Заказывал тут Водолей
«Кое-кому просто хочется тебя трахнуть, тогда как ты сам молоток».
Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?
– Я действительно люблю сардины.
Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».
Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.
В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.
Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».
Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.
Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.
Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.
Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?
Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:
– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.
– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.
– Не обманывайся. Не выдумывай.
– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.
– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?
– Он и сам был другой.
– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.
– Правда, он был гадок.
Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?
Пока Шейла принимала душ, Морис убедился, что она не нашла кольцо. Оно лежало на месте. Дверь ванной открылась, и он с грохотом задвинул ящик.
Перед ним предстала голая Шейла, и на этот раз он по-настоящему видел обнаженную женщину. Столько раз видел ее обнаженной, что пришел к убеждению, что больше никогда не увидит по-настоящему обнаженной – точно так же, как слово, которое от слишком частого повторения утрачивает смысл, нет никакой разницы, одета она или раздета.
– Что ты ищешь?
Морис, еще держась за ручку ящика, ответил:
– Мне нужны носки.
– Я знаю, почему ты пристально на меня смотришь в последнее время.
– Почему?
– Стараешься удержать на месте. Только все равно не удержишь, даже если привяжешь. Мы продолжаем двигаться, Морис. Люди стареют и умирают. Иногда постареть даже не успевают.
Он вспомнил привидевшийся ему конвейер, женщин в торговых рядах, астронавтку Холли – все движутся, поднимаются и спускаются по эскалаторам, идут или бегут, дышат, мертвая кожа болтается в облачках пыли.
Она права: время не остановишь.
Проснувшись, мэр обнаружил, что сон не сбылся. И потянулся за бутылкой. В последний раз пьет утром, и это последнее утро, которое он встретил мэром.
Вскоре достиг надлежащего утреннего равновесия, правильного содержания алкоголя в крови, максимально приблизившись к перманентному отдыху.
Кухню заливало солнце, он любовался рисунками, которые оно создавало на стенах. Взор затуманивался, пока дом не превратился в импрессионистическую картину из красочных пятен, сливающихся в широкое объемное полотно. Но когда кровяное давление упадет, пятна рассыплются, мир взорвется, развалится, потеряет всякий смысл. Привычный сценарий известен ему не хуже, чем цирковому клоуну.
Из крана капала вода, каждую секунду отмечая падение кровяного давления; серебристые просветы между пятнами расширялись, голова разболелась, руки вновь затряслись. Солнце превратилось в прожектор, высвечивающий крадущегося преступника.
Вполне возможно, что бутылка на кухонном столе наполнена клеем. Он выпил, склеивая куски воедино. Вечность, в которой времена года измеряются минутами. Он опять расцвел.
Теперь его не беспокоят газетные заголовки, которые появятся после того, как он отправится в лечебницу, обвиняющие алкоголика-мэра в гибели Мерси; утверждающие, что только пьяному может взбрести в голову, будто нечто столь преходящее, как фейерверк, способно предотвратить катастрофу. Будем только надеяться, что в лечебнице работают опытные горшечники, ибо его сосуд трескается.
Ларри Дж. Фиппсу не понравился запах дыхания, встретивший его в то утро.
– Что за дерьмо, – сказал он, – детка, пойди почисти свои распроклятые зубы.
– Ты мне не хозяин, хренов мистер Ларри Дж. Фиппс, – сказала Адриана, скатилась с кровати, сгребла свою одежду в охапку. – Меня тошнит от этой дряни.
– Пока, – ответил он, слегка махнув рукой.
– Когда-нибудь ты обо мне пожалеешь.
– Возможно. Зачем тебе со мной оставаться? Все можно кончить за одну минуту, после чего ты уже не будешь выше всех в мире оплачиваемой секретаршей, которая не умеет печатать.
– Пошел в задницу, – сказала она. – Я хорошо печатаю.
– Угу, пятнадцать слов в минуту.
– Тебе не сосчитать.
– Пойди к Терренс, возьми для меня кокаин.
– Сам иди, раздолбай. Я тебе не какая-нибудь там дерьмовая секретарша.
Она унесла вещи в ванную.
