Насчет рая в шалаше – это полная ерунда. Да и актером вообще быть тяжко. Мы тщеславны, это правда, но самое неприятное состоит в том, что переживать провал приходится у всех на глазах. Ведь неудачи терпят все, верно? Большинство людей не достигают в жизни того, чего они хотели. И ты тоже, ведь так? Ты всегда хотела добиться литературного успеха, и что же? Тебе уже немало лет, а ты все пишешь глупые книжонки про всяких курочек.
– Ну спасибо, папочка.
– Прости, детка, не сердись. Во-первых, хотя бы потому, что тебе удалось сделать больше, чем сделал я. Ведь что такое я? Ничтожество. А во-вторых, лучше, наверное, отдавать себе в этом отчет и переварить как можно раньше. А главное, надо понимать, что это нормально. Я хочу сказать, что мы доживаем до определенного возраста, оглядываемся назад и видим, что не достигли того, чего хотели. Ну и что? Такова жизнь. Иначе говоря, жить значит терпеть неудачу. Но большинство людей переживают это у себя дома, молчком. А переживать провал на сцене, перед всем миром – хуже нет ничего на свете. Да, ничего нет хуже, чем быть актером – про него все всё знают.
– Ты вгоняешь меня в тоску, папа. На самом деле.
– А ты не тоскуй. Я же отличный комический актер! Глядя на меня, ты должна корчиться от смеха.
Я жестом подозвала официанта.
– Это надо отметить.
– Что?
– Что мы с тобой два неудачника, которые понимают это. Великолепно! Больше не надо страдать ради победы, больше не надо бояться, что у тебя ничего не выйдет. Хуже у нас с тобой уже не будет. Да здравствует свобода!
– Вот именно, детка, ты совершенно права. Особенно в том, что касается меня. Я-то теперь больше ни во что ввязываться не буду. Мне виски! И к черту простату!
Мы чокнулись и выпили, как старые друзья. Никогда еще мне не было так хорошо с отцом.
– Продолжай, – попросила я, удобнее устраиваясь на стуле.
– Что продолжать?
– Рассказывать. Ты остановился на том, что дела у вас пошли плохо в профессиональном смысле и между вами начались раздоры. Я к тому времени ведь еще не родилась?
– Нет, конечно, не родилась. Это все было в сороковые годы, тебя и в помине не было.
Он замолк и задумчиво уставился на свое виски.
– Знаешь, а на самом деле все было не так, – сказал он наконец. – Не материальные трудности испортили наши отношения. Да, конечно, мы ссорились, мы очень нервничали… Но мы любили друг друга. Мы уже пять лет как были женаты, но по-прежнему любили друг друга. А потом произошло то, что произошло.
Он снова умолк Я тоже не открывала рта: признания держатся на очень тонких нитях воспоминаний, и нельзя слишком сильно тащить их из клубка.
– Мы заключили контракт с одной труппой варьете на долгое турне по провинции – Бильбао, Сарагоса, Валенсия, Барселона… Работка была не блеск, пьеска в народном духе с танцами и пением, а в качестве интермедий – маленькие комические номера. Вот в них-то мы с твоей матерью и выступали. Но все же это был контракт, нам платили, мы могли быть вместе. Вот мы его и подписали. И тогда я сошел с ума.
Отец потряс свой стакан, и кусочки льда зазвенели, как хрустальные колокольчики.
– Я сошел с ума из-за одной женщины. То была не любовь, Лусия, я тебя уверяю. Это было больше чем любовь, это была болезнь. Как только я ее увидел, я потерял рассудок, я мог думать только о ее глазах, руках, словах, о ее голосе, о ее губах. О ее потрясающем, великолепном теле, которое стало для меня единственным местом в мире, где я мог найти облегчение своим страданиям. А страдал я невыносимо. Не знаю, поймешь ли ты меня, но с той женщиной у меня был не роман, то была катастрофа. Вдали от нее я умирал, а вблизи – хотел умереть. Я до сих пор не понимаю, что тогда со мной произошло, но я ушел далеко, очень далеко от того человека, каким всегда был. Я превратился в подлеца. Я делал ужасные вещи. Например, бросил твою мать в Сарагосе одну, в жалком пансионе. Без денег и без работы. Та женщина была звездой в труппе, где мы получили контракт.
– Серебряные Ручки, – сказала я. Слова слетели с губ прежде, чем я поняла, что говорю.
Отец был совершенно ошеломлен.
– Так ты знала? – пробормотал он.
– Нет, ничего я не знала, – оправдывалась я. По спине у меня побежали мурашки. – Я и понятия не имела, папа. Это совпадение. Я недавно читала об этой звезде сороковых годов… И вот случайно угадала. Так, значит, это была она.
