Она гордится своим умением, а не тем, что никогда не делала этого прежде. Я объясняю это, поскольку знаю совершенно точно, и мне не хочется, чтобы это не так истолковали.
«Нет, делала, лживый поросенок!» Эта бредовая мысль вдруг мелькнула у меня в голове без всяких на то оснований.
– Я не хочу подцепить от тебя неизлечимую болезнь, – поясняет она. – Или неизлечимо смертельную болезнь, или смертельно неизлечимую.
Как романтично!
– Я думала обо всех этих сочетаниях, – говорит она. Да, я вижу.
– Собственно говоря, – продолжает она, – мне бы также не хотелось подцепить от тебя ребенка, потому что тогда мне пришлось бы участвовать в одном из этих телешоу вместе с множеством других девочек, которым мало лет и которые забеременели. А сейчас я собираюсь снять с тебя повязку.
– Нет! – вскрикиваю я. – Мне бы не хотелось видеть твое лицо.
– Но я хочу, чтобы ты нас видел.
– Нет, потому что я не должен видеть твое лицо.
– С тобой так трудно, маленький испорченный цыпленок! – сердится она.
Она встает. Я слышу, как она ходит по комнате, роясь в вещах. Потом возвращается, садится на меня верхом и снимает повязку с моих глаз. Я издаю вопль. На мне сидит Микки-Маус. Нет, это же только маска. Сара изобретательна. Теперь мне не придется смотреть ей в лицо, я могу смотреть на Микки-Мауса. Она вводит меня в себя. Мышь непристойно ухмыляется. Кажется, что Микки-Маус веселится, но под маской Сара, должно быть, морщится от боли, сжимая зубы. Я не отрываю взгляда от черных глаз, мерцающих в прорезях маски, и они тоже пристально смотрят на меня. Мне бы хотелось видеть выражение ее лица, чтобы узнать, действительно ли она гримасничает от боли, или я это лишь воображаю. Я ничего не могу сказать с уверенностью. Мышь продолжает улыбаться, и музыка продолжает играть, и Сара даже знает, что при этом полагается двигаться. Я не двигаюсь. Я понимаю, что это эгоистично с моей стороны, но это противоречит моим принципам.
Она ударяет меня по руке.
– Двигайся! Я же знаю, что тебе хочется.
Если она начинает меня бить, то я не стану глупо цепляться за свои принципы. Это было бы уж слишком. Итак, я двигаюсь.
Потом я провожаю Сару в ее номер. Я спрашиваю:
– Было больно?
– Да, – отвечает она.
Я оставляю ее и выхожу из отеля. Иду в ночи и плачу. Я – извращенец. Разве нормального мужчину могла бы возбудить одиннадцатилетняя девочка, даже если бы она набросилась на него? Вероятно, нет. Я думаю о том, что теперь будет. Девочка расскажет все своей матери, та расскажет полиции, а полиция придет за мной и посадит в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, и я не буду сопротивляться, ибо то, что я сделал, ужасно. И ведь я знал, что это ужасно. Общество вбивает это тебе в голову в раннем возрасте. Я прекрасно знал, что это ужас, когда маленькие девочки или маленькие мальчики вступают в половую связь с взрослыми или с кем угодно. Ужас. Это называется совращение несовершеннолетних, даже изнасилование, когда они в том самом возрасте. Потому что дети не пристают к взрослым, они просто не делают этого, и все это знают – разве что в своей детской невинности они к вам приласкаются, как к отцу или к матери. Но они совсем не помышляют о сексе, у них нет сексуальных желаний – одно лишь любопытство. Я все это знал, но предпочел игнорировать. Я не окажу сопротивления полиции. Я просто буду ждать, когда они за мной придут. А может быть, мне следует сейчас же покончить с собой.
