Ты оказалась в городе, куда твоя мать, ныне покойная, привезла тебя вместе со старшей сестрой, своенравной и упрямой, в комнатушку коммунального дома, иначе сказать, в фавелу или в вилъя-мизерию, с туалетом (одним на всех и всегда грязным), с душем (всегда без воды) и умывальником на десять семей. Тем не менее у тебя, как и у других, была возможность посещать школу, которая запомнится тебе тем, как орала на детей учительница в начальном классе: «Заткнитесь, или я оторву вам головы!» Ты имела возможность посещать и среднюю школу в прекрасном новом здании, где преподавали добрейшая учительница Гуадалупе, которая многому тебя научила, и Марсело, учитель литературы, в которого ты безумно влюбилась, едва тебе исполнилось двенадцать лет. Затем, благодаря своим прекрасным оценкам, ты получила право учиться (разумеется, бесплатно) в университете. Тебе надо было бы посвятить себя какой-нибудь иной деятельности, но нет, ты стала хинетерой.
Со своего балкона Моника наблюдает за Леандро, Эрмесом и Милагрос.
Леандро Мексиканец, низкорослый, с широкой спиной и большими, сильными, как у боксера, руками, что-то говорит, глядя в землю. Нет в нем ничего мексиканского, кроме клички, которой его наградили потому, что он все свое время проводит с мексиканскими туристами. У него есть старая машина, и он показывает им город, возит в паладаресы («Частные рестораны, где кормят лучше и гораздо дешевле, чем в государственных», – объясняет он с усмешкой), во «Флоридиту» выпить коктейль «дайкири» и в ночные увеселительные заведения. Он парень симпатичный, исполнительный и за услуги много не берет. Поэтому по возвращении в Мексику клиенты рекомендуют его другим мексиканцам, которые, приезжая на Кубу, к нему и обращаются. Он им находит жилье в частных домах, где можно снять подешевле, чем номер в отеле, и куда иной раз можно привести кубинок, не рискуя нарушить гостиничные правила и запреты и не давая взяток служащим отеля. В качестве вознаграждения хозяева квартир и паладаресов выделяют ему десять процентов от суммы счета, оплаченного гостями.
Самой доходной услугой из многих, которые он оказывает, является поставка мексиканцам местных женщин: тут ему платят обе стороны – и кубинская, и мексиканская. Теперь он озабочен одним делом, сулящим большие деньги.
Мексиканец Инфанте, владелец кабаре в столичном районе Зона-Роса (так он представился), желает привезти в Мехико красивую кубинку. Сам он женат, но хочет иметь возлюбленную, чтобы «по-отцовски нежить ее и холить», ибо жена у него таких чувств не вызывает, поскольку она толста и страшна, как болотная жаба. Последних слов Инфанте вслух не сказал, но, скорее всего, именно так и подумал. Инфанте сформулировал свое пожелание: «Красотка, рост примерно метр восемьдесят, с большой грудью и задницей и, главное, с зелеными или голубыми глазами. С черными не годится». Он достанет ей визу, оплатит багаж и для начала даст тысячу долларов. Пятьсот при отъезде из Гаваны и пятьсот по прибытии в Мехико. Там у нее будет своя квартира, бесплатное питание и тысяча долларов в месяц. Испытательный срок – шесть месяцев. Она, понятно, должна быть ласковой, угодливой, страстной и еще обязана выполнить следующее условие, сказал Инфанте, пощипывая свои густые усы: «Прожить со мной два года. Если обманет и сбежит, это ей дорого обойдется, ох как дорого». За хлопоты Леандро получит от него пятьсот долларов – двести после ее отъезда и триста через полгода.
Мнимый мексиканец Леандро улыбается настоящему мексиканцу Инфанте, прикидывает «за» и «против» и думает, что не все в этом деле ясно и понятно, например, если вдруг клиент захочет сделать кубинку проституткой в Мехико… И кто гарантирует, что он отдаст остальные триста долларов, когда она отсюда уедет. Так думает Мексиканец, слушая другого мексиканца, но о своих опасениях помалкивает и наконец, улыбаясь, говорит: «Решено, по рукам, – все будет в порядке». Что с ней потом случится, ему наплевать, а двести долларов задатка очень неплохие деньги за такую ерундовую услугу. «Тогда по рукам», – говорит настоящий мексиканец без тени улыбки. Маленький толстый мексиканец с большими усами а-ля чарро и с массивными золотыми часами на левом запястье.
Того, о чем говорили Леандро Мексиканец и мексиканец Инфанте, Моника не знает и никогда не узнает. Она не может знать и того, о чем сейчас толкуют Мексиканец и супружеская пара, но позже ей об этом расскажет Малу, которая дружит с этим кубинским сводником.
Мексиканец полагал, что поручение иностранца окажется легко выполнимым, да не тут-то было. Женщины, с которыми он затевает разговор, недоверчиво молчат, побаиваются, а те, что согласны, совсем не блондинки и не с голубыми или зелеными глазами. В конце концов он вспоминает о Милагрос, жене Эрмеса, сутенера при собственной супруге и, кроме того, устроителя подпольной лотереи.
