На вашем следующем выступлении на мне будет желтый галстук, так что вы легко сможете меня узнать. Я буду признателен, если вы покажете фокусы, которым обычно никто не хлопает. Я буду восторженно им аплодировать, а вы одобрительно улыбнетесь, чтобы люди подумали, что я талантливый и проницательный зритель. Мне сейчас необходима подобная реклама для моей светской жизни. Там, откуда этот кулон, есть еще много другого». Ниже на карточке значился адрес и номер телефона. Лора не берет взятки. Она возвращает кулон.
Однажды вечером мы находим среди подарков брильянтовое кольцо с запиской, в которой сказано: «Выходите за меня замуж». Она подписана неким Полом Топсом. На следующий вечер Лора спрашивает публику: «Здесь ли Пол Топе?» Какой-то мужчина поднимает руку. Она подходит к нему, возвращает кольцо в коробочке и говорит: «Нет. Простите, но я люблю его». И указывает на меня, сидящего в темном углу, с ногами на другом стуле, со стаканом сока в руке и блюдечком с зеленым желе передо мной; и все смотрят на меня, а я пойман врасплох и пытаюсь хоть немного выпрямиться, чтобы не казалось, будто я разлегся в постели. Я улыбаюсь людям, и они мне хлопают. Когда их внимание снова переключается на Лору, я с облегчением вздыхаю в своем темном углу.
Еще один трюк, который она добавляет к своему шоу, – это ответы на мысли зрителей. Она просит каждого придумать важный для себя вопрос. Потом спускается в зал и изображает гадалку. Она останавливается перед каждым и говорит: «Все зависит от того, здоровы ли вы», или: «Вам бы следовало быть умнее», или: «Не нужно так спешить», или: «Иногда вам это не удается», или: «О'кей, но сначала сходите к парикмахеру». Хотя люди, по-видимому, удовлетворены ее ответами, однажды я прошу ее ответить на один из моих безмолвных вопросов, чтобы проверить, удается ли ей это на самом деле. Она соглашается. Я думаю: «Полюбит ли меня когда-нибудь Генриетта?»
Не то чтобы мне этого хотелось. Я спрашиваю просто из любопытства, от недостатка воображения и от неспособности придумать более интересный вопрос. «Нет, пока я жива», – отвечает Лора.
Гм-м. Интересный ответ. И все же он не доказывает ее способности читать мысли.
И еще один, самый хитроумный трюк. Лора подходит к зрителям и дотрагивается до их лиц. Она стоит перед ними, наклонившись к ним, прищурившись, изучает их черты, осторожно дыша им в лицо, и наконец кончиком указательного пальца дотрагивается до определенного места на их лице. Это самое приятное с эстетической точки зрения место у этой конкретной персоны, в этот конкретный день, в этот конкретный момент.
Возможно, ее вдохновила наша игра в тайные дотрагивания.
Она дотрагивается до подбородка, челюсти, щеки, брови, уголка глаза, рта, кончика носа, усов, бороды. Зрители находят волнующим, когда она дышит им в глаза и щурится на их поры. Однажды она проделывает это со мной перед всеми этими зрителями, которые, затаив дыхание, созерцают это романтическое зрелище, и сердце мое тает от любви. Я жду, пока она решит, до какого места дотронуться. Хорошо бы это не было что-то смешное – например, кончик носа. Мне не хочется, чтобы это выглядело комично.
Она дотрагивается до моего правого виска. Горло у меня сжимается. Я слегка разочарован. Я надеялся, что она сделает что-то особенное – например, поцелует меня. Но она, очевидно, хочет проявить профессионализм, показать, что сейчас у нее нет фаворитов, что все подчинено строгой дисциплине и тут не место легкомысленным выходкам. Она всерьез относится к этим своим прикосновениям.
Как-то раз, в метро, какой-то человек показывает фокусы. Мы смотрим, как он вытаскивает кролика из шляпы, и Лора смеется.
– Почему ты смеешься? – спрашиваю я.
– Представила себе, что бы подумала об этом моя публика. Они нашли бы это таким вульгарным, таким грубым.
Как вы, наверно, уже заметили. Лора отказалась в своем шоу от танца. («Чем утонченнее зритель, тем больше ему хочется простоты»).
Появляются статьи о ее шоу.
Есть и подражатели, но большинство изысканной публики их не принимает. Она считается лучшей, потому что была первой.
За Лору сражаются две балетных труппы.
– Но это же не балет, – говорю я ей. – Ты же больше не танцуешь.
– В этом-то все и дело. Точно так же, как это и не фокусы.
И тем не менее ее по-прежнему называют «Танцующей фокусницей».
Лора подняла фокусы до уровня самых важных форм искусства.
Насколько сильна ее власть? Может ли она заставить людей себя любить? Не находимся ли мы под воздействием ее чар?
Я часто ловлю себя на том, что задумываюсь: можно ли счастливо жить с женщиной, которая, быть может, заколдовала меня с помощью любовных чар. И мне действительно стоит подумать на эту тему, подсказывает мне логика. И я задумываюсь.