Неужели он ее любит? Не совсем еще. Но каждый раз, как она отказывается сбегать за кокаином или «случайно» нюхнет из разложенного рядка, становится ему ближе. Злит его точно так же, как некогда злила мать, потому что знает, когда он сам себе вредит.
– Ну-ка, вернись! – крикнул он.
Она, голая, появилась в дверях с зубной щеткой во рту.
– Чего?
– Ты уволена.
– Мне глубоко плевать. Это вовсе не означает, что я уйду.
– Тогда иди сюда.
Она бросила щетку в раковину и улеглась рядом с ним.
Очередной номер отеля, только на этот раз чуть теплее. Он внес в молитву изменения:
– Верни меня домой с Адрианой. Верни меня домой, сделав лучше.
Мать встретила бы их пиршеством, достойным блудного сына. Но пока еще он домой не отправится. Его ждет долгий путь, и он не уверен, что Адриана готова пойти за ним в такую даль.
Посмотрев на часы, Холли увидела, что звонить Шейле рано. Все-таки набрала номер. Никто не ответил.
Давно ли сама Шейла в последний раз звонила? Кажется, не один день назад. Как жить дальше без следующей по пятам собачки? С Шейлой и Морисом что-то происходит.
Холли вдруг поняла, как бездарно она тратит время. Собственно, не бездарно – вообще никак. Ничего не усвоила на всех своих курсах. Ни на пару не умеет готовить, ни свинг танцевать. Что же делать в период целомудрия? Ходить на мессу, перебирать четки вместе с прочими вдовами? Ставить зажженные поминальные свечи за Гарри и за саму себя – мертвую? Ходить на одинокие христианские танцы по субботним вечерам, доказывая подозрительным мужчинам, что она навсегда переменилась к лучшему – аминь?
Она бросилась в ванную, влезла в ванну, окунулась в тепло. Поняла, что мысленно видит Морис – приглушенные звуки, приглушенный свет, мир полутонов. Получила отпущение в этом уединенном месте. Больше никаких незнакомцев, никаких сожалений. В тишине и покое ванна ее убаюкала, одиночество растворилось в сонном сопении.
В десяти милях к востоку Морис смотрел на звонивший телефон, пока Шейла сушила волосы. Он знал, что в это время обычно звонит Холли. И решил не отвечать. Было бы неприятно с ней разговаривать после встречи в торговых рядах. Впрочем, он не лгал, защищая ее перед Заком, помня женственное лицо монаха, рожденного гейшей, изогнутые в улыбке, но не смеющиеся губы, благодушно и сочувственно прищуренные глаза. Маска лежала под его кожей столь же реальная, как внешний вид. От Канады идут и теплые атмосферные фронты.
Это был день исправления. Если придется переезжать, то как же это сделать среди бракоразводных процессов? С приближением полудня ночные сны расползались в руках окровавленными марлевыми бинтами. Ничего не оставалось, кроме прощения измен и неверности, подлинных или воображаемых.
Джо Френцель поблагодарил жену за честность, за выпитое вместе шампанское, за цветы в волосах в день их свадьбы тридцать лет назад.
Беверли Оплак простила мужу пожизненные алименты, которые они будут выплачивать матери его еще не родившейся незаконной дочери.
Джордж Кимак пообещал жене пойти к врачу, который заверил, что одна таблетка сотворит чудо.
Пол Кольер приласкал собаку, потом пошел на почту и снял свое объявление о бесплатной раздаче щенков. На заднем дворе полно места.
Около часа дня оркестр проводил репетицию, проверяя звучание, пока Фиппс с Адрианой спали. Ударник сказал контрабасисту:
– Осточертел мне этот сукин сын.
– Не беспокойся, – сказал контрабасист, – скоро он уйдет в историю. А мы после этого будем аккомпанировать белым исполнителям блюзов в Айове.
Закончив, они так и сидели на сцене, потягивая пиво. Не самое худшее место, где им доводилось играть. Был один город в Техасе, где местные ковбои переглядывались и уходили, не трудясь даже швырять бутылки.
– Мерси? – переспросил губернатор. – Это где-то неподалеку от Сан-Франциско?
