Там почти нет деревьев и животных – кроме домашних собак и голубей, которые гадят прямо на голову. Правда, это не совсем так. Несколько дней тому назад я исполнял брачный танец в квартире своей любимой девушки: она всегда требует, чтобы я это делал перед тем, как мы займемся сексом. Музыка оглушительно гремела, и я был в чем мать родила, как вдруг – подумать только! – я увидел за окном голубую птицу. Так что, быть может, еще осталась надежда для этого мерзкого, отвратительного Манхэттена.
– Это был попугай?
– Попугай?
– Да.
– Не знаю. Он был не так уж близко.
– Я мог бы добиться, чтобы тебя арестовали за непристойное поведение.
Он смотрит на меня с минуту, пытаясь понять, не шучу ли я.
В конце концов он говорит:
– Эй, остынь!
– Нет. Это на тебя смотрела та женщина, когда переехала Сару. Какого хрена ты стоял в окне голышом? Разве ты не знаешь, что это незаконно – и не без оснований?
– О чем ты говоришь? Откуда ты знаешь, на что она смотрела?
– Она мне сказала. По какому адресу ты был? – спрашиваю я, чтобы убедиться, что он был тем самым обнаженным мужчиной, которого видела та женщина.
Он говорит, и я киваю.
Он садится, умолкнув, белый, как полотно. Спустя некоторое время он тихо произносит:
– Прости за банальность в такой момент, но… как тесен мир!
– Как маленький цирк.
Люди начинают аплодировать Лориной жизни.
Глава 10
На похороны Сары приходит множество мужчин-натурщиков.
Леди Генриетта перестала заниматься живописью.
– Я хочу уехать, – говорит она мне. – Увезите меня куда-нибудь, Джереми.
– Куда вы хотите уехать?
– Куда угодно. Просто уехать отсюда.
– Единственное, что приходит мне на ум, – это дом моей матери. Если только вы не хотите отправиться в настоящее путешествие, которое дорого стоит.
– Мне совершенно безразлично. Я не в состоянии думать. Ваша мать ездила в Диснейленд с Сарой. Мне бы хотелось с ней встретиться. Я хочу общаться с людьми, которые были с Сарой, когда меня там не было.
– Как долго вы бы хотели там пробыть?
– Не задавайте мне в такое время несущественные вопросы. Какое это может иметь значение? Понятия не имею. Может быть, час, может быть, месяц, а может быть, навсегда, о'кей? Сами решайте.
Лора все прекрасно понимает и одобряет мою поездку за город с леди Генриеттой, дабы утешить ее.
Мы с Генриеттой приезжаем в дом моей матери. Мы оба спим в моей бывшей комнате, где стоят две односпальные кровати. В доме всего две спальни, причем в спальне у матери – одна большая кровать, так что у нас нет выбора. Генриетта почти не выходит из нашей комнаты, она лежит на своей кровати, прикрыв ноги одеялом, как больная. В темноте. Она непрерывно плачет. У нее образовались болячки под носом и на верхней губе, оттого что она все время сморкается. Она лежит под целой горой «клинексов». Один раз ее даже вырвало из-за того, что она так много плачет. Волосы прилипают к ее лицу, и я причесываю их и завязываю в «конский хвост». Протираю ей лицо холодной водой. Кормлю ее. Она рассеянно ест. Поскольку она так много плачет, ей становится очень холодно, и она сидит в постели в своем зимнем пальто.
Генриетта держит на ночном столике косы Сары в длинной коробке. Там даже сохранилась маленькая записка, которую мне прислала Сара: «Здесь локон в знак моей любви». Генриетта часто гладит эти косы.
Моя мать ведет себя, как ангел, чего я и ожидал. Она сдержанная, чуткая, всегда за дверью на случай, если понадобится. Она в черном. Разговаривает всегда шепотом. Лицо у нее опухшее, как у Генриетты, – быть может, из солидарности. А возможно, она тайком плачет у себя в комнате. Когда она не стоит за дверью, то сидит на кушетке в гостиной, ничего не делая. Иногда она разгуливает по комнате и смотрит в окно.