Глава 9
Я не был у леди Генриетты почти две недели. Она меня не приглашала. Когда я пытался напроситься, она отговаривалась тем, что занята. Судя по голосу, она была подавлена. Наконец она говорит, что я могу прийти, и я вхожу в ее квартиру, собираясь поздороваться с ней на кухне, но замираю при виде Сары, которая стоит у мольберта своей матери и пишет мужскую одежду, – впрочем, в этом нет ничего необычного, она часто это делает. На ней сверкающее желтое платье до пола, с огромным кринолином. Я никогда не видел ничего столь лучезарного. На мольберт уселся большой попугай, голубой с белым.
Я подхожу к ней и спрашиваю:
– Что все это значит?
– Я рада, что ты здесь, – отвечает она. – Можешь познакомиться с моим новым попугаем. Мама его мне вчера купила.
– Зачем?
– Потому что я его хотела.
– Это мило. Наверно, он дорогой.
– Десять тысяч.
Я довольно хорошо разбираюсь во всем, что связано с домашними животными, поэтому понимаю, что она, вероятно, не лжет.
– Единственное, что тебя интересует, это деньги, – говорит она. – Ты не хочешь узнать его имя?
– Хочу.
– Ричард.
– Почему Ричард?
– Это имя моей старой собаки, которую назвали в'честь предыдущей, которую назвали в честь моего прежнего кота, которого назвали в честь моего синего одеяла, которое назвали в честь моего отца.
Ах, ее отец, эта загадочная личность, которую называют ее отцом. Какое странное, чуждое слово слетело с ее уст. Ну что же, это, несомненно, удовлетворит тех, кто полагает, будто отец этой маленькой девочки – важное отсутствие в ее жизни. Придурки вы фрейдистские.
– Ричард, скажи «привет», – говорит она попугаю.
Попугай молчит.
– Он еще не научился говорить, – поясняет она. – Спроси меня, сколько стоит мое платье цвета солнца.
– Сколько?
– Две тысячи. А все, что ты мне подарил – это кукла Джейн. Ты это сознаешь?
– Я об этом не думал, но сейчас, когда ты сказала, полагаю, что ты права.
– Тебе не стыдно?
– Но еще не было ни твоего дня рождения, ни Рождества.
– Как типично!
– А что не так?
– Я хочу что-нибудь получить от тебя. Я этого несомненно заслуживаю, и я этого требую.
– Чего ты хочешь?
– Погоди минутку, мне нужно решить. – Немного поразмышляв, она продолжает: – Я хочу Шалтая-Болтая, сделанного из золота, еще одного из платины и третьего – из золота и платины, с бриллиантовыми глазами, ртом из опала, ямочками из сапфиров, с изумрудной сережкой, ожерельем из рубинов, в шапке из засушенных цветов, из-под которой высовывались бы желтые соломенные волосы, а еще я хочу, чтобы он сидел на хрустальном блюде с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков.
– А что, если я подарю тебе только сухие цветочные лепестки?
– Нет.
– Я не думаю, что существуют подобные Шалтаи-Болтаи.
– О, в самом деле, Джереми? А я-то думала, что их можно купить в любом супермаркете, – язвительно замечает она. – Я не хочу того, что уже существует – кроме Ричарда. – И она целует попугая. – Эти Шалтаи-Болтаи должны быть сделаны на заказ. Как это платье цвета солнца. – Она медленно поворачивается, демонстрируя свое платье.
Я щурюсь, ослепленный сверканием ткани.
– Оно красивое, – говорю я. – Ты выглядишь, как королева.
– Ты глуп! Я не королева, я принцесса. Королевы старые и толстые. Итак, ты подаришь мне этих Шалтай-Болтаев? Я люблю то, что сделано на заказ. Ведь оно никогда не существовало прежде.
– Они будут слишком дорогими.
– Мне жаль тебя, Джереми. Ты маленький. Ты – маленькое ничтожество.
У меня просто волосы дыбом встают. Она подцепляет свои юбки, хватает попугая, как плюшевого медвежонка, и с величественным видом шествует в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я собираюсь на нее нажаловаться. Отправляюсь на кухню. Генриетта сидит у стола, на котором лежит большая розовая рыба с голубыми глазами и зелеными плавниками. Марципановая рыба. Самый большой марципан, какой мне приходилось видеть. У нее поразительное сходство с Шалтаем-Болтаем с сапфировыми ямочками. Сходство в менталитете и в округлости.
Правый плавник рыбы наполовину съеден. Генриетта отщипывает еще кусочек. Я так горю желанием наябедничать, что не обращаю внимания на ее мрачный вид.
– Итак, это тоже сделано на заказ? – начинаю я, презрительно указывая на рыбу.
– По правде говоря, да. – Она продолжает есть плавник.
На какое-то мгновение мне хочется отломать весь хвост, но я сдерживаюсь, поскольку я не из тех, кто от злости совершает неконтролируемые, дикие поступки. Все, на что меня хватает – это съесть кусок плавника без разрешения.
