– Простите… Простите… – бормотал он ошарашенно.
Я его не знаю, думала Лусия с торжеством и облегчением, я действительно его не знаю, другой Лусии Ромеро не существует, есть только одна Лусия Ромеро, и это – она. И еще она думала: что все это значит? На редкость уродливый мужчина и прекрасная женщина. Неуверенный в себе мужчина, который мучает женщину, чтобы удержать ее. И женщина-мазохистка, которая любит того, кто ее мучает. Лусия почувствовала близость бездны, раскаленной лавы. В одной из прежних жизней, мелькнуло в голове у Лусии, она могла быть Региной, или Константино, или любовницей, которая дарит своим любовникам кольца. В страдании есть темная зона, ничейная полоса, где все роли перепутываются.
– Ладно… Все в порядке, – ответила Лусия недомерку с выкачанными глазами-рыбками. – Не волнуйся, я тебя простила, для меня это все несерьезно, а вот тебе бы следовало подумать, почему ты так поступаешь, ведь это не совсем нормально.
Конечно, ненормально – или наоборот: как раз очень нормально в этом мире, охваченном общим безумием, в нас обитающим, – то, что Константино выдумал себе другую жизнь, то, что Регина оскорбляла по телефону свою предполагаемую соперницу, то, что Лусия не задумываясь бросилась в погоню за призрачными химерами предрассветного часа. И все это – боль, тревога, недостойная зависимость, нищета дней и ночей – любовь, если уж так принято обозначать эту патологию, эту разрушающую потребность в другом, людоедскую жестокость. Те, кто любят, пожирая других, – каннибалы. Если зло есть вторжение ужаса в будничную спокойную жизнь, то нет большего зла, чем унижающая любовь: из этой черной дыры бросается на человека ревущий и изрыгающий огонь дракон, и начинается падение.
Сейчас, почти через сутки после гибели грабителя, Лусия вспоминала эту старую историю с Константино и Региной и чувствовала, что Адриан вполне может столкнуть ее в эту бездну. Ее отношения с этим молодым человеком становились все более запутанными, все более затягивающими. Она все меньше доверяла ему, но то была подсознательная, инстинктивная подозрительность. Хорошо, Адриан поздно пришел к завтраку в тот день, но становился ли он от этого убийцей? Действительно ли Лусия думала, что Адриан находится в контакте с террористами? Нет, на самом деле она этого не думала. А если так, то откуда столько подозрений и почему она ощущает растущую агрессивность по отношению к Адриану? Дурацкую, неконтролируемую агрессивность, из-за которой она начинала вести себя как глупая девчонка. Так она вела себя сегодня днем, когда Адриан с Феликсом пустились в свои обычные споры.
– Ну да, конечно, я верю, что там что-то есть. Я не говорю «Бог», Бог, как его представляли раньше, я не о нем, но что-то все-таки есть, не знаю что… Например, теория реинкарнации кажется мне вполне разумной, – горячо отстаивал свое Адриан.
– Ах, реинкарнация… А у меня в голове это не умещается. Значит, я должен, к примеру, верить, что в шестнадцатом веке был проституткой? – угрюмо возразил Феликс.
– Конечно нет. Ты все высмеиваешь, все выхолащиваешь.
– Возможно. Но дело в том, что ты веришь не только в реинкарнацию, ты готов поверить во что угодно. Твоя доверчивость всеохватна. Ты умный парень, но иногда на тебя производят сильное впечатление вещи, которые по плечу любому ярмарочному фокуснику. Честное слово, я не хочу тебя оскорбить, но иногда ты отстаиваешь такие невероятные нелепости, а это приводит в полное недоумение. Взять хотя бы твои теории насчет совпадений, молний без грозы и странных смертей, – сказал Феликс.