– Они глубоко утонули в дерьме, – сказал сенатор.
– Весь штат глубоко тонет в дерьме.
– Ну, мне вчера мэр звонил.
– Чем это он отличается от остальных? Посоветуй ему потуже затянуть поясок.
– По его тону я понял, что он уже последовал такому совету.
Губернатор бросил трубку. Ему нравился свой особняк. Но в последнее время штат можно назвать каким угодно, только не золотым.
Перед самым ленчем библиотекарша склонилась над картой Мерси в застекленной витрине. В тот день она не должна была выходить на работу, но хотела убедиться, что все в порядке, перед тем как в понедельник муниципалитет примется за обсуждение сокращения бюджетных расходов. Городской совет уже не выделил средств на нормальную работу увлажнителя. Книги стали заметно пересыхать, страницы шуршали так, будто их бросили в ванну и высушили на солнце.
Что она будет делать, если библиотеку закроют? Ей нравится удовлетворять запросы посетителей, стоя за конторкой. Недавно уделила полдня сыну Мелвина Мельника, проявившему живой интерес к анатомии рта.
Она снисходительно относилась к детским шалостям и граффити. Терпела Теда Потокера, любившего выпить, явиться в библиотеку и поспать, закрыв лицо журналом. Никогда не жаловалась на зарплату, от которой на месячные житейские расходы оставалась сотня долларов. Такова жизнь библиотекарши в городке, который мало интересуется чтением.
Под стеклом над картой лежала «Книга достопримечательностей» Мерси. Библиотекарша подозревала, что прародительница Мерси ошиблась. Город не должен погибнуть в огне. Вместо того он сгниет, как страницы написанной о нем книги.
В тот вечер она собиралась до конца прочесть книгу. Разумеется, брать ее никому не позволено, но кто узнает? Она сама ввела запрещение в правило, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь дотрагивался до книги. Сплетничать легче, чем читать.
Она сунула книгу в сумку, стараясь не перегибать страницы.
В полдень капитан и начальник пожарной охраны впервые за день выпивали вне дома. Для исцеления от боли потребуется гораздо больше, столько, сколько понадобится для переживания эквивалентных страданий на следующее утро.
– Отметим праздник, – сказал начальник пожарной охраны. – Возможно, последний для нас.
– Хоть какой-нибудь праздник.
– Я тут присутствую только физически, – сказал начальник пожарной охраны. – Если сможешь мне поднять настроение, то поднимешь и мертвого.
– О самоубийстве никогда не подумывал? – спросил капитан.
– Шутишь? Никаких способов, сильней выпивки. А что? Надеюсь, ты сам не подумываешь?
– Просто интересуюсь. В последнее время в голову взбредают странные мысли. Действую не по необходимости, а импульсивно. Понял, что я имею в виду?
Начальник пожарной охраны отрицательно покачал головой, хотя точно понял, что имеет в виду капитан.
В ту ночь Альберт спал только в баре. А теперь стоял в дверях Мориса с вещами в руках.
– То есть ты хочешь сказать, что мне нельзя у вас остановиться? – спросил Альберт.
– Извини, у нас с Шейлой конфиденциальное дело. Пойди поешь где-нибудь, найди номер в отеле. А потом иди в парк.
– Издеваешься? Нигде мест нет.
– Тогда поезжай за десять миль от города, остановись в ближайшем мотеле.
– Боже мой, ты ведь мог меня раньше предупредить.
– Уходи, – сказал Морис, вытесняя его из дверей. – Я потом объясню.
Альберт взглянул на дом. Не суждена ему роскошь. Он по-прежнему живет в студии, докуривает бычки, спит на слишком короткой кушетке, рулон туалетной бумаги валяется на полу в уборной.
Есть ли в Норвегии иглу? Если есть, он повесит на ледяной стене портрет Инги.
Приблизительно в пяти тысячах и трех милях восточнее в данный момент – когда они пошли поесть после бара, – Анна взяла Ингу за руку и сказала:
– Неужели ты думаешь, будто он сюда приедет? Все американцы сумасшедшие.
