Подопечные хинетеры прозвали его Пичи по имени героя одной игривой испанской песенки («Не перечь ты Пичичуло, на тебя наставит дуло»), но поскольку все участники нашей истории обладают и настоящими именами, сообщим, что его зовут Русмеселидо Перес Пантоха и что, в отличие от многих сутенеров, человек он в целом неплохой.
Пичи с удовольствием всем сообщает о том, что когда-то хотел стать летчиком или инженером, но лишения и трудности жизни заставили его выбрать другой путь. Он не видит в таком повороте судьбы ничего противоестественного, ибо, судя по его прежним жизням и по его карме, ему предназначено быть сутенером в городе Гавана конца двадцатого века. До того как стать сводником, он был валютчиком (менял песо на доллары), а еще раньше – вором-карманником. Он только что вышел из тюрьмы, где отсидел год с лишним.
Теперь он пригласил тебя выпить с ним пива, и ты рассказываешь ему о своих стычках с пьяным хамом и с Кэмелом.
Пичи потягивает пиво, оставляющее белую полоску пены вокруг губ, и ласково на тебя посматривает. Ты видишь, что в его взгляде светится давнее желание переспать с тобой. Хотя он тебе нравится, ты не уступишь, потому что знаешь: тогда быть ему твоим чуло.
Пичи внимательно тебя слушает и, когда ты упоминаешь о Кэмеле, ударяет кулаком по столу. Они не один год ненавидят друг друга и совсем недавно снова сцепились не на шутку.
Слизнув пену с губ, Пичи вплотную приближает свое лицо к твоему: «Отныне не опасайся ни Кэмела, ни Батона… «Он сам ими займется и тебя защитит.
Два часа ночи. Моника, как известно, любит допоздна бродить по улицам Гаваны. Вот и на этот раз, выгуливая Сэра Чарльза, она как-то незаметно попала на пустынную улицу и слышит свист.
Вздыбив шерсть, Чарльз отчаянно лает на трех парней, вышедших из темноты и преградивших им дорогу.
– Эй, детка, поди сюда, – говорит один из них, высокий малый с длинными, до плеч, волосами.
– Поговорим, – раздается сиплый голос другого.
– Какого хрена с тобой говорить! – Моника пятится к дому.
Длинноволосый делает шаг вперед, расстегивает ширинку и показывает пенис.
– Погляди какой. Может, приласкаешь? – говорит он, а двое других заливаются детским смехом.
Моника быстро хватает с земли здоровенный камень и изо всех сил швыряет в длинноволосого. Удар приходится по лицу, нос разбит в кровь.
– Помогите! – кричит Моника и пускается бежать, таща Чарльза за поводок.
Она не знает, преследуют ли они ее, и старается не оборачиваться. Добегает, запыхавшись, до дома. Несколько прыжков по лестнице – и она у порога своей квартиры. Врывается и запирает за собой дверь.
Едва дыша, Моника прижимает ухо к двери и прислушивается, но извне долетает лишь хор собачек сеньоры Крус. Чарльз забивается под кресло.
Не зажигая света, она подходит к окну и оглядывает улицу, но там все тихо – Меркадо еще в полумраке и на дороге нет ни одной машины.
«Куда подевались эти подонки?» – думает она, идет на кухню и залпом осушает стакан холодной воды. Берет бутылку виски, но виски кончилось, приходится открыть бутылку рома и глотнуть для успокоения.
«Гнались за мной? Знают, где я живу? Чего им надо? Обворовать? Изнасиловать? Гады».
Снимает туфли и на цыпочках снова подходит к окну. Немного успокоившись, начинает раздеваться. Джинсы скользят по ногам вниз, блузка взлетает над головой и падает на кровать. Туфли уже стоят у постели.
«Надо быть очень осторожной, очень…» – повторяет она и расстегивает бюстгальтер. Обнажаются маленькие округлые груди с темными сосками. Она, слегка их погладив, сбрасывает трусики. Смотрит на себя, нагую, в настенное зеркало.
Чарльз подходит и тычется ей в ноги.
– Чарльз, пожалуйста, не лезь, не приставай.
Моника ласково его отталкивает.
Чарльз шмякается на пол, поджав лапы. Моника, совсем успокоившись, накидывает халат, садится за стол и принимается писать дневник.
С улицы в комнату вдруг врывается долгий пронзительный свист, как сигнал тревоги. Погасив свет, Моника крадется к окну и смотрит в щелку между гардинами.
Из тени, окутывающей базар, выходят два парня, стоят и смотрят на дом.
«Они это или нет?» – спрашивает себя Моника, но в полумраке ничего не может разглядеть.
