Почему Бог, в которого я не верю, распоряжается таким образом, что негодяи, мошенники, идиоты не страдают, не мучаются, живут припеваючи и преспокойно испускают дух в собственных постелях, а мне приходится умирать так гадко?
Стоит ли при такой перспективе сокрушаться о всех своих прежних драмах и бедах, о том, что Бэби меня бросила и я потерял дочерей, о том, что какой-то подлец меня оклеветал, а другие подлецы выбили из седла и втоптали в грязь?
Перед глазами промелькнули лица моих дочерей. Красивые, веселые девочки, которых мне больше никогда не увидеть.
Взгляд упал на бутылку рома. Приложился к ней раз-другой, но ром не поднимал настроения. Я был словно пригвожден к месту, и передо мной крутилось, наезжало на меня колесо воспоминаний, которые воплощались в образы, слова, эмоции.
Вот я – честолюбивый мальчишка, всегда норовящий быть лучше других, что мне порой и удавалось. Был первым в классе, удачливым в спорте, всеми хвалимым. Хотел стать пилотом, врачом, астрономом, капитаном дальнего плавания. В юности принял участие в мятеже против диктатуры, и это смешало мои детские планы. Я стал подпольщиком, опасным для властей революционером и каждое утро, просыпаясь, не знал, доживу ли до вечера. Но не страшно сражаться и умереть за дело, которое представляется тебе самым справедливым. За поясом у меня было оружие, чтобы лишать жизни других людей или покончить с собой и не сдаться живым. Последнее оказалось невыполнимым, ибо, как всегда, мне не повезло: меня застигли врасплох, захватили спящим.
Я содрогнулся, когда воспоминание о сорокадневных пытках хлестнуло меня, как тот кнут, которым полосовали мою кровоточащую спину в полиции.
«Нет, нет!» – охнул я, отгоняя страшные видения. И снова потянулся к бутылке рома.
Я видел себя амбициозным, строящим планы и полным иллюзий парнем, но все мечты вдруг лопнули, как детский воздушный шарик, потому что такие шарики имеют обыкновение лопаться, когда их слишком сильно раздувают или когда в них швырнут острый камень. Кто погубил мой шарик? Я сам? Или кто-то сторожащий в темноте, подобно судьбе, что таится во мраке? А возможно, шарику в момент его изготовления, еще до того, как ему попасть в руки ребенка, было уготовлено лопнуть в определенный день и час, но ребенок этого не знал и поэтому льет слезы от горя.
Воздушный шарик моей юности лопнул, но жизнь не закончилась. Мало-помалу, порой из последних сил я надувал другой шарик, рождались новые планы. Я всегда был изрядным циником, но в то же время оставался и остаюсь мечтателем. Каждый человек имеет право на мечты, на иллюзии. Я выжил и живу, хотя кое-кто думает иначе. Мне хотелось любить и быть любимым. Возможно, мой маленький план, моя скромная и зыбкая мечта состояли в том, чтобы где-нибудь начать с Моникой новую жизнь. Наверное, я никогда об этом не говорил, наверное, и она об этом не знала, ибо я давно понял одно: чтобы уберечь свой шарик от порывов ветра и острых камней, надо его замаскировать, сделать невидимым.
И вот моя мечта, мой план, мой шар вдруг снова лопается, разлетается на тысячи кусков от удара неведомой силы или камня, пущенного кем-то, а может быть просто судьбой или Богом.
Я, конечно, не святой. Как и все, во многом я сам виноват; одни мои проступки можно извинить, другие – нет. Как и все, я, бывало, лез вверх, перешагивал через других; какое-то время чурался Франсиса, а позже изменил Монике с ее матерью, потом… потом…
«Хватит, довольно», – заорал я или подумал, что ору, и почувствовал, что у меня перехватило дыхание. Сделал глубокий вдох и постарался утихомирить будоражившие, душившие меня мысли.
«Совсем не факт, что я заразился», – сказал я себе, Сколько же раз мне доводилось забывать про презервативы при свидании с Моникой? Как ни пытался вспомнить, не мог. С какого же времени она инфицирована? И этого я не знал. Ничего не знал. Знал одно: моя дрянная, сволочная, похабная жизнь подходит к концу. Не могло быть, чтобы такому невезучему человеку, как я, выпало счастье не заразиться от зараженной женщины. И мне совсем не верилось в то, что в ближайшем будущем создадут вакцину или какой-нибудь препарат против СПИДа. Этот недуг, название которого пишется большими буквами, неизлечим. И если я плел Монике небылицы, то исключительно для того, чтобы ее утешить и немного успокоить. Эта болезнь ниспослана притаившимся в засаде Богом, дабы заставить человека страдать, жестоко его бичевать и лишать воздушного шарика счастья. Равно как косила людей проказа в Средние века. Ничего нельзя было с ней поделать. Оставалось только ждать смерти. Неторопливой и ужасной. Возможно, лет через двести-триста Богу надоест, как в случае с проказой, ВИЧевать человека, и тот придумает средство спасения.