На улице лето. Погода роскошная. Не слишком жарко. Очень солнечно, полно ярких красок. Чирикают птицы. Гудят насекомые. Это чириканье и жужжание кажутся совершенно неуместными. Генриетта держит шторы опущенными, но в нашей комнате есть одно высокое окно без штор. В этом окне она может видеть небо, голубое, как чьи-то глаза, и деревья, листва которых шуршит от легкого ветерка.
Скорбь Генриетты – это нормальная скорбь. Очень сильная – вероятно, сильнее не бывает, дальше только самоубийство, – но нормальная. Во всяком случае, для Генриетты. Это значит, что время от времени она совершает печальные эксцентричные поступки – правда, ничего такого, чего бы я сам не мог сделать. Нет, вообще-то это не так. Мне бы не пришло в голову, что ей вдруг захочется разбрызгивать воду по всему дому или выключать из розеток все электроприборы в любой комнате, где она находится. Я не могу разгадать тайный смысл этих поступков.
Я совершаю прогулку по лесу, с попугаем на плече. Мне хочется уступить какой-то фантазии о жизни после смерти. Я произнесу вслух имя Сары, чтобы посмотреть, не получу ли я от нее какой-нибудь ответ. Никто не слышит, так отчего бы не попытаться. Вреда от этого не будет.
– Сара, – произношу я обычным голосом.
Попугай склоняет голову набок и заглядывает мне в глаза.
– Сара? – говорит он.
Я бреду какое-то время в тишине, потом снова говорю:
– Сара.
Я не получаю от Сары никакого ответа, если только она не общается со мной через попугая, который повторяет:
– Сара?
– Сара, – говорю я.
– Сара, – бормочет он, больше не глядя на меня; он меланхолично смотрит вдаль, как маленький человечек. Он понимает, что мы ее ищем.
– Сара, – зову я.
– Сара, – повторяет он, и голос его становится низким и печальным.
Я смотрю на деревья. Я жду хотя бы самого незначительного отклика на наш зов, но ничего не меняется в природе. Ветерок не становится сильнее после того, как мы произносим имя Сары, ни одна ветка не издает хруст, ни одна белка не устремляется вверх в эту минуту, небо не затягивается тучами, и солнце не светит ярче.
Я начинаю думать о том дне, когда Сара умерла, о причудливой последовательности событий. Судьба. Я всегда жаждал управлять судьбой – либо с помощью земных средств, либо прибегая к сверхъестественным силам. Но она ужасающе капризна, эта Судьба, до безжалостности. Она не желает, чтобы ею управляли маленькие белые слоны. Она будет сражаться с ними насмерть. Не любит, когда на нее давят, не выносит обязательств. Признает только свободу. Она нетерпелива, беспокойна, суетлива, ей становится скучно, как маленькому ребенку, который не может спокойно усидеть за столом, – она сидит на стуле бочком, ноги дрожат в ожидании, готовые сорваться с места, как только родители разрешат ей выйти из-за стола. Только Судьба не ждет разрешения. Она срывается с места в любой момент – и так все время. Она капризна, непостоянна, кокетлива, эгоистична, она неумелая актриса, она не истинный друг – и тем не менее обворожительна. Она всегда проказлива, беспрерывно произносит: «Увы», а потом принимается хихикать. Всегда невинна в своих дурных проделках, никогда не виновата, увенчана полным и абсолютным отсутствием чувствительности.
– Сара, – говорю я.
– Сара. – Попугай плачет, правда, без слез.
В небе пролетает самолет.