– Я просто в восторге! Как удобно говорить «я не хочу тебя оскорбить, я не хочу тебя оскорбить», после чего преспокойно оскорблять оппонента. И вообще, не называй меня умным парнем – я прихожу от этого в бешенство. А по делу отвечу: я же не говорю, что у меня есть ответ на все вопросы, и даже не утверждаю, что это – паранормальные явления; я просто отмечаю, что совпадения эти очень странные, и я не единственный, кто не верит в совпадения. Например, Артур Кестлер, очень интересный мыслитель, написал книгу, где показывает, что совпадения…
– Приехали! Твой Кестлер коммунист. А коммунисты – совсем не великие мыслители.
– А вот и нет! Он ведь быстро вышел из партии и написал жестокие книги, где разоблачает сталинизм, так что здесь ты как раз ошибаешься, – похвастался эрудицией Адриан, который был в восторге, что может заработать очередное очко.
– Ничего не значит, что он вышел из партии, он все равно остался каким был. Если ты входил в какую-то партию, значит, мозги твои организованы определенным образом. Анархизм учит думать, читать, развивать собственные взгляды, быть свободным интеллектуально и морально. А коммунисты всегда были сектантами. К ним стекались те, у кого с мозгами слабовато, кто ищет утешения в догмах, им необходима твердая уверенность.
– Я не собираюсь сейчас спорить о коммунизме или о квадратуре круга. Мы говорим о том, что существует множество вещей, которых мы не знаем. В этой книге Кестлера, «Объятия жабы», говорится об одном венском биологе двадцатых годов, Пауле Крамерере. Он утверждал, что совпадений не существует, они происходят благодаря еще не открытому фундаментальному закону, такому же закону физики, как закон всемирного тяготения. Крамерер назвал его законом серийности, по которому предметы, вещества, формы и события выстраиваются по принципу схожести в гомогенные серии. Потому что вселенная, по Крамереру, есть слепая пульсация, направленная к гармонии и единству.
– Да, еще немного, и ты изобретешь Бога.
– К твоему сведению, теория Крамерера импонировала множеству умных людей. Эйнштейну, Юнгу и другим. Конечно, чтобы ее понять, надо иметь незашоренный взгляд, но ты, хотя и хвалишься гибкостью своего ума, все-таки догматик, как мне кажется.
– Я?! Догматик? Вот теперь ты оскорбляешь. Догматик – я, который всю жизнь боролся с интеллектуальным и политическим тоталитаризмом? Ты имеешь хоть какое-нибудь понятие, что такое анархизм? Послушай, я скажу тебе, в чем дело. А дело в том, что у вашего поколения не хватает мужества увидеть мир таким, каков он есть, мир без Бога, без рая, без потустороннего мира; нет другого мира, кроме этого, такое трудно проглотить, это очень горькая пилюля, надо быть сильным человеком, чтобы выносить страх, и это говорю тебе я, которому восемьдесят лет, я уже стою у края черной дыры; я видел, как почти все мои знакомые, старея, становились верующими, словно по мановению волшебной палочки, а в молодости все они были воинствующими атеистами, а потом наделали в штаны, потому что тьма лишает мужества, поверь мне. Но нынешняя молодежь так труслива, так мелка и слаба, что даже в юности не может вынести мысли о пустоте, вы готовы поверить во все что угодно, хоть в сказки про фей, хоть в «Галактическую империю», лишь бы поверить во что-нибудь. Наше поколение по крайней мере умело выносить головокружительность жизни в пустоте, без опоры на веру.
По существу Лусия была не согласна с Феликсом, она считала, что в годы его юности мир был полон различных верований, пусть не связанных с Богом, но не менее религиозных, таких, как вера в конечную победу пролетариата, футуристическая вера в революцию машин, вера в утверждение национал-социализма; да и сам Феликс был человеком веры, апостолом лучшего будущего, пророком счастливого и свободного человечества. На деле это она, Лусия, и ее поколение сорокалетних действительно жили в пустом мире, в мире без веры, в обществе посредственностей, лишенном величия, в котором ничто, казалось, не имеет смысла. Что знает Феликс о том, каково жить без милосердия и без защиты? Все это она и должна была бы сказать старику, но тогда получилось бы, что она поддерживает Адриана, а в тот вечер Лусии совершенно не хотелось ничем поощрять его. И она сказала:
– Я согласна с тобой, Феликс.