– Иногда мне хочется, чтоб он был сумасшедшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?
– Я действительно люблю сардины.
Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».
Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.
В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.
Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».
Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.
Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.
Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.
Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?
Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:
– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.
– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.
– Не обманывайся. Не выдумывай.
– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.
– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?
– Он и сам был другой.
– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.
– Правда, он был гадок.
Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?
Пока Шейла принимала душ, Морис убедился, что она не нашла кольцо. Оно лежало на месте. Дверь ванной открылась, и он с грохотом задвинул ящик.
Перед ним предстала голая Шейла, и на этот раз он по-настоящему видел обнаженную женщину. Столько раз видел ее обнаженной, что пришел к убеждению, что больше никогда не увидит по-настоящему обнаженной – точно так же, как слово, которое от слишком частого повторения утрачивает смысл, нет никакой разницы, одета она или раздета.
– Что ты ищешь?
Морис, еще держась за ручку ящика, ответил:
– Мне нужны носки.
– Я знаю, почему ты пристально на меня смотришь в последнее время.
– Почему?
– Стараешься удержать на месте. Только все равно не удержишь, даже если привяжешь. Мы продолжаем двигаться, Морис. Люди стареют и умирают. Иногда постареть даже не успевают.
Он вспомнил привидевшийся ему конвейер, женщин в торговых рядах, астронавтку Холли – все движутся, поднимаются и спускаются по эскалаторам, идут или бегут, дышат, мертвая кожа болтается в облачках пыли.
Она права: время не остановишь.
Проснувшись, мэр обнаружил, что сон не сбылся. И потянулся за бутылкой. В последний раз пьет утром, и это последнее утро, которое он встретил мэром.
Вскоре достиг надлежащего утреннего равновесия, правильного содержания алкоголя в крови, максимально приблизившись к перманентному отдыху.
Кухню заливало солнце, он любовался рисунками, которые оно создавало на стенах. Взор затуманивался, пока дом не превратился в импрессионистическую картину из красочных пятен, сливающихся в широкое объемное полотно. Но когда кровяное давление упадет, пятна рассыплются, мир взорвется, развалится, потеряет всякий смысл. Привычный сценарий известен ему не хуже, чем цирковому клоуну.
Из крана капала вода, каждую секунду отмечая падение кровяного давления; серебристые просветы между пятнами расширялись, голова разболелась, руки вновь затряслись. Солнце превратилось в прожектор, высвечивающий крадущегося преступника.
Вполне возможно, что бутылка на кухонном столе наполнена клеем. Он выпил, склеивая куски воедино. Вечность, в которой времена года измеряются минутами. Он опять расцвел.
Теперь его не беспокоят газетные заголовки, которые появятся после того, как он отправится в лечебницу, обвиняющие алкоголика-мэра в гибели Мерси; утверждающие, что только пьяному может взбрести в голову, будто нечто столь преходящее, как фейерверк, способно предотвратить катастрофу. Будем только надеяться, что в лечебнице работают опытные горшечники, ибо его сосуд трескается.
Ларри Дж. Фиппсу не понравился запах дыхания, встретивший его в то утро.
– Что за дерьмо, – сказал он, – детка, пойди почисти свои распроклятые зубы.
– Ты мне не хозяин, хренов мистер Ларри Дж. Фиппс, – сказала Адриана, скатилась с кровати, сгребла свою одежду в охапку. – Меня тошнит от этой дряни.
– Пока, – ответил он, слегка махнув рукой.
– Когда-нибудь ты обо мне пожалеешь.
– Возможно. Зачем тебе со мной оставаться? Все можно кончить за одну минуту, после чего ты уже не будешь выше всех в мире оплачиваемой секретаршей, которая не умеет печатать.
– Пошел в задницу, – сказала она. – Я хорошо печатаю.
– Угу, пятнадцать слов в минуту.
– Тебе не сосчитать.
– Пойди к Терренс, возьми для меня кокаин.
– Сам иди, раздолбай. Я тебе не какая-нибудь там дерьмовая секретарша.
Она унесла вещи в ванную.
