтобы украсить меня, скрыть, отвлечь внимание от моей наготы. Рядом со мной Генриетта поместила табуретку, на которой поднос с канапе. А еще – бокал шампанского и неизбежные марципаны, на этот раз в виде маленьких розовых слонов. Рядом с ее мольбертом – точно такой же поднос.
Она говорит, что мне не разрешается шевелить правой рукой и челюстью, когда я буду есть. Я съедаю канапе с паштетом, облизываю пальцы и говорю:
– Я рад, что тебе снова захотелось писать, – просто ради того, чтобы что-то оказать. – Ты теперь больше сосредоточишься на своем серьезном, а не коммерческом искусстве?
– Не разговаривай, – просит она. – Давай просто смаковать еду и чувственное удовольствие от творчества.
Итак, мы молча позируем, пишем и едим несколько минут. Потом она начинает говорить. Это легкий, приятный, занятный, незапоминающийся разговор о пустяках. Я хорошо себя чувствую, хотя стою неподвижно уже около получаса. Мне кажется, я мог бы так стоять еще много часов – пока есть запас канапе, шампанского, марципановых слонов и пока длится легкая беседа.
Она изредка встает, чтобы слегка изменить мою позу. На один дюйм правее, ступни ближе одна к другой, один шаг назад. Ну уж нет! Я не хочу слишком удаляться от моей табуретки с марципановыми слониками и от непритязательной беседы. Мы придвинем табурет поближе, говорит она. Да, поближе, вздыхаю я, успокоенный, откусывая хобот у маленького розового слона.
Она возвращается к мольберту, но скоро снова кладет кисть.
– Твоя поза все еще не совсем правильная, – говорит она и печально добавляет: – Сара бы сразу поняла, что именно не так.
Меня трогает печаль и истинность этого замечания. Мне хочется заключить Генриетту в объятия, хочется заплакать вместе с ней, этой несчастной матерью. Но я не осмеливаюсь сменить тщательно отработанную позу, в которой застыл, – я боюсь, что она будет недовольна.
Она встает, чтобы снова подправить мою позу. Генриетта заходит мне за спину, и я с любопытством жду, что она придумала на этот раз. С минуту я ничего не слышу. Потом чувствую, как к моей спине прикасаются два теплых, мягких бугорка из плоти. Я мог бы поклясться, что между моей спиной и этими бугорками нет кимоно – но, возможно, я ошибаюсь, правда, сомнительно, но быть может, ошибаюсь – но нет – а впрочем, возможно.
Вряд ли Генриетта пытается меня соблазнить. Не становятся за спиной, прижавшись грудями к спине, когда пытаются кого-то соблазнить. Наверно, она делает что-то другое.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я небрежным тоном. Мой голос не выдает тот факт, что глаза у меня широко раскрыты от удивления.
– Меняю твою позу, – отвечает она.
Так я и думал. Я успокаиваюсь и чувствую облегчение. Но в следующую минуту я чувствую, как она прижимается к моей спине всем своим обнаженным телом. Между нами определенно нет кимоно.
– Ты меняешь мою позу? – повторяю я, просто чтобы убедиться, что правильно истолковываю свои ощущения.
– Чувственным образом, – тихо отвечает она.
– Не могла бы ты пояснить эту мысль?
Она целует меня в затылок и плечи. Ее руки обвиваются вокруг моей талии и двигаются вверх, к груди – наверно, не желая сначала показаться слишком смелыми. Она перебирает мои волосы, а потом, взяв меня за них, поворачивает мою голову назад и вбок, чтобы поцеловать в губы. Ей это удается, потому что она высокая.
– Я имел в виду в словесной форме, – говорю я, и голос звучит как-то странно, потому что голова обращена назад, а шея неестественно вывернута. Я смотрю ей в глаза под необычным углом.
– Никаких слов, – возражает она и снова меня целует.
– Не знаю, следует ли нам это делать, – возражаю я. Несомненно, я сейчас похож на цыпленка со сломанной шеей.
– У тебя нет выбора, – отвечает она.
– В самом деле? – И поскольку я насмотрелся фильмов, то инстинктивно смотрю вниз, чтобы убедиться, есть ли у нее в руках пистолет. Меня удивляет, что его нет.
– Тогда почему у меня нет выбора? – удивляюсь я.
– «Тогда»? Почему ты говоришь «тогда»?
– Я сказал «тогда», как говорят в фильмах: «Поскольку ты не целишься в меня из пистолета, тогда почему у меня нет выбора?»
– Это не совсем правильно с грамматической точки зрения, я думаю.
– Твоя фраза – тоже.
– Я знаю, – соглашается она.
– Ну, что касается моей, то она согласуется с ходом моих мыслей.
Она целует меня.
Я говорю:
– Не знаю, следует ли нам это делать. Как я уже говорил.
Она не повторяет, что у меня нет выбора, – она демонстрирует это.
Все случилось потому, что я не был готов. Меня захватили врасплох, когда я просто хотел помочь другу. Два раза еще ничего не значат; это не связь, не любовница. Три раза значили бы что-то: это была бы связь и любовница. Вопрос в том, что мне делать с этим вторым разом? Нужно рассказать Лоре или нет? Не будет ли это лишним?
Да, я поразмыслил об этом, и мне кажется, что это было бы лишнее. Я хочу сказать: к чему это? Лора сказала «о'кей». Она не сказала конкретно «дважды», но, вероятно, это подразумевалось.
Я меняю свое мнение. Решаю, что, вероятно, это не подразумевалось.
– Все в порядке, но, может быть, тебе не следует делать это в третий раз, – говорит Лора после того, как я рассказываю ей о втором разе.
– Именно так я и думал, – говорю я.
К моему великому удивлению, через несколько дней мне звонит леди Генриетта. Она хочет, чтобы я опять ей позировал. Это шутка, думаю я про себя. По крайней мере, она могла бы быть честной по отношению ко мне. Сначала я возражаю, но она уверяет, что хочет лишь писать меня – и ничего больше. Я сдаюсь, потому что мне все еще хочется ей помочь.
Я вхожу в ее квартиру. Она пишет меня около получаса и снова пытается соблазнить. Но на этот раз я не уступаю, так как три раза – это уже любовница. Я ухожу из ее квартиры.
Несколько дней от нее ничего не слышно, потом она снова звонит мне с просьбой позировать ей. Я просто ушам своим не верю.
– Нет, – отвечаю я. – Нет.
– Клянусь богом, я больше не буду пытаться, – уверяет она. – Я просто хочу закончить картину. Мне нужно, чтобы ты только позировал еще раз. Если я что-нибудь попытаюсь, ты всегда можешь уйти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32