Адриан насупился.
– Раз так, раз вы оба против меня, я не хочу больше продолжать этот нелепый спор, – сказал он и вышел из кухни.
Лусия сразу же пожалела об этом. Что со мной происходит, думала она в смятении, почему я веду себя таким образом? К тому времени Лусия знала о себе гораздо меньше, чем я теперь о ней знаю; и все, что я только что написала о страхе перед мужчинами, об опасности, о страдании, тогдашняя Лусия предугадывала, но не могла бы изложить столь ясно. Итак, Лусии сразу же стало не хватать Адриана, и она пришла в ярость от того, что так тоскует по нему. И тогда она решила починить люстру в гостиной, которая сломалась месяца два назад. Да, она починит люстру и тем самым приведет в порядок хотя бы одну десятимиллионную частицу нашего проклятого мира. Она взяла стремянку, отвертку, плоскогубцы. Это была галогенная люстра, громоздкое изделие из стекла и металла. Ее высоту можно было менять с помощью системы блоков, но один тросик выскочил из направляющей, и люстра, скособочившись, застряла под самым потолком. Смотреть на нее было так же неприятно, как на косо повешенную картину.
Лусия поставила стремянку и взобралась на нее. Дом был старый, с высокими потолками, и дотянуться до люстры она могла только с последней, пятой ступеньки, причем ей все равно пришлось становиться на цыпочки и балансировать руками. Плохо быть маленького роста.
– Ты упадешь. Давай я сделаю, – сказал Феликс.
Ни за что, сказала про себя Лусия. Еще не хватало, чтобы старик карабкался по стремянке, а потом свалился с нее. Ни за что.
– Нет. Я прекрасно справлюсь.
Не так уж и прекрасно. Тросик зацепился так, что его практически невозможно было поправить, тем более что она едва доставала до этого места. Она решила снять люстру, спокойно устранить неполадку внизу, а потом снова повесить. И с трудом стала откручивать винты.
– Ты упадешь. Я же говорил тебе, что сам это сделаю.
С этими словами подошел Адриан. Да, Адриан говорил, что починит люстру. Именно поэтому Лусия и затеяла этот ремонт. Ему действительно это проще сделать. Хотя бы потому, что он намного выше.
– Не беспокойся, – ледяным тоном ответила Лусия. – Я сама справлюсь.
Она была в бешенстве. Она схватила стеклянную полусферу и потянула, высвобождая ее из металлических креплений, что оказалось огромной ошибкой: полусфера, как Лусия сразу поняла, была жутко тяжелой, ее невозможно было удержать, стоя на цыпочках на пятой ступеньке, и не потерять равновесия.
– Ты сейчас упадешь! – повторил Феликс.
Но это было не предупреждение, а констатация факта – Лусия уже падала со стеклом в руках.
Но она не упала. Потому что Адриан с ловкостью, не уступающей силе (два непременных качества романтического героя), одним прыжком взлетел на стремянку и успел подхватить Лусию со стеклом в руках и твердо поставить ее на ступеньку. В гнезде его объятия, чувствуя, как прижимается к ее спине его грудь, как щекочет ухо его дыхание, она испытала восхитительное искушение лишиться чувств. Я могу потерять сознание, сказала она себе в секунду озарения, даже не думая этими словами, а только ощущая их. Я могу потерять сознание в его объятиях, дать ему подхватить меня, могу прильнуть к нему и превратиться в его вторую кожу. Словно угадав ее тайные мысли, Адриан поднял ее на руки, спустился со стремянки и поставил на пол. Потом он взял у нее стекло, положил его на софу и пристально посмотрел на нее.
– Еще бы немного… Ну и упрямая же ты, Лусия, – сказал