Неужели он ее любит? Не совсем еще. Но каждый раз, как она отказывается сбегать за кокаином или «случайно» нюхнет из разложенного рядка, становится ему ближе. Злит его точно так же, как некогда злила мать, потому что знает, когда он сам себе вредит.
– Ну-ка, вернись! – крикнул он.
Она, голая, появилась в дверях с зубной щеткой во рту.
– Чего?
– Ты уволена.
– Мне глубоко плевать. Это вовсе не означает, что я уйду.
– Тогда иди сюда.
Она бросила щетку в раковину и улеглась рядом с ним.
Очередной номер отеля, только на этот раз чуть теплее. Он внес в молитву изменения:
– Верни меня домой с Адрианой. Верни меня домой, сделав лучше.
Мать встретила бы их пиршеством, достойным блудного сына. Но пока еще он домой не отправится. Его ждет долгий путь, и он не уверен, что Адриана готова пойти за ним в такую даль.
Посмотрев на часы, Холли увидела, что звонить Шейле рано. Все-таки набрала номер. Никто не ответил.
Давно ли сама Шейла в последний раз звонила? Кажется, не один день назад. Как жить дальше без следующей по пятам собачки? С Шейлой и Морисом что-то происходит.
Холли вдруг поняла, как бездарно она тратит время. Собственно, не бездарно – вообще никак. Ничего не усвоила на всех своих курсах. Ни на пару не умеет готовить, ни свинг танцевать. Что же делать в период целомудрия? Ходить на мессу, перебирать четки вместе с прочими вдовами? Ставить зажженные поминальные свечи за Гарри и за саму себя – мертвую? Ходить на одинокие христианские танцы по субботним вечерам, доказывая подозрительным мужчинам, что она навсегда переменилась к лучшему – аминь?
Она бросилась в ванную, влезла в ванну, окунулась в тепло. Поняла, что мысленно видит Морис – приглушенные звуки, приглушенный свет, мир полутонов. Получила отпущение в этом уединенном месте. Больше никаких незнакомцев, никаких сожалений. В тишине и покое ванна ее убаюкала, одиночество растворилось в сонном сопении.
В десяти милях к востоку Морис смотрел на звонивший телефон, пока Шейла сушила волосы. Он знал, что в это время обычно звонит Холли. И решил не отвечать. Было бы неприятно с ней разговаривать после встречи в торговых рядах. Впрочем, он не лгал, защищая ее перед Заком, помня женственное лицо монаха, рожденного гейшей, изогнутые в улыбке, но не смеющиеся губы, благодушно и сочувственно прищуренные глаза. Маска лежала под его кожей столь же реальная, как внешний вид. От Канады идут и теплые атмосферные фронты.
Это был день исправления. Если придется переезжать, то как же это сделать среди бракоразводных процессов? С приближением полудня ночные сны расползались в руках окровавленными марлевыми бинтами. Ничего не оставалось, кроме прощения измен и неверности, подлинных или воображаемых.
Джо Френцель поблагодарил жену за честность, за выпитое вместе шампанское, за цветы в волосах в день их свадьбы тридцать лет назад.
Беверли Оплак простила мужу пожизненные алименты, которые они будут выплачивать матери его еще не родившейся незаконной дочери.
Джордж Кимак пообещал жене пойти к врачу, который заверил, что одна таблетка сотворит чудо.
Пол Кольер приласкал собаку, потом пошел на почту и снял свое объявление о бесплатной раздаче щенков. На заднем дворе полно места.
Около часа дня оркестр проводил репетицию, проверяя звучание, пока Фиппс с Адрианой спали. Ударник сказал контрабасисту:
– Осточертел мне этот сукин сын.
– Не беспокойся, – сказал контрабасист, – скоро он уйдет в историю. А мы после этого будем аккомпанировать белым исполнителям блюзов в Айове.
Закончив, они так и сидели на сцене, потягивая пиво. Не самое худшее место, где им доводилось играть. Был один город в Техасе, где местные ковбои переглядывались и уходили, не трудясь даже швырять бутылки.
– Мерси? – переспросил губернатор. – Это где-то неподалеку от Сан-Франциско?