– Да… – вздохнул отец. – Амалия Гайо. Необычайная женщина. Существо с другой планеты. И знаешь ли, я ни в чем ее не упрекаю. Думаю, вред себе причинил я сам. Она была просто катализатором. И заставила меня ощутить жизнь, как я никогда ее не ощущал. Это самое сильное впечатление, которое вообще у меня осталось от жизни. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я уверен, что когда буду умирать – а ждать этого совсем недолго, – я обязательно вспомню о ней.
Мы снова помолчали. Потом я откашлялась и сказала:
– А что было с мамой?
– Серебряные Ручки бросила меня через пару месяцев, просто выставила за дверь. Я несколько дней совершал всякие безумства, а потом взял и выпил три бутылки коньяка в один присест. Пришел я в себя в больнице, рядом была твоя мать. Ее вызвали в Мадрид, ведь она по-прежнему была моей женой. И она приехала. Она самым великодушным образом заботилась обо мне, пока я выздоравливал, а длилось это по крайней мере два года. Я говорю не о физическом, а о душевном выздоровлении. А потом, когда ее стараниями раны мои затянулись, она начала мстить мне за все, что я сделал.
– Мама сделала твою жизнь невыносимой?
– Да, она всегда была общепризнанной жертвой, таковой себя и ощущает. Вероятно, она права, потому что ведь я первым нарушил все правила, я вел себя ужасно. Но правда и то, что она заставила меня заплатить за все. Она обращалась со мной как деспот, она стала заводить любовников…
– У мамы были любовники?
– Да, детка, да. А что ты так удивляешься? Лусия, дорогая моя, такие вещи случаются сплошь и рядом. Разве ты не современная женщина, разве ты не сторонница свободной любви? Возможно, твоя мать мучила меня не из злонамеренности, возможно, она хотела оставаться со мной, начать все сначала, но ее изнутри разъедали те страдания, которые я ей причинил, и она не могла владеть собой. В общем, через некоторое время и у меня появились любовницы, и все кончилось так, как кончилось. Постепенно мы стали относиться друг к другу все хуже, причиняли все больше неприятностей, и в конце концов ситуация стала невыносимой.
Значит, мой отец был вовсе не каннибал, а обыкновенный человек, который испытывал страхи, поддавался слабостям, совершал ошибки. Обыкновенный человек, который может потерять голову из-за женщины и пустить все под откос. Мне казалось, что я вижу его впервые, я сочувствовала ему. И тут в моей голове возникла и стала разрастаться до размеров озарения простенькая мысль: если отец не каннибал, то и я не дочь Каннибала.
– А я?
– А ты появилась, когда у нас отношения только-только начали портиться. Тогда мы еще думали, что сумеем с этим справиться и станем нормальной семьей. Но, как видишь, из этого ничего не вышло.
Да, это я видела. Еще совсем маленькой я поняла, что родители мои не настоящая пара, а теперь, когда я была уже совсем взрослой женщиной, до меня дошло, что родители мои существовали и до моего рождения, что я не была неотъемлемой и вечной частью их жизни. Более того, теперь я отчетливо поняла, что родили они меня не ради меня, а чтобы лучше понимать и больше любить друг друга. Очень странная связь существует между родителями и детьми: мы, дети, присваиваем их себе, превращаем в неизменную часть ландшафта нашей вселенной, в первичные мифы нашей реальности. И потому, думая о них, мы воспринимаем их как привычный пейзаж, как декорации на сцене, где разворачивается драма нашей жизни. То есть мы отказываемся признавать, что наши родители – не только наши родители, они еще и независимые от нас люди, существа из плоти и крови, со своей собственной жизнью, в которой мы не присутствуем. Вероятно, те дети, у которых есть свои дети, могут излечиться от этой инфантильной слепоты, при которой родители представляются нашей неотъемлемой собственностью; но мы, дети, у которых нет своих детей, стремимся навечно застрять в этой эмбриональной уверенности, в этом обманчивом воспоминании, замешанном на детском эгоцентризме.
Мне понадобилось дожить до сорока одного года, испытать похищение мужа, которое в конце концов оказалось никаким не похищением, мне понадобилось, чтобы меня полюбил юноша вдвое моложе меня и главное, чтобы Феликс рассказал мне свою жизнь; все это мне понадобилось, чтобы освободиться от плоского, схематичного образа своих родителей, о который разбивалось мое собственное представление о себе. Теперь я знаю, что мои родители – полнокровные, противоречивые люди, которых не так-то просто понять. Они свободные существа, которых я теперь могу видеть в той далекой жизни, когда они были счастливы, когда меня еще не было на этом свете. Я вижу, как они танцуют в сиянии бальных огней, она – в шелестящих шелках, он – в облаке ароматов одеколона и бриллиантина, и обоим – молодым, полным жизни и желания – ритм на звездном пути задает звон кубинских колокольчиков. Над ними – летняя ночь, темные силуэты вырисовывающихся на жарком небе пальм, а на эстраде, окруженный медным блеском инструментов, поет Компай Сегундо, тоже еще молодой, с широкой грудью, глазами соблазнителя и с вечной жаждой женщины: «Я жив одной любовью, Кларабелья, и потому, когда я на тебя смотрю и вижу, как ты прекрасна, я никогда не думаю о том, что должен умереть».