Он назначает им свидание на углу отеля «Абана либре», где проживает клиент, и деловито, не переставая улыбаться, излагает условия сделки. Говорит о состоятельности иностранца и о его в общем серьезных намерениях. «Он человек денежный и у себя там очень влиятельный, я головой за него ручаюсь», – говорит он и смотрит в сторону дома Моники, но ее не видит, потому что солнце слепит глаза. Она же их видит отлично. Эрмес стоит нем и недвижим, как статуя, а Милагрос, напротив, машет руками, расспрашивает, интересуется подробностями: в каком, мол, районе Мехико предоставят жилье. «Да, да, конечно в центральном районе». – «Надоело тут в дерьме сидеть, в Гаване. А дом-то будет хороший?» – «Лучший из лучших, классный, со всеми игрушками и удобствами». Милагрос спрашивает, не псих, не извращенец ли этот человек, не из тех ли, кто любит всякие непотребства и даже охоч до скотоложства, но в этот момент стайка воробьев срывается с деревьев возле базара и, чирикая, проносится над их головами к отелю. Они смотрят вслед птицам.
«Паразиты воробьи, только и знают, что пищат да гадят», – говорит Мексиканец. «Ладно, а мне-то какой прок от всего этого?» – вдруг кричит Эрмес и машет руками, как веслами. Конечно, он не столь литературно выразился. Скорее всего, он сказал: «А мне с этой хрени что обломится, а?», потому как Эрмес вышел из портовых низов, где речь отличается (ненамного) от речи, скажем, инженера, но это в целом не столь важно. Главное то, что Эрмес выражает недоверие к сделке и хочет знать, чем сам он тут может поживиться.
Со своего балкона Монике не узнать, как закончился разговор, который вели ее знакомые. Она видит лишь стайку воробьев, вспорхнувшую с деревьев, и энергичные жесты Эрмеса, но тут раздается телефонный звонок в ее квартире.
Звонит Малу: «Иду к тебе». Малу не говорит «Ола, привет, как живешь, это я». Эти слова, начинающие всякую телефонную болтовню, тут не нужны, и Моника ограничивается ответом: «Давай, жду», потом опять выходит на балкон, но Леандро и его друзья уже ушли.
Вскоре является Малу, как всегда будто чем-то встревоженная, чмокает Монику и садится с ней рядом.
– Хочешь кофе? Бразильского? – спрашивает Моника и после кивка Лу идет на кухню, варит крепкий кофе, оставленный ей астурийцем Альваро, и наполняет две фарфоровые чашечки, подарок немца Герберта, который купил их за сумасшедшие деньги.
– Esse cafeci… о esta muito bom, – говорит Лу по-португальски. Род ее деятельности требует знания разных языков, и теперь она может сказать «Какой хороший кофе» по-английски и по-французски и даже воскликнуть «Како харочи кофи». Последнюю фразу она выучила в свои студенческие годы с помощью Владимира, стройного и красивого, как Адонис, русского парня, который был не любовником, а просто другом-сокурсником и которого она обучила двум вещам: наслаждаться крепким черным кофе из маленьких кофейных чашечек и пользоваться дезодорантом, так как в сыром и жарком климате Гаваны, где бывает сорок и более градусов в тени, от русского разило, как от скунса.
Лу вдыхает аромат кофе и потягивает его маленькими глотками, медленно-премедленно, будто боится допить до конца.
Допив, ставит чашечку на стол и, моргая, смотрит на Монику.
Моника ее хорошо знает, и если та вот так смотрит и молчит, значит, сейчас сообщит что-то важное.
– Должна тебе кое-что сказать, – говорит Малу.
– Что?
– Один мой друг хочет сделать плот и отвалить отсюда. Он может взять нас с собой. – Малу выпаливает залпом все слова, как продавец, хвалящий товар, и умолкает.
– Нас?
– И меня, и тебя.
Моника оцепенело смотрит на Лу. Потому что ей открывается перспектива величайшей важности, и от принятого решения зависит очень многое, даже, возможно, жизнь.
– Здесь нам ничего не светит; как жили, так и будем тянуть до старости, если раньше нас не пришьют или не засадят в тюрьму. А там мы заживем, как захотим и с кем захотим. – Лу говорит все взволнованнее, все горячее.
Моника зажигает сигарету – скорее для того, чтобы прийти в себя и осмыслить услышанное.
«Нет, не вынести мне тамошнюю жизнь, – думает она. – Уж лучше снова пойти учиться, получить диплом, выйти замуж, родить детей…»
– Когда намечено?
– Скоро. Мой друг уже взялся за плот.
– Не знаю, не знаю, – говорит Моника с сомнением. – Надо подумать.
– Долго не раздумывай, такой шанс дается раз в жизни, потом будешь жалеть. – Лу встает, целует Монику и идет к двери. – Я пошла, у меня еще много дел.
Оставшись одна, Моника садится и зажигает вторую сигарету.