Генриетта с каждым днем все больше худеет. Лицо у нее изможденное. Глаза запали, они очень красные и раздраженные от постоянных слез, под ними – темные круги. На лице красные пятна. Верхняя губа так вздулась, что похожа на разбитую губу боксера. Все это не способствует улучшению моего настроения, и я чувствую, что она утягивает меня вниз, за собой.
Я пытаюсь придумать, как бы облегчить ее состояние. Решаю купить ей марципаны. Я нахожу какую-то маленькую булочную в городке. А еще захожу в супермаркет, чтобы купить ей воду в бутылках, потому что это единственное, что она пьет. Я иду по проходам. Все напоминает мне о Саре, и я вдруг сознаю, насколько глубоко она вошла в мою жизнь. Моя одежда напоминает мне о ней, потому что она любила рисовать мужскую одежду. Раньше я смотрел на хорошеньких женщин на улице или в супермаркете, просто чтобы полюбоваться хорошенькими женщинами. Теперь, когда я вижу хорошенькую женщину (особенно с большим бюстом), я не могу не думать: «Вот идет одна из Сариных кукол Барби. Или это кукла Джейн?»
Яйца в молочном отделе напоминают мне о Шалтаях-Болтаях Сары. На их поверхность наплывают черты моего лица.
Внезапно мои мысли прерываются при виде женщины, которая кажется мне удивительно знакомой. Я замедляю ход, пытаясь вспомнить, кто она. Я смутно ощущаю, что это кто-то, кто мне антипатичен, но не могу вспомнить почему. И тут я вспоминаю. Это один из агентов моей матери. Лимонная женщина, которая попросила достать ей с верхней полки пакеты для мусора.
Я останавливаюсь рядом с ней и говорю:
– Не могли бы вы достать мне стиральный порошок с той нижней полки, пожалуйста? У меня болит спина.
Она пристально смотрит на меня, удивленная. Она меня узнает. Не произнося ни слова, она наклоняется и достает мне пачку стирального порошка.
– Я провожу жизнь, перемещаясь из дома в супермаркет и обратно, – говорю я. – В супермаркете встречаются такие странные люди! Люди с проблемами и недостатками. Но я бы никогда не стал донимать кого-то в супермаркете, тонко намекая на его недостаток, даже если бы мне за это заплатили. А вы бы стали?
– Вы делаете это сейчас.
– Вы первая начали.
– Это было одолжение.
– Она назвала вас своим агентом, которого наняла. Вы оскорблены?
– Нет. Она заплатила мне за это одолжение.
– Ну, а я бы не стал это делать и в качестве одолжения.
Дома я иду в комнату Генриетты, чтобы отдать ей марципаны. И застываю, не дойдя до двери, пораженный. Из комнаты до меня доносится голос Сары. Сара разговаривает с Генриеттой.
– Повтори то, что ты только что сказала, – слышу я голос Генриетты.
– Зачем? – спрашивает Сара.
– Я запишу это на магнитофон.
– Мне надоело, что ты записываешь на свою машину все мои плохие новости.
– Пожалуйста.
– Я получила «F» по искусству.
Слышится щелчок. Я вхожу в комнату. Генриетта сидит на своей кровати, на коленях у нее – магнитофон, рядом с ней – коробка с косами дочери. Рука ее в коробке, гладит косы и белые банты, которыми они завязаны. Слезы струятся у нее по лицу. Вокруг Генриетты разбросано штук пятьдесят «клинексов». Я сажусь на другую кровать, с коробкой марципанов на коленях. Мимолетный взгляд, брошенный на меня, – единственное свидетельство того, что она знает о моем приходе. Она снова включает магнитофон.
– Кем, ты сказала, ты хочешь быть, когда вырастешь? – спрашивает Генриетта в магнитофоне.
– Домашней хозяйкой, – отвечает Сара.
Снова щелчок, показывающий окончание одного разговора и начало другого.
– Ты можешь это повторить? – просит Генриетта. – Была плохая связь. Я не очень хорошо тебя слышала.