– Почему вы купили Саре попугая за десять тысяч долларов и платье, сшитое на заказ? – осведомляюсь я.
– Чтобы сделать ее счастливой.
– Вы ее портите. Она ведет себя, как испорченная девчонка, мягко говоря.
– Но она счастлива?
– О да, она счастлива, но она злобная.
Генриетта отламывает кусок от плавника и бормочет:
– До тех пор, пока она счастлива…
– Да, но дальше она потребует у вас платье цвета луны, как в ее фильме «Ослиная шкура», и что вы тогда будете делать? Если вы ей его не подарите, она вас возненавидит.
– Она уже попросила его у меня. И я подарила. Она предпочитает то, которое цвета солнца.
Я отламываю маленький кусочек от хвоста и сердито жую, глядя ей в лицо. И вдруг мне становится грустно оттого, что я испортил неначатую часть ее рыбы, сделанной на заказ.
– Простите, – говорю я. – Но вы же не можете продолжать покупать ей все, чего она просит. И вдруг я замечаю, что по лицу Генриетты текут слезы.
– Что случилось? – спрашиваю я, садясь рядом с ней и обнимая ее за плечи.
– Сара умирает, – отвечает она, вперив взгляд в марципановую рыбу.
– Что?
– Доктор говорит, что у нее опухоль мозга.
– Нет.
Она кивает рыбе. Я хочу, чтобы она взглянула на меня.
– У нее головные боли, – продолжает Генриетта, – и тошнота. Он сделал тесты.
– Вы в этом уверены? Вы проконсультировались с другим специалистом?
Она кивает рыбе. Пока Генриетта вот так пристально смотрит на эту рыбу, мне трудно поверить, что она произносит свои слова в здравом уме.
– Существует же лечение, – говорю я.
Она качает головой и сообщает рыбе:
– Болезнь слишком запущена. Ее нельзя вылечить. У Сары осталось всего несколько недель или месяцев.
– О господи!
Мы молча сидим, и оба безучастным взглядом смотрим на рыбу.
– Она знает? – спрашиваю я наконец.
– Нет.
В дверях кухни какое-то движение. Мы смотрим туда. На пороге стоит Сара.
Какой-то тоненький голосок у меня в голове произносит: «Теперь она знает, леди и джентльмены».
Мы смотрим на нее в оцепенении, ожидая, чтобы она заговорила. Мы не знаем, слышала ли она наш разговор. Но вскоре по выражению ее лица понимаем, что слышала.
– Это правда? – спрашивает она.
«Что правда?» – хочется мне спросить в ответ, но я молчу.
Генриетта не в силах отвечать, и это само по себе является ответом для Сары, которая поворачивается и уходит в гостиную. Генриетта бросается за ней. Я следую за ними. Мать и дочь обнимают друг друга, рыдая.
В ту ночь я рассказываю Лоре известие о Саре и плачу. Первая ее реакция – непонимание. Потом она тоже начинает плакать и пытается меня утешить.
На следующий день Генриетта просит меня прийти, пока Сара в школе, чтобы мы могли поговорить наедине. Мы сидим на кушетке.
Она говорит:
– Когда доктор сообщил мне плохие новости, я записала их на магнитофон.
– Зачем?
– Я лучше справляюсь с плохими новостями, если они в моем распоряжении и я могу прослушивать их, когда захочу. Тогда я чувствую, что могу что-то изменить, хотя и знаю, что это не так. – Она вынимает маленький магнитофон. – Если когда-нибудь вам придется сообщить мне плохие новости, пожалуйста, предупредите меня заранее, чтобы я смогла их записать.
Она включает магнитофон, и оттуда доносится голос доктора.
– В течение двух следующих недель ее головная боль станет гораздо сильнее и будет постоянной, а не в виде приступов, как сейчас. Я даже не могу описать, насколько мучительной станет боль.
– О, нет, – выдыхает Генриетта в магнитофоне.
– Да. Но, – тут доктор делает паузу, – одновременно с болью появится еще один симптом, благодаря которому боль будет легче переноситься.
Он ждет, чтобы она спросила: «Что это?» Пауза.
– Что это? – спрашивает леди Генриетта.
– Этот вторичный симптом называют симптомом счастья. Он встречается довольно редко, но порой возникает при опухоли головного мозга – в таких случаях, как у Сары.
– Что такое симптом счастья?
– Он соответствует своему названию. В течение следующих двух недель ее опухоль будет расти, задевая ту часть мозга, которая вызовет мучительную боль, но она также заденет тот участок, который вызывает небывалое счастье. Чем сильнее становится боль – а я вас уверяю, что она будет возрастать с каждым днем, – тем сильнее становится ощущение счастья.
– Как же это возможно?
– Боль и счастье, точно так же, как удовольствие и несчастье, вполне могут сосуществовать. Заметьте, что я не сказал «боль и удовольствие», которые образуют совсем другое сочетание: боль обычно убивает удовольствие, после определенного момента. Причина, по которой людям трудно себе представить, что боль и счастье могут сосуществовать в полной гармонии, заключается в том, что это конкретное сочетание чувств нечасто встречается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32