– Они глубоко утонули в дерьме, – сказал сенатор.
– Весь штат глубоко тонет в дерьме.
– Ну, мне вчера мэр звонил.
– Чем это он отличается от остальных? Посоветуй ему потуже затянуть поясок.
– По его тону я понял, что он уже последовал такому совету.
Губернатор бросил трубку. Ему нравился свой особняк. Но в последнее время штат можно назвать каким угодно, только не золотым.
Перед самым ленчем библиотекарша склонилась над картой Мерси в застекленной витрине. В тот день она не должна была выходить на работу, но хотела убедиться, что все в порядке, перед тем как в понедельник муниципалитет примется за обсуждение сокращения бюджетных расходов. Городской совет уже не выделил средств на нормальную работу увлажнителя. Книги стали заметно пересыхать, страницы шуршали так, будто их бросили в ванну и высушили на солнце.
Что она будет делать, если библиотеку закроют? Ей нравится удовлетворять запросы посетителей, стоя за конторкой. Недавно уделила полдня сыну Мелвина Мельника, проявившему живой интерес к анатомии рта.
Она снисходительно относилась к детским шалостям и граффити. Терпела Теда Потокера, любившего выпить, явиться в библиотеку и поспать, закрыв лицо журналом. Никогда не жаловалась на зарплату, от которой на месячные житейские расходы оставалась сотня долларов. Такова жизнь библиотекарши в городке, который мало интересуется чтением.
Под стеклом над картой лежала «Книга достопримечательностей» Мерси. Библиотекарша подозревала, что прародительница Мерси ошиблась. Город не должен погибнуть в огне. Вместо того он сгниет, как страницы написанной о нем книги.
В тот вечер она собиралась до конца прочесть книгу. Разумеется, брать ее никому не позволено, но кто узнает? Она сама ввела запрещение в правило, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь дотрагивался до книги. Сплетничать легче, чем читать.
Она сунула книгу в сумку, стараясь не перегибать страницы.
В полдень капитан и начальник пожарной охраны впервые за день выпивали вне дома. Для исцеления от боли потребуется гораздо больше, столько, сколько понадобится для переживания эквивалентных страданий на следующее утро.
– Отметим праздник, – сказал начальник пожарной охраны. – Возможно, последний для нас.
– Хоть какой-нибудь праздник.
– Я тут присутствую только физически, – сказал начальник пожарной охраны. – Если сможешь мне поднять настроение, то поднимешь и мертвого.
– О самоубийстве никогда не подумывал? – спросил капитан.
– Шутишь? Никаких способов, сильней выпивки. А что? Надеюсь, ты сам не подумываешь?
– Просто интересуюсь. В последнее время в голову взбредают странные мысли. Действую не по необходимости, а импульсивно. Понял, что я имею в виду?
Начальник пожарной охраны отрицательно покачал головой, хотя точно понял, что имеет в виду капитан.
В ту ночь Альберт спал только в баре. А теперь стоял в дверях Мориса с вещами в руках.
– То есть ты хочешь сказать, что мне нельзя у вас остановиться? – спросил Альберт.
– Извини, у нас с Шейлой конфиденциальное дело. Пойди поешь где-нибудь, найди номер в отеле. А потом иди в парк.
– Издеваешься? Нигде мест нет.
– Тогда поезжай за десять миль от города, остановись в ближайшем мотеле.
– Боже мой, ты ведь мог меня раньше предупредить.
– Уходи, – сказал Морис, вытесняя его из дверей. – Я потом объясню.
Альберт взглянул на дом. Не суждена ему роскошь. Он по-прежнему живет в студии, докуривает бычки, спит на слишком короткой кушетке, рулон туалетной бумаги валяется на полу в уборной.
Есть ли в Норвегии иглу? Если есть, он повесит на ледяной стене портрет Инги.
Приблизительно в пяти тысячах и трех милях восточнее в данный момент – когда они пошли поесть после бара, – Анна взяла Ингу за руку и сказала:
– Неужели ты думаешь, будто он сюда приедет? Все американцы сумасшедшие.
– Иногда мне хочется, чтоб он был сумасшедшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17