«Пошли мы оба, и Бог и я, куда подальше…» – сказал я, схватил бутылку, выплеснул в себя остаток рома и швырнул пустую посудину через открытое окно на улицу. Возможно, бутылка ранила или пришибла кого-нибудь, кто проходил под моим окном. Черт с ним, теперь я стал его судьбой, самим Господом Богом, будь этот Бог неладен; я стал той неведомой силой, что швырнула камень, разорвавший его шарик в клочья. Голова моя упала на стол, я захлебнулся рыданиями и рыдал так отчаянно, как, наверное, бывало только в детстве.
В тот вечер я был абсолютно пьян, но до того, как рухнул без сознания на пол, поклялся, что покончу с собой, если узнаю, что болен. Далеко, далеко за окном молния вонзилась в море, и спустя секунду прогремел гром.
Три часа пополудни, за окном свинцовое небо, мелкий дождик, и кажется, наступила зима, но это не зима, а летний день под небом, укутанным тучами. На Мерка-до большинство торговцев не стремятся выложить свой товар, опасаясь дождя, а те, что выложили, накрывают его клеенкой. Книжник Ремберто связал свои книги и собирается уходить, ибо погода едва ли скоро изменится к лучшему – похоже, дождик зарядил надолго, а там, глядишь, и ливень обрушится. В последнее время ему удавалось продавать всего лишь по две-три книги в день, да и то дешевых, что позволяет, как он выражается, «заработать на хлеб, чтобы не сдохнуть с голоду». Щенков сегодня в продаже тоже не будет, под дождем они могут заболеть. Невеста Маркоса, продавца собачек, уехала за границу, и собачий промысел лег на плечи его матери, став, как видно, традиционным семейным занятием.
Накрывшись куском клеенки, дантист-резчик корабликов с грустью глядит на свои сувенирные поделки, из которых за последний месяц было продано всего три штуки, и вспоминает Чину, свою партнершу по бизнесу и личной жизни, которая к этому времени уже бросила канадца, вытащившего ее с Кубы, и перебралась в Лас-Вегас. «Если и дальше у меня так пойдет, – размышляет дантист, – придется снова класть зубы на полку». На углу, там, где редкие покупатели входят на базар, стоит светловолосый, очень прилично одетый парень, одаряющий всех улыбкой. Он продает марихуану вместо мулата Пеле и негра Пакета, которых арестовала полиция. Возможно, что все трое, не зная друг друга, работают на сына дона Сантоса, умершего в тюрьме (то ли от инфаркта, то ли от ножа) после того, как его задержали во время полицейской облавы на наркодельцов. Является ли этот светловолосый юнец человеком семьи Сантос, трудно определить, но можно с уверенностью сказать, что ему грозит опасность, ибо в последнее время полиция заметно активизировалась. Возможно, парень еще не осознал степени риска, но, как говорится, жизнь и так не безопасна и, если хочешь иметь большие деньги, какие, скажем, приносит марихуана, надо рисковать головой.
В доме Моники не слышно лая собак сеньоры Крус. От жары, задрав лапы, они спасаются на сквозняке. Одна из них, «сарделька», лежит на мягкой постели, приготовленной сеньорой Крус, и ждет своего конца. Ветеринар сказал, что шансы на спасение невелики, и оставил несколько ампул пенициллина для введения песику через каждые восемь часов. Сеньора Крус тихо плачет и гладит по головке Помпи – так зовут «сардельку».
Гадалка Маруха мучается дурным предчувствием, точно таким, как тогда, когда умер ее супруг Сервандо, и собирается раскинуть карты на самое себя, дабы узнать и свою собственную судьбу.
Полоумная Кета, подлеченная в психушке, выходит на балкон. Дождик перестал накрапывать, и она молча, без стонов и воплей, смотрит на небо, но там мало что можно увидеть, кроме серых туч, неподвижных, как спящие чудища.
Моника только что вернулась от Малу, которая близка к помешательству. Да и кто не тронется умом, если узнает, что болен СПИДом. Малу не переставая пьет и курит, швыряет все, что попадет под руку, и кричит, грозится выскочить на улицу и перезаразить всех иностранцев подряд. Потому что, «если бы их тут не было, я бы не заболела. Эти гады меня заразили и должны сами сдохнуть, паразиты…» – повторяет она, плача и беснуясь. Однако ничего такого она не сделает и скоро будет помещена в спидаторий, где за ней будут ухаживать и лечить. Моника сама даст ее адрес, и за ней приедут. Они обе о чем-то жарко спорят, плачут и перед уходом Моники долго обнимаются.