Глава 7
На следующий день мы возвращаемся в Нью-Йорк. Никто не говорит ничего необычного, и моя мать ничего не подозревает. Сара отправляется домой, мама – к себе за город, а я – в свою квартиру. Когда я добираюсь до дома, меня приветствует Шарлотта. Я совсем забыл, что она ко мне переехала. Я думал, что буду один. Она спрашивает, как прошла поездка. «Хорошо», – говорю я и рассеянно отвечаю на ее вопросы.
У Мину в самом разгаре вторая течка. Она описала барную стойку на кухне. На ней застыли маленькие лужицы густой мочи. Я так погружен в мысли о прошлой ночи, что даже не спрашиваю Шарлотту, почему она дала моче засохнуть, не вытерев ее.
Я вытираю стойку и жду. Сейчас пять часов, и я знаю, что леди Генриетта может позвонить мне в любой момент, как только Сара закончит рассказ о том, что я сделал. А может быть, Генриетта даже не даст себе труда позвонить, а просто пришлет полицию. Я извращенец, и я жду с облегчением, когда за мной явится полиция.
Возможно, вы считаете, что это идеальный случай загадать желание моему маленькому белому слону. Я мог бы попросить, чтобы Сара никогда не рассказывала Генриетте о том, что случилось. Но я не делаю этого. Мне даже не приходит это в голову. Когда надеешься, что не случится что-то конкретно плохое, то не прибегаешь к помощи белого слона, потому что это было бы слишком тривиально, слишком бессмысленно, инфантильно и безнадежно. Вот видите, я не такой пустоголовый, как может показаться, и не витаю в облаках. Я стою обеими ногами на земле, когда появляются серьезные проблемы.
Генриетта не звонит в тот вечер, и полиция не приезжает. На следующий день я опять жду. Наверно, Сара колеблется, прежде чем рассказать матери. Но очень скоро она расскажет, я в этом уверен.
Телефон не звонит весь день.
На следующий день я жду, и телефон звонит. Я подхожу. Это леди Генриетта. Я затаил дыхание, глаза у меня закрыты. Я чувствую, что пришел конец моей жизни.
– Привет! – произносит она бодрым тоном. Этот тон удивляет меня.
– Привет! – отвечаю я.
– Как дела? – спрашивает она.
– О'кей.
– Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.
– О!
– Я знаю, что на самом деле вам не хотелось ехать в Диснейленд, и, наверно, там было ужасно скучно, но теперь у нас с Дэймоном все великолепно. Мы очень увлечены друг другом. У нас был самый романтичный уикенд в мире. Я ваша должница на всю жизнь.
– Все о'кей.
Она еще немного болтает. Я на самом деле не слушаю. Мы даем отбой.
Сара не сказала своей матери. Чего она ждет? Это новая ситуация, с которой мне приходится иметь дело. Но в ней есть смысл. Дети, подвергшиеся сексуальным домогательствам, очень редко кому-нибудь об этом рассказывают. Им слишком стыдно, и они думают, что это они виноваты. А может быть, Саре просто не хотелось рассказывать матери, поскольку она подумала, что у нее могут быть неприятности.
Весь вечер я сижу на кушетке, тупо глядя перед собой. За окнами темнеет. Я не зажигаю свет. Сара может сказать матери в любую минуту, в любой день, в любую неделю, в любой месяц, в любой год. Полиция может явиться и забрать меня в любой момент, сейчас или через десять лет, или даже когда мне будет восемьдесят. Я не знаю, что делать.
Я живу – вот что я делаю, а именно: чищу зубы, ложусь спать, просыпаюсь утром, ем, хожу на работу, занимаюсь газетными вырезками, живу. Шарлотта замечает, что со мной что-то неладно. Она высказывается, я высказываюсь, и мы оставляем эту тему.
Я живу три дня. Потом я живу четвертый день. Потом, немного поколебавшись, проживаю пятый. А потом сижу у себя на кушетке и проживаю шестой день. Затем снова сижу на кушетке и прекращаю жить. Я больше не могу чистить зубы и ложиться спать. Не могу ходить на работу и заниматься вырезками. На седьмой день звонит зуммер переговорного устройства. Наверно, это полиция.