Франсис запаздывал, и я ждал его, присев на ту же скамейку, где однажды вечером, пару недель назад, сидели мы с Моникой. Она склонила голову мне на плечо, и, держась за руки, мы о чем-то рассеянно переговаривались. На скамейке напротив яростно целовались влюбленные. В те минуты мне очень хотелось последовать их примеру. Не важно, что позже, у меня дома, мне будет позволено целовать ее сколько угодно. Страшно хотелось поцеловать Монику сию же минуту, словно впервые в жизни. Целовать и целовать, приникая к ее губам, чувствуя, как поцелуи вливают в меня нежность и любовь; целовать, закрыв глаза, став слепым и глухим, отрешившись от всего, кроме дикого наслаждения. Это было счастьем: слияние губ, горячее сплетение пальцев. Ничто иное уже не имело значения. Ни убогость обыденной жизни, ни тупость бытия. Значимым был только этот миг, наши чувства и наши поцелуи.
Но в парке, на виду у всех, я не мог позволить себе ничего подобного из боязни, что меня поднимет на смех какой-нибудь прохожий, глядя, как мужчина в летах, с седеющими висками целует девушку, которая годится ему в дочери.
Тем вечером, посматривая на влюбленную пару, она теснее прижалась ко мне. Наверняка ей хотелось, чтобы я ее поцеловал.
«Ты меня любишь? Всегда будешь любить?» – Ее пальцы скользнули по моей руке. Конечно, я ее любил. Обожал, но ничего не ответил. Она всегда меня упрекала за неумение выражать свои чувства.
Мне надо было бы ответить: «Я тебя боготворю; ты самое лучшее, что у меня есть, без тебя я пропащий человек» или что-либо в том же роде, но я совсем зачерствел в этой жизни и ограничился одним сухим словом: «Разумеется». – «Такую, какая есть?»
Почему она меня об этом спросила?
Внезапно она сама прижала свои губы к моим и поцеловала с такой страстью, будто вложила в поцелуй всю себя. Я ответил ей так же горячо, и мы стали целоваться, не видя никого и ничего вокруг, целиком отдаваясь любви, забыв о стыдливости, о паре влюбленных на соседней скамейке, о прохожих, обо всем на свете.
Когда наши поцелуи слились в одну бурную, вышедшую из берегов реку, а желание опалило нас вселенским огнем, она отодвинулась и положила голову мне на колени.
«Ты чудесный», – сказала она, а я осторожно пригладил ей волосы. Так мы сидели несколько минут, не произнося ни слова, погрузившись в свои чувства. Потом она подняла голову и посмотрела мне в глаза. – «Давай бросим все это и уедем», – сказала она. «Куда?» – последовал мой глупейший вопрос. «Куда-нибудь, и начнем новую жизнь…»
– Ничего нет нового. Да? – Голос Франсиса грубо оборвал мои воспоминания. Франсис был явно встревожен, я утвердительно кивнул.
– Ладно. Вставай, пошли.
С трудом втиснувшись в автобус, мы доехали до унылого серого здания. Старик в белом халате и потертых джинсах, спросив наши фамилии и фамилию пропавшего лица, привел нас в зал, где царил жуткий холод.
– Тут немного холодновато, но мы привыкли, – устало заметил старик.
– Кто «мы»? Вы или те, кого здесь против их воли морозят? – спросил Франсис.
Не ответив, старик направился к той стене, в которой помещались ниши с металлическими ящиками, как в картотеке.
– Постарайтесь держать себя в руках, – сказал он, открывая один из металлических ящиков. – С непривычки может стать плохо.
Я не впервые оказался в морге и был способен держать себя в руках.
Тридцать с лишним лет назад мне довелось побывать тут в поисках своего товарища, революционера, арестованного полицией и, вероятно, убитого. В ту пору здешний служащий – помоложе этого старика – показал мне голый труп юноши с разбитым лицом и множеством дырок на груди, залитой уже запекшейся кровью. «Это он! – воскликнул я и чуть не разревелся. – Мой друг».
– Это она? – спросил старик-служащий, показывая нам девушку с обожженным – без бровей и ресниц – лицом, с обгорелыми полосками губ.
Нет. Это была не Моника. Старик равнодушно кивнул и назидательно пояснил:
– Тут побывало много таких, кончающих с собой. Что ни день, то хоть одну да привозят.
При виде обезображенного лица Франсис содрогнулся и, едва удерживая рвоту, кинулся к выходу.
– Я предупреждал… – Старик открыл следующий ящик, где лежал труп старика. Потом продемонстрировал поочередно пожилую женщину, парня и девочку. Я отрицательно качал головой, втайне радуясь, что не нахожу здесь Монику.
– Да, я знаю, вы ищете молодую девушку, но на всякий случай представляю вам всех. Они, бедняги, скучают в одиночестве и рады любому посетителю. – Старик радушно улыбался.
«Смеется надо мной или просто не в своем уме?» – подумал я и облегченно вздохнул, распрощавшись со всеми обитателями морга.
– Жаль, что не смог вам помочь, – приветливо говорил старик. – Заходите в любое время.
Мне захотелось ответить, мол, едва ли сюда вернусь, но я сдержался. Старый служитель морга был всего-навсего вежлив, и мне не стоило огрызаться.
– Большое спасибо, – сказал я и вышел.
На улице меня ждал Франсис, заметно смущенный своим бегством от малоприятного зрелища.
– Ее тут нет, – пробормотал я, и мы молча пошли дальше. Впереди какая-то девушка переходила улицу.