И вот Моника сидит в кресле и пристально смотрит на репродукцию картины Вильфредо Лама «Стул». Как известно, стул там стоит один-одинешенек посреди бурьяна. Моника глядит на картину, и может показаться, что она углубилась в созерцание, но это не так. В ее голове кружатся, смешиваются разные образы и мысли. Вспоминаются эпизоды из детства и юности, жених Алекс, погибший в море, день знакомства с Малу и их первые студенческие годы, отец и мать Йоланда. «Надо ей позвонить и обо всем рассказать», – решает она, но с места не двигается. Воспоминания о прошлом сменяются видением погребального шествия: медленно-премедленно движется катафалк в сопровождении двух автомашин. Содрогнувшись, Моника вскакивает и подходит к столу. Берет тетрадь в красном переплете и пишет:
«У меня СПИД? Наверное, так оно и есть. Доигралась. Теперь умру. – Моника останавливается, слезы мешают писать. Она с трудом берет себя в руки, отирает слезы костяшками пальцев, сжатых в кулак, вздыхает и возвращается к дневнику: – Умру. Но это неправильно. Мне слишком мало лет, чтобы умирать. Я еще ничего не повидала в жизни, очень мало чего испытала. А теперь, когда появилась надежда, что все изменится, случилось такое. Это несправедливо, Господи… – Она снова всхлипывает, но продолжает писать: – Как раз теперь, когда я встретила человека и полюбила, теперь, когда собралась в Канаду…
Может быть, я вела себя недостойно, может, сама устроила себе хорошую жизнь, но не ради гулянок; может быть, была плохой дочерью. Завтра же поговорю с мамой, попрошу прощения и постараюсь с ней помириться. Схожу к Пресвятой Деве из Кобре. Попрошу ее спасти меня и помиловать, и его тоже, и помочь Малу. Пресвятая Дева меня защитит, я знаю, она меня не бросит, не позволит заболеть СПИДом, а если он у меня уже есть за какие-то прегрешения, то даст мне пожить еще несколько лет без мучений, пока не появится вакцина или другое целебное средство.
Если ты меня спасешь, Пречистая Дева из Кобре, обещаю, что на коленках проползу до тебя. Не бросай меня, так нельзя».
Ручка выпадает из рук Моники, и она, плача, преклоняет колени перед образом Пречистой Девы и бормочет молитву.
За окнами уже совсем темно, молния раскалывает тучи, и начинается дождь. Дождь превращается в бешеный ливень, словно вода решила снести все, что встречает на своем пути. С моря налетает ураганный ветер, гнущий деревья и разгоняющий редких прохожих. И тут случается «отключка», то есть вырубают электричество, и полгорода погружается во тьму. Кета не уходит с балкона, несмотря на бурю, и вдруг начинает вопить: «Тут они, тут они, тут они, и Волдемор, и все остальные!» Зря кричит Кета, потому что танцевальная процессия выходит с базара только при полной луне, а теперь стоит темная ночь. Но Кета, бедная безумица, не может знать, зря или не зря, и с криками и громким хохотом бежит вниз по лестнице, пританцовывая, и теряется где-то во мраке улицы.
В доме скончался Помпи, песик-»сарделька» доброй сеньоры Крус. Она тихо всхлипывает, а собаки поднимают лай – наверное, требуют кормежки, ибо из-за хлопот, связанных с болезнью Помпи, они не ели со вчерашнего дня, а может быть, прощаются с товарищем… В своей квартире Маруха с ужасом смотрит на вынутую из колоды карту, на даму пик, которая в свою очередь пристально глядит на нее из картонного оклада.
Моника уже не плачет и горячо молится за себя, за него, за Малу.
Рано утром я зашел за Моникой. Улицы еще не просохли после ночной грозы. Обходя лужи, мы добрались до автобусной остановки и поехали сдавать кровь на анализ. Несмотря на все свои старания казаться спокойным, я волновался, очень волновался, а вот Моника была на редкость спокойна, спокойна как никогда. Мы не могли разговаривать в переполненном автобусе, но так же молча дошли до самой лаборатории. Нас приняла совсем неприметная женщина, которая, записав наши адреса и фамилии, попросила меня пройти в соседнюю комнату. «А вы подождите здесь», – сказала она Монике, собравшейся последовать за мной. В маленьком кабинете девушка в белом халате взяла у меня кровь из вены. «Ждите там», – повелительно сказала она, кивнув в сторону другого кабинетика, где стояли деревянные скамьи. Я сел и стал ждать. «Вот сейчас кто-то выйдет, что-то скажет, и моя жизнь изменится, – думалось мне. – Явится ли ко мне гонец с посыпанной пеплом головой и рвущий на себе одежды или войдет некто, увенчанный лавровым венком, и радостно меня обнимет? Сейчас узнаю – умереть мне или радоваться жизни».
Было вовсе не время для подобных размышлений, но именно такие мысли лезли в голову. Я встал и прошелся по кабинету. Почему сюда не впустили Монику? Что они будут с ней делать? Почему нас разлучили? Мне страшно захотелось открыть дверь и удрать оттуда. В кабинете было большое зарешеченное окно, за ним находилось патио с высоким деревом, в ветвях которого заливался соловей. Я подошел к окну и попытался разглядеть соловья. Бесполезное дело. Его можно было только слышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30