– Кто там? – спрашиваю я в переговорное устройство.
– Это Сара.
Я впускаю ее. Когда я открываю дверь, передо мной стоит Микки-Маус. Это кошмар, наказание. Сара входит и говорит:
– Почему ты мне не позвонил? Я думала, ты позвонишь. Я ждала твоего звонка.
– Чего ты хочешь? – спрашиваю я.
– Как обычно.
– Что значит «как обычно»?
– Разве это не очевидно? Разве это не написано у меня на лице?
Взглянув на ее маску, я возражаю:
– Нет, это не как обычно.
– Ну, значит, так должно быть. И будет. И это у меня в мозгу. Твоя девушка дома?
– Нет.
– Где она?
– Обедает с друзьями.
– Когда она вернется?
– Через несколько часов.
– Можно мне чего-нибудь выпить?
– Чего ты хочешь?
– Выбери сам. Сделай мне сюрприз.
Я отправляюсь на кухню и начинаю соображать, какой из напитков самый несексуальный. Кофе? Нет, кофе возбуждает. Чай? Нет, в нем тоже содержится кофеин. Чай из трав? Да, это хорошо. Мята? Нет, она тоже возбуждает. «Время спать»? Да, от него становишься сонным. Но тут мне приходит в голову, что «Время спать» своим названием слишком уж похоже на фразу «Давай спать вместе». Ромашка? Да! Ничто не может быть менее сексуальным, чем средство для пищеварения.
Когда я возвращаюсь с чаем, Сара не обнажена. Хорошо. Какое облегчение! Прекрасное начало. Мое настроение слегка улучшается.
Сара гладит Мину, которая катается на спине.
– Почему твоя кошка так странно себя ведет? – спрашивает Сара.
Я ни в коем случае не хочу ей говорить, что у Мину течка, иначе это может вдохновить Сару. Я мог бы сказать, что Мину расстроена из-за того, что моя мать увидела на полу ее шарики из шерсти. Или что она катается от счастья, потому что чудесно ладит с моей любимой девушкой, которая только что ко мне переехала.
В конце концов я отвечаю:
– Ей просто жарко, вот и все.
– А почему же она так жаждет, чтобы ее гладили? Она просто как безумная.
Я отвечаю первое, что приходит мне в голову:
– Она любит, чтобы се гладили, когда ей жарко, потому что это проветривает ее шерсть.
– Что-что?
– Ну, вентилирует.
– Я бы не возражала, чтобы мою шерсть проветрили, – бормочет Сара.
Я притворяюсь, что не слышал, и мы не возвращаемся к этой теме. Мы пьем чай и беседуем о погоде. Это она заговорила о погоде, и я рад этому: нельзя придумать более чудесную тему для беседы с ней. Восхитительно нейтральную. Возможно, если мы достаточно углубимся в эту тему, то сможем говорить о погоде, пока через несколько часов не вернется Шарлотта, и я таким образом переживу этот визит. Правда, через некоторое время беседа превращается в монолог. Я рассуждаю об облаках, разных облаках, и о том, как бы мне хотелось знать названия всех видов облаков. Разглагольствую о дожде, а также о том, что не следует пить дождевую воду, потому что, хотя и кажется, что это самая чистая вода в мире, обычно это не так, особенно в городах, потому что в воду растворяются загрязнения из воздуха, пока она падает на землю. И рассказываю ей о снеге, и о том, как любил есть снег, и что, вероятно, снег также не следует есть, особенно в городах, по той же причине, по которой нельзя пить дождевую воду. И прошу:
– Будьте любезны, налейте мне, пожалуйста, стакан теплого летнего дождя. – И смеюсь.