Ей жутко представить себя в открытом море, на плоту из автомобильных покрышек. Она боится моря и страшится смерти. Единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее жених, погиб в студенческую пору – утонул при попытке эмигрировать из страны. А кроме того, ей неплохо живется и на Кубе, она ни в чем не нуждается.
Еще долго сидит Моника, куря одну сигарету за другой, но так и не может на что-либо решиться.
До чего же неприятно ходить на похороны, да еще нести гроб на своих плечах, слушать, как толкают пустопорожние прощальные речи, а потом взирать на этот чертов ящик, на эту идущую ко дну лодку с Себастьяном на борту. Если бы не собачья жизнь, доконавшая его в последние годы, Себастьян прожил бы еще много лет и не рухнул бы вдруг от проклятого инфаркта, побагровев и выпучив глаза.
Пока меня одолевали подобные мысли, траурный кортеж, сопровождаемый гомоном птиц на ближайших деревьях, потихоньку пришел в движение. Мы пересекли авениду Президентов, где рядом, на аллее, детишки играли в мяч. Картина напомнила мне о моих дочках и о Бэби. На этой самой аллее я впервые поцеловал ее, а спустя годы мы играли тут с нашими девочками.
Неторопливый кортеж въехал на кладбище и остановился у эспланады, изрытой узкими могильными ямами, похожими на глубокие борозды. У одной из ям стояли наготове могильщики.
Все вышли из машин, шофер открыл заднюю дверь катафалка и махнул рукой стоящим поблизости, среди которых оказались Франсис и я.
– Давай, бери, – сказал шофер и вытолкнул гроб наружу. Мы подставили плечи и засеменили к могиле.
– Осторожно, осторожно! – вскрикнул кто-то, когда шедший впереди Франсис споткнулся, а человек, следовавший за ним, наскочил на него, и гроб едва не грохнулся наземь.
Пока женщины голосили, мы изо всех сил старались удержать упрямо кренившийся гроб. Наконец общими усилиями зафиксировали его в горизонтальном положении. Мои плечи ныли от тяжести, но я заставил себя дошагать до могильщиков, которые обвязали гроб толстыми веревками и стали опускать в яму. Я провожал глазами тихо тонувшую лодку.
На дне ямы уже покоился чей-то гроб, новенький, поблескивавший под солнцем, как огромный черный жук. На него взгромоздился гроб дяди Себастьяна. Могильщики разложили венки вокруг могилы. Два покойника оказались в одном захоронении. Что сие значит? Я хотел было задать вопрос, но в это мгновение Роса и Луиса разразились рыданиями, и я промолчал. Но могильщики, положив цветы, не двигались с места, будто еще чего-то ждали.
– Почему они не кидают землю, не кладут плиту и не уходят? – спросил я Франсиса.
– Ждут еще одного гостя.
– Еще одного покойника?!
– Эту могилу сообразили на троих, – Франсис явно веселился. – Третий прибудет в течение получаса, никуда не денется.
– Не может быть. Шутишь.
– Последнее изобретение, экономия кладбищенских мест. Гениальная идея. – Порыв ветра растрепал шевелюру Франсиса, который напрасно старался пригладить свои лохмы. И оттого он походил на клоуна в огромном парике.
– Погребальный кондоминиум, АО. – Глаза моего друга были подняты к небу, голубизну которого рассекал далекий крохотный самолет. – Можно было бы запихнуть туда и пятерых. Я был бы не против полежать в компании, особенно если соседи попадутся именитые, скажем, генерал или министр. Даже можно и героя труда – от него наверняка потом не пахнет.
– У них свои мавзолеи, а кроме того, они тебя в свою компанию не возьмут, – сказал я.
– Возьмут, возьмут. На могильной плите напишут: «Здесь покоится Франсис Вилья, народный герой питейных сражений».
– Нет, я не уйду, пока здесь не будет могильный холм, – кричала Роса.
– Пойдем, мама, пойдем, папа уже упокоился, – повторяли дочери и, взяв мать под руки, потащили ее к такси.
Небо, затянутое плотными темными тучами, скрывшими солнце, предвещало дождь. Наконец, однажды вечером, когда мы, насладившись любовью, умиротворенно потягивали ром, Моника рассказала мне еще кое-что о себе и о Малу. Правда, я не услышал и не сумел увидеть ничего нового. Слишком много подобных историй я уже знал.
Малу первая стала встречаться с иностранцами. Сначала за хороший обед в шикарном ресторане или за роскошное платье. Потом – за деньги. Получив первые доллары от какого-то туриста, она запрыгала от радости и стала регулярно заниматься доходным промыслом. А потом надумала увлечь этим делом и Монику.
«Очень большая разница, – говорила она, – лечь с грубым и полумертвым от голода кубинским студентом, да хоть и с преподавателем, тоже голодным, к тому же женатым, который задаром хочет урвать кусок радости, или с иностранцем, который дает доллары, чтобы жить и веселиться и, главное, ни от кого не зависеть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30