Теперь, освободившись мысленно от своих родителей, я сама чувствую себя более свободной. Теперь, искренне позволив им жить так, как они хотят, я сама начинаю быть собой. Очень это странная и непонятная вещь – личность. Почему я – это я, а не другой человек? Я могла бы быть, например, Марией Мартиной, бесстрашной судьей с именем вселенской матери, или Тони, исчезнувшей дочерью того старика, что умирал в больнице. Я могла бы быть женой того иранца, что купил машину по моим документам, или взаправдашней любовницей Константино, который мучил свою жену сказками обо мне. Могла бы я быть, разумеется, и Феликсом, проживать последний отрезок своей жизни, когда позади остается почти все, а впереди – почти ничего. И даже могла бы быть писательницей Росой Монтеро, почему бы и нет? Поскольку я столько раз лгала на этих страницах, кто поверит теперь, что я не Роса Монтеро, что я не придумала эту многословную и легкомысленную Лусию, Феликса и всех остальных? Но нет, я вовсе не та чернокожая романистка из Гвинеи, я не писала эту книгу на языке буби, не переводила ее потом на испанский. И, кроме того, я действительно пережила все, в том числе – и даже главным образом – свою ложь. Теперь наконец мне кажется, что я начинаю узнавать себя в зеркале собственного имени. Кончились игры с рассказами от третьего лица: как бы это ни казалось невероятно, но я верю, что я – это я.
Только что по телевизору передавали новости. Главная среди них – коррупционный скандал. С помощью документов, которые передал мне инспектор Гарсия, несгибаемая судья Мартина сумела посадить за решетку двух министров, двух бывших министров и еще полдюжины высокопоставленных чиновников, а также рыжего бандита, которого судебная полиция извлекла из моей квартиры и отправила прямиком в тюрьму Карабанчель, откуда он, по всей видимости, сбежал года два назад. Инспектор Гарсия и Рамон находятся неизвестно где, а о Продавце Тыкв не было сказано ни слова, так как судья Мартина своими неимоверными усилиями сумела разрушить лишь верхушку айсберга. Но, к счастью, жизнь много больше, чем это дело, она больше, чем чужая низость, и больше даже, чем наша собственная низость. Тележурналист вспомнил и о моем участии в этом деле:
«При расследовании судья Мартина пользовалась помощью Лусии Ромеро, детской писательницы, супруги Рамона Ируньи, одного из фигурантов по этому делу. Лусия Ромеро, полностью неосведомленная о противозаконной деятельности мужа, предприняла свое частное расследование и сумела добыть необходимые доказательства. Ее усилия были вознаграждены самым неожиданным образом: ее книжки про Гусенка и Утенка, самых знаменитых героев этой писательницы, стали иметь огромный успех у читателей, число продаваемых экземпляров резко выросло».
И, честное слово, мне это безразлично. Наплевать мне на то, что идиотка Франсиска Одон и ее дебильные персонажи пользуются плодами моей внезапной популярности. Разумеется, мне бы не помешали лишние деньги, но я так ненавижу свою курочку-недурочку, что ничем не хочу быть ей обязанной. Я устроилась на работу в детский сад. Да, я теперь работаю в детском саду, потому что теперь дети меня не так уж и бесят, они кажутся мне ужасными всего лишь половину времени. В детском саду я занята только по утрам, и того, что я зарабатываю, хотя это и очень немного, мне хватает, зато по вечерам я могу писать. И больше я никогда не буду писать для детей, отныне я пишу только для взрослых. Живя, чему-то учишься, это правда, хотя порой в это очень трудно поверить. Ты развиваешься, становишься мудрее, взрослеешь. Доказательство тому – эта книга. Благодаря всему, что я пережила и о чем рассказала, я сумела создать этот роман.
И, поскольку это история со счастливым концом, должна уведомить вас, что в связи с отсутствием Рамона собаке Фоке жить стало лучше, она облюбовала бывшее кресло моего мужа и наслаждается спокойной старостью, возлежа на подушках, как королева. Бывший Каннибал получил главную роль деда в телесериале и теперь совершенно счастлив, поскольку полагает, что, перед тем как подохнуть (его выражение), он добьется успеха, который всю жизнь ускользал от него (надо не забыть и как-нибудь спросить Феликса, не мой ли отец набросился тогда на Серебряные Ручки перед театром «Барселона»).
Наверное, я стала совсем взрослой: мне кажется, что я примирилась с жизнью, даже с темной ее стороной. Ее остаток пролетит словно один день, я умру, пройдет четыреста лет, а потом еще сорок тысяч лет, но ничто не пробудит меня от долгого, как у динозавров, сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45