Сара начинает как-то странно на меня поглядывать. Не знаю, как я это заметил – ведь на ней маска, – и тем не менее я это знаю. Возможно, из-за ее особого молчания. Молчание, при котором она задерживает дыхание: воздух остается у нее в легких, не поступая ни оттуда, ни туда.
Я не решаюсь спросить, почему на ней эта маска. Если мне повезет, она, быть может, забудет, что на ней маска. Или, по крайней, мере, забудет, почему надела ее – именно это имеет значение.
Наконец она спрашивает:
– У тебя хорошо прошла неделя?
– Да. Да, хорошо, – лгу я и киваю. – А у тебя? – Я сознаю, насколько опасен этот вопрос, едва успеваю задать его, и от души жалею, что вообще раскрыл рот. Потому что у нее либо была хорошая неделя, либо нет, и в обоих случаях это моя вина по причинам, о которых я не хочу ни слышать, ни знать.
– У меня была интересная неделя, – говорит Сара, – если не считать того, что я нервничала, ожидая твоего звонка. Мне нужно было написать рассказ для школы. Учительница поставила мне «отлично», но потом вызвала маму, чтобы побеседовать с ней, так как, по ее мнению, этот рассказ показывает, что у меня дома не все благополучно. Эта учительница глупа.
Я вдруг прихожу в ужас: а что, если это рассказ о маленькой девочке, которая отправляется в Диснейленд и вступает в связь с взрослым мужчиной?
– Что же такое было в твоем рассказе, из-за чего твоя учительница подумала, что у тебя дома не все благополучно?
– Сдаюсь.
– В каком смысле?
– В смысле: теряюсь в догадках.
– О! Ну тогда: о чем твой рассказ?
– Спасибо за вопрос. Цитирую название: «Неопубликованная биография покойного Шалтая-Болтая. Истинная история, стоящая за его великим падением. Его тайная склонность, его скрытая мания, его мучительное искушение, его дилемма: вылупиться или не вылупиться? Вот в чем вопрос». Конец цитаты. Тебе нравится название?
Да, но почему же учительница подумала, что у тебя дома проблемы? О чем твой рассказ?
– Спасибо за то, что снова спросил. Жил-был Шалтай-Болтай, и у него было искушение, великое желание. Он хотел, чтобы на нем сидела курица. В конце концов, это нормально, ведь он был яйцом, и вполне естественное назначение и желание яйца – чтобы на него уселся пушистый куриный зад. По соседству с ним жила большая красивая курица. Она всегда сидела, но никогда – на яйцах, и поэтому под ней было много свободного места для Шалтая. Ему ужасно хотелось подкатиться под ее мягкий зад, но он знал, что это опасно, это риск: ведь если на нем посидят, он скоро вылупится, и он больше не будет яйцом, а ему нравилось быть яйцом, и он не был уверен, понравится ли ему быть цыпленком. Тебе пока что нравится?
– Да. Продолжай, – прошу я.
– О'кей. – Сара ставит чашку чая, подходит ко мне, берет чашку у меня из рук, ставит на стол и садится ко мне на колени.
– Что ты делаешь? – осведомляюсь я.
– Досказываю свой рассказ. Итак, Шалтай пошел посоветоваться со своим братом, Валяй-Болтаем, который сказал, что он должен напрячь силу воли, чтобы воспротивиться искушению высиживания – иначе он вылупится. «А вылупиться, – продолжал его брат, Валяй-Болтай, – нежелательно. Это неведомо и, вероятно, аморально, а также весьма опасно с точки зрения психологической и физической, если только не фатально. Ты от этого разобьешься, у тебя останутся шрамы на всю жизнь – это если тебе повезет и тебя соберет вся королевская конница и вся королевская рать. А если нет? Тогда от тебя останутся лишь кусочки скорлупы. Высиживание – это грех. К тому же оно непристойно. Оно демонстрирует полное отсутствие яичных приличий. Ну как, тебе нравится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32