– Моника! – заорал я и бросился к ней.
Испуганная девушка остановилась. Нет, это была не Моника, хотя и очень похожа.
– Извините, – сказал я, убедившись в ошибке.
Не ответив, она продолжала свой путь, но я успел заметить на ее лице досаду вперемешку с сочувствием.
– Тебе надо успокоиться, – сказал Франсис.
– Ну куда она подевалась? Не могла же она вот так, ни с того ни с сего, исчезнуть. Не провалилась же сквозь землю? – И вдруг я чуть не поперхнулся, в голове мелькнула страшная мысль.
– Знаешь, я подумал… – Франсис колебался.
– Говори.
– Может, она уплыла на лодке…
– Никогда! Это невозможно! – вскричал я. – Она бы меня предупредила!
– Никогда? Правда и Честь давно сдохли от инфаркта по причине сильных стрессов. Остались только Обман да Хамство, и потому все возможно. – Франсис презрительно скривился.
– Но если она туда добралась, почему оттуда мне не написала? – говорил я.
– В этом все дело. Кто знает… Может, она и не добралась, утонула.
Через полуоткрытое окно Моника оглядывает улицу и Меркадо. Два замеченных ею человека, не выходя из тени, разбредаются в разные стороны – один идет к морю, другой к отелю – и растворяются во тьме. Улица снова становится безлюдной, и только большие, темные, лохматые собаки возятся на тротуаре.
«На меня хотели наброситься три парня, но я успела убежать. Мне удалось разбить одному нос и удрать. Кто они такие? Откуда взялись? Никогда их не видела в нашем квартале. А тут еще какие-то двое стояли около базара. Не знаю, те или другие.
Я побаиваюсь таких нападений. Могу дать отпор всякому, если заранее знаю о враге, если предвижу западню, но все внезапное, неожиданное меня пугает.
Если бы существовали привидения, я умерла бы со страху при их появлении. Наверное, еще не отделалась от сильного детского испуга, когда моя мать однажды ночью ушла и оставила меня одну, думая, что я сплю. В темноте мне чудились голоса на улице, шаги возле дома, шепот за дверью. В диком ужасе я, обмочившись, заперлась в ванной.
Став взрослой, я уже не писаюсь в постели и не запираюсь в ванной, но при случайной встрече с опасностью все еще теряю голову. Однако сегодня, кажется, я одолела страхи. Сделала все как надо.
Может, я этому подонку не только нос, но и башку разбила? Хорошо бы. Будь у меня револьвер, всадила бы в него пулю. В него и в других двух гадов.
Интересно, знают ли они меня? Неужели именно за мной охотятся?
Вряд ли они скоро отстанут, надо быть начеку.
Больше не буду ходить гулять по ночам».
Снаружи слышится протяжный жуткий вой. Собаки прекратили свои игры, и одна из них, задрав морду, завыла, не залаяла, а завыла на полную луну, похожую на человечье лицо. И вот уже со всей Рампы сбегаются к Меркадо другие собаки и завывают на разные голоса, а на их вой отвечают лаем и визгом все десять собак сеньоры Крус, вылезшие на балкон. Однако Чарльз голоса не подает.
Монику не трогает собачий концерт. Она слишком взволнована встречей со странными людьми. Ей больше не хочется писать дневник, и, налив себе немного рома, она настраивается на безмятежный лад.
Мы тоже забудем про четвероногих. Всем известно, что Гавана – город бездомных собак, и если дюжина тварей соберется к рассвету на центральной улице столицы и завоет на луну, это никого не встревожит.
Моника отодвигает стакан и зажигает сигарету. Курит и ложится в постель, но знает, что заснуть не сможет. Она очень старается отключиться от дурных мыслей, однако сон не идет. Она встает, отправляется в ванную к аптечке и принимает диазепам. Ждет минут пятнадцать – все впустую. Считает овец, медленно дышит животом, как учил Рафаэль, преподаватель йоги с улицы 17, – увы, ничто не помогает. Заснуть не удается, а потом она и вовсе забывает про сон, думая о своей жизни, о матери, о Нем, о том, как надо жить, да вот не получается. Снова встает, берет колоду карт и начинает раскладывать пасьянс. Медленно кладет одну карту на другую, десятку пик на валета бубен, даму червей на короля пик, четверку пик на…
Карты не складываются, и пасьянс начинается заново. На этот раз семерка червей ложится на восьмерку пик. И бубновый туз поднимается выше. Но и к трем часам утра ничего не получается, сон никак не идет, и опять дама червей натыкается на короля пик, а бубновый туз все старается подняться вверх.
«Не доплыла, утонула». Эти слова Франсиса меня потрясли. Нет, не может быть. Неужели мне так жутко не везет, что после стольких лет маеты, едва найдя близкого человека, я могу потерять эту толику счастья, скрасившего жизнь, отбившего желание повеситься?
Повеситься. Это слово вызвало тяжелые воспоминания. Однажды, вскоре после того как мои дочери навсегда уехали от меня и все пошло прахом, я пытался покончить с собой в какой-то роще, густой и безлюдной, чтобы мне никто не помешал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30