Вы считаете, что ей повредит, если она переспит с кем-нибудь перед смертью? Безусловно, здесь не может идти речь о психологической травме, сказывающейся с годами.
– Нет, но я считаю, ей будет спокойнее в последние минуты ее жизни, если ее последнее желание не будет исполнено.
– Вы хотите сказать, что она будет счастливее?
– В этом случае главное не счастье. Это не имеет значения, это тривиально.
– А что же главное?
– Покой и безмятежность.
– Вы не думаете, что этого у нее будет полно после смерти?
Я делаю паузу.
– О'кей, значит, вы хотите, чтобы я трахнул вашу девочку? – Я надеюсь, что если шокирую ее, то она примет мою точку зрения.
– Вам решать.
– Я чувствую, что не должен этого делать.
– Или, скорее, вы боитесь, что не сможете.
– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я, не сомневаясь, что она имеет в виду бороду.
– Это из-за бороды, не правда ли? – спрашивает она.
– Нет, но если бы это было так, я поблагодарил бы бороду, потому что она заставляет меня правильно себя вести.
– Вы только что перешли на настоящее время, и это означает, что вы только что признали, что дело в бороде.
– Можете думать так, как вам угодно.
Люди начинают аплодировать, и когда мы обедаем в других ресторанах.
В последнее время Сара начала подбрасывать монетки, спрашивая Судьбу, будет ли она жить или умрет.
– Все в жизни – это пятьдесят процентов шансов, – говорит она, оправдывая то, что подбрасывает монетки.
– Нет, почти ничего, – не соглашаюсь я.
– Орел означает, что я буду жить, решка – что я умру, – продолжает она, проигнорировав мой ответ. Она подбрасывает монетку. – Орел. – И в самом деле орел. Она подбрасывает еще раз. – Снова орел! – Да, снова орел. – Это значит, что судьба дважды сказала мне, что я буду жить. Судьба подтверждает свой ответ.
– А если бы у тебя сейчас два раза выпала решка, что бы это означало?
– Это означало бы, что я слишком надоедаю Судьбе, и она хочет, чтобы я оставила ее в покое. Она больше мне не отвечает, а предоставляет давать ответы слепому случаю.
Мы летим на дельтаплане. Сара перестала бриться, поэтому все принимают ее за молодого человека. Моя борода стала почти такой же пышной, как у нее. Она начала отращивать свою раньше меня.
Мы летим каждый на своем дельтаплане, оба – с инструкторами. Попугай следует за нами. Он большой, небесно-голубой с белым. Слезы бегут у меня из глаз, от ветра и от моих мыслей. Моя борода словно приклеилась к щекам; у нее, наверно, тоже. Изредка до меня доносятся обрывки любимой фразы попугая: «Смерть и умирание». Когда он кружит вокруг нас, я слышу: «и умирание», или «смерть», и даже «не пора?» и «скоро?».
Когда мы приземляемся, Сара говорит, что в восторге от дельтапланеризма и что никогда в жизни ей не было так хорошо. Это было в самом деле незабываемо. Неожиданно она спрашивает меня, как поживает Лора и каково это – жить с ней. Я говорю, что это приятно.
– Вы проводите вместе много времени? – продолжает расспросы Сара.
– Да, когда она дома. Но ей часто приходится уезжать на несколько дней, чтобы давать представления в других городах.
– А сейчас она в отъезде? – спрашивает Сара.
– Да. Она уехала на два дня в Калифорнию.
Фрукт в Саре созревает. Он издает более изысканный аромат, но этот запах вот-вот может стать неприятным.
В ту ночь Сара ко мне приезжает, в платье цвета солнца, с бородой. Она хочет, чтобы я побрил ей бороду. Говорит, что это важно, исполнено значения, интимно, чувственно и романтично.
– Ты не сможешь устоять передо мной, когда побреешь меня, – говорит она.