– Черт возьми! – восклицает Сара. – Ты просто хочешь меня записать. О'кей. Милая, дорогая мама, я разбила ногу в лагере. Ужасно болит. Сейчас десятое августа, три сорок три дня.
Щелчок.
– Сколько зубов тебе запломбировали?
– Три.
Щелчок.
– Запись еще идет? – спрашивает Сара.
– Да, – говорит Генриетта.
– Мелисса сказала, что ее мама сказала, что моя мать извращенка, потому что наш дом полон голых мужчин, которые похваляются своим телом и стараются быть хорошенькими, как женщины.
Щелчок.
– Кем, ты сказала, ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Парикмахером.
Щелчок.
– Ну, скажи мне, что случилось, – просит Генриетта. Звук приглушенный.
– Ты не собираешься меня записывать, не так ли?
– Нет. Скажи мне.
– Я не знаю, мне просто грустно.
– Должна же быть причина.
– Мне бы хотелось, чтобы у меня был отец, который носил бы одежду.
– Что же, в конце концов, ты хочешь этим сказать?
– Я хочу кого-нибудь, кто был бы большую часть времени одет. Все мужчины, которые сюда приходят, милы, но они не похожи на нормальных отцов. У всех моих друзей отцы, которые всегда одеты. Мои друзья никогда не видели своих отцов без нижней одежды – кроме одной девочки, и то это произошло случайно, так как ни одна ванная комната в ее доме не запирается.
Щелчок.
– Нет, не записывай меня.
– Нет, мне нужно, чтобы это было на пленке. Это ужасно. Повтори то, что ты только что сказала.
– Что значит «ужасно»? Ты всегда говорила, что я должна быть свободной в этом смысле.
– Я знаю, я не имею в виду «ужасно». Я хочу сказать – «невероятно». Удивительно. Приводит в замешательство. Тревожит. Действует на нервы. Повтори то, что ты сказала.
– Я должна?
– Обязательно.
– Меня влечет к Джереми.
Я удивлен, но стараюсь, чтобы лицо мое оставалось бесстрастным, дабы не выказать своего интереса к этой новой теме беседы.
– Влечет?
– Да.
– Что ты имеешь в виду, говоря «влечет»?
– Я хочу делать это с ним.
– Делать что?
– Спать.
– Ты знаешь, что это означает?
– Секс.
– А ты знаешь, что означает это?
– Да.
– Ты уверена? Ты узнала это не от меня. Наверно, ты узнала это из телепередач или от друзей, верно?
– Да. И из книг.
– Ты уверена, что вкладываешь правильный смысл?
– Да, могу поручиться.
– И тебя интересует Джереми.
– Да.
– Ты планируешь что-то сделать в связи с этим?
– Да. Мне бы хотелось поехать с ним в Диснейленд.
– Вот как.
– Ты позволишь мне поехать?
– Не думаю.
– Ты должна. Днем, когда ты охотишься на своих М.О.И., наш привратник охотно провел бы со мной время в своей каморке, но он агрессивен и слишком груб. Есть еще и мой учитель физкультуры в школе, педофил. Он обожает меня, и у нас масса свободного времени после занятий, но он, наверно, чокнутый и опасен.
– Не нужно недооценивать мой интеллект.
– Ты же знаешь, что я дурачусь. Но я действительно хочу, чтобы ты задумалась.
Щелчок.
– Кем, ты сказала, ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Редактором, проверяющим факты.
Щелчок.
– Мне кажется, я сожалею об этом, – говорит Сара. Голос у нее приглушенный. До меня доходит: это значит, что магнитофон спрятан.
– Почему?
– Потому что, вероятно, теперь он не захочет со мной дружить.
– Ты же знала, что так может случиться.
– Я знаю, но я не думала, что это меня расстроит. Теперь мне бы хотелось, чтобы он остался моим другом.
– Возможно, тебе это не удастся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32