Мы идем в ванную, и я начинаю брить ей бороду, но внезапно разражаюсь неудержимыми рыданиями. Тогда Сара тоже начинает плакать. У нас течет из носа на усы, а слезы из глаз капают на бороду. После того, как я сбрил половину бороды, мы начинаем целоваться и сжимаем друг друга в объятиях, все еще плача. Потом Сара уходит и ложится на мою кровать. Я достаю маленького белого слона, вешаю на золотую цепочку и надеваю его Саре на шею. Она узнает его, так как читала историю о нем в моем дневнике. Она благодарит меня и, сжав слона в ладони, молча загадывает желание. Я ложусь рядом и обнимаю ее. Если бы в этот момент она снова попросила меня заняться любовью, я бы не отказался, несмотря на то, что полбороды еще на месте. Но она не просит. Мы засыпаем в слезах.
Мне снится странный кошмар: будто Сара хочет приковать меня наручниками к ножке кушетки. Сначала я отказываюсь, но она настаивает, и в конце концов я соглашаюсь. Потом она передумывает и приковывает меня к нижнему ящику одного из шкафов для картотеки, которые Лора купила, чтобы я чувствовал себя как дома. Я понимаю, что мне суждено быть рабом шкафов для картотек. Потом Сара спускает мне брюки, садится на меня и, все еще в платье цвета солнца, с половиной бороды, занимается со мной сексом. Затем, все еще во сне, открывается дверь моей квартиры и входит мой друг Томми – в этот момент Сара перестает двигаться и замирает, сидя на мне.
– Дверь была открыта, так что я вошел, – говорит он.
У Томми особые отношения с дверями. Они никогда не бывают для него закрыты – просто не позволяют себе с ним ничего подобного. Они всегда открыты, если только не заперты. А я забыл запереть свою дверь.
– Как дела, дружище? – спрашиваю я нарочито небрежным тоном.
– Чудесно. Я оказался поблизости, так что решил забежать. Ты занят?
– Нет, вовсе нет, – отвечаем мы с Сарой.
– Не думаю, что мы встречались, – обращается он к Саре и пожимает ей руку. Он не отпускает замечаний по поводу половины ее бороды.
Они болтают о пустяках, но я не прислушиваюсь, так как пытаюсь придумать для Томми объяснение, почему я прикован к шкафу для картотек и почему на мне сидит Сара – на случай, если он спросит. Но они продолжают беседовать, и я вдруг чувствую себя чем-то вроде кушетки – несущественным.
– А что это вы, ребята, тут делаете? – в конце концов спрашивает Томми.
– Мы разыгрываем известную сказку «Принцесса на горошине», – объясняю я. – Я играю роль перины.
– И горошины, – добавляет Сара.
– Есть от него какой-нибудь прок? – спрашивает у нее Томми.
– Да, особенно в роли горошины.
– А зачем наручники?
– Потому что я предмет, – отвечаю я, бросая сердитый взгляд на Сару. – Перины и горошины – неодушевленные, беспомощные предметы.
Наконец Томми уходит, попросив нас не вставать – он выйдет сам. И на этом кончается сон.
Утром я чуть ли не ожидаю, что Сара спросит, нельзя ли приковать меня наручниками к одному из шкафов для картотек, но она этого не делает. Она просит меня сбрить оставшуюся бороду, что я и делаю, а потом – проводить ее домой на метро, потому что ей хочется проехаться в метро в платье цвета солнца. Так мы и поступаем.
Когда мы прибываем в квартиру Генриетты, то застаем ее в постели. Одеяло натянуто до самого носа. Даже пальцев не видно.
– Что случилось? – спрашиваем мы.
– Ничего. Просто я немного простудилась. – Она смотрит на Сару. – Ты побрила бороду.
– Нет. Меня брил Джереми. Ты не думаешь, что ему это хорошо удалось?
– Да. Выглядит мило.
– У него это получается лучше, чем у нас. Ты бреешь меня так, как бреешь себе ноги и под мышками. Я бреюсь так, как брила бы голову кукле. А Джереми бреет меня так, как настоящий мужчина бреет бороду настоящей женщине.
– Да, – отвечает Генриетта из-под одеяла. – Тебе бы нужно пойти и рассказать об этом твоему попугаю.
В ту самую минуту, как Сара выходит из комнаты, Генриетта сбрасывает одеяло и подходит к туалетному столику, на котором – бутылочка медицинского спирта, бинты, ватные шарики и тюбик вазелина.
– Что вы делаете? – спрашиваю я.
– Я себя поранила.
– Каким образом?
– Съела кожу на губах и возле ногтей. – Она поворачивается ко мне лицом и указывает окровавленными пальцами на кровоточащие губы.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Я нервничала.
– И ногти тоже?
– Нет, я не кусаю ногти. Предпочитаю колу. – Она прижимает к губам «клинекс». Кровь просачивается наружу, и «клинекс» прилипает к губам.
– Вы не простудились? – продолжаю я расспросы.
– Нет. Я не хотела, чтобы Сара видела, что у меня идет кровь, – отвечает она, и «клинекс» колышется от ее дыхания.
– Чем же это вызвано?
– Новостями. – Она открывает бутылочку со спиртом и начинает дезинфицировать пальцы.
Я сажусь на диванчик у окна, чувствуя, что уйдет немало времени, пока я вытяну из нее все.
– Да?… – говорю я.
– Да, – говорит она. «Клинекс» колышется. Это похоже на развевающийся флаг.
– Это хорошие или плохие новости?
– Это еще вопрос. Вот потому-то я себя и съела. Я не могу решить. Или, вернее, и хорошие, и плохие. – Она начинает бинтовать пальцы.
– Что это за новости?
– Подождите. Дайте мне забинтовать последний.
Я жду в тишине. Когда она заканчивает с пальцами, то снимает «клинекс» со рта и мажет губы вазелином. Потом сидит неподвижно, не произнося ни звука.
– Теперь вы можете мне рассказать? – спрашиваю я.
Ее взгляд обращается ко мне. Она вскакивает со стула, подбегает к своей кровати и ныряет в нее. Она прячет лицо в подушке, сжимая ее так сильно, что белеют костяшки. Еще не решив, следует ли мне расстроиться, я вижу, как она медленно встает. Чувствуется, что она расслабилась и ей гораздо лучше. Затем Генриетта подходит и садится рядом со мной. Она смотрит в окно.
– Мне звонил доктор Сары, – начинает она. – Сказал, что беседовал со свои другом, специалистом, о состоянии Сары. – Ее зрачки скользят от окна ко мне и обратно, как у марионетки. – …со своим другом, специалистом, который сказал, что Сару можно вылечить. – Зрачки марионетки снова скользят ко мне и обратно. – Ему нужно сделать ей тесты, знаете ли. – Глаза снова обращены ко мне, теперь в них слезы, и они уже не похожи на глаза марионетки.
Мои глаза тоже увлажняются. На лице у меня появляется улыбка, выражающая радость, но она трясет головой, хмурится и говорит:
– Нет! Вот почему я и съела свою кожу. Это потому, что мы не можем позволить себе быть счастливыми, иначе позже это могло бы нас убить.
Я гашу улыбку.
– Джереми, будьте осторожны, – предостерегает она, машинально сунув палец в рот, чтобы куснуть кожу, и моментально вытаскивает его, почувствовав во рту бинт. Она начинает бессознательно разматывать бинт на пальце. – Я уверена, что эти новости – всего лишь жестокая шутка судьбы, – говорит она. – Мы обретем надежду, а потом она рухнет, когда доктор скажет: «О, ну что же, я ошибся, для Сары нет надежды, простите, увы».
– Увы, – повторяет попутай, входя в комнату, как маленький человечек.
Дверь была приоткрыта. Генриетта бросается к ней и возвращается через минуту со словами:
– Сара ничего не слышала. Она в кухне, подбрасывает монетки.
Генриетта берет попугая и ставит на подоконник возле себя. Она гладит его по головке, и он начинает громко мурлыкать (этому он научился у моей кошки Мину, когда они недавно познакомились).
Генриетта продолжает:
– Я боюсь, что могу убить доктора или сделать что-нибудь не то, когда он скажет: «Простите, увы».
– Доктора к этому готовы. У них есть защита, – успокаиваю я.
– Вы имеете в виду телохранителей?
– Или мускулистых секретарей.
– Вы имеете в виду медсестер.
– Да.
– Мяу, – вклинивается попутай.
– Я хочу, чтобы вы повезли ее к доктору на обследование, – просит она.
– Почему?
– Потому что когда доктор скажет: «Простите, увы», я расплачусь. Сара не должна видеть, как кто-то оплакивает ее смерть. Вы не заплачете.
– Неизвестно.
– Я не знаю, говорите ли вы это из вежливости или действительно в это верите. Но я знаю, что вы не заплачете. Вы не настолько ее любите.
Мне бы хотелось многое на это ответить, но я молчу. Мы сидим в тишине, и попугай шепчет:
– Еще не пора? (Он умеет шептать.)
– Пора для чего? – спрашивает Генриетта, притворяясь, что не знает.
– Еще не пора для смерти и умирания еще еще?
Попугай иногда поражает нас своими сложными предложениями.
– Это не смешно, – обращается Генриетта к попугаю.
– Еще еще? – спрашивает попугай.
– Нет, смерть.
– Смерть! Смерть! – выкрикивает попугай, хлопая крыльями в возбуждении от того, что кто-то, кроме него, произносит его слово.
Генриетта зажимает его голову большим и указательным пальцами, от чего он всегда умолкает.
– Мне хочется любить его, – говорит она, – но это трудно из-за того, что он вытворяет.
Попугай успокаивается и снова начинает громко мурлыкать.
– Но я действительно люблю ее, – говорю я наконец. – Просто случилось так много всего.
– Поэтому вы не будете плакать.
– Возможно, и нет, – соглашаюсь я, но не даю себе труда попытаться убедить ее, что это не потому, что я не люблю Сару, а потому, что, кажется, я уже выплакал все слезы.
Люди начинают аплодировать, когда Лора идет по улице.
Я везу Сару к специалисту. От нее пахнет гнилью. Фрукт в ней, который раньше издавал приятный запах, сгнил. Она задержалась. Фокус заключался в том, чтобы умереть, пока фрукт не сгнил. Бедная Сара. Я чувствую, как у нее пахнет изо рта, когда она говорит.
Доктор обследует Сару и говорит затем, что тесты успешные, поэтому ее можно лечить – есть пятьдесят процентов шансов на успех. Я смотрю на Сару. Она смотрит на меня, глаза у нее широко раскрыты. Мы одновременно поднимаемся со стула и заключаем друг друга в объятия.
– У меня исчезнет борода? – спрашивает Сара доктора, в то время, как мы все еще стоим, обнявшись.
– Да, – отвечает он.
– Щетина и все такое?
– Да. Ты станешь точно такой же, как прежде.
Мы еще немного беседуем с доктором. Я оживлен, суетлив и болтаю без умолку. Как только все сказано и нам дают лекарство в маленьком пузырьке, мы с Сарой решаем поесть мороженого в кафе через дорогу Выйдя из кабинета доктора, мы взволнованно говорим друг с другом о возможном будущем Сары, о вещах, которые ей бы хотелось сделать, если она будет жить, – правда, она не говорит «если», она говорит «когда я буду жить». В коридоре она рассеянно подбрасывает монетку в воздух и ловит ее снова и снова – просто для развлечения.
– Теперь я действительно могу подбросить монетку, чтобы узнать, буду ли я жить или умру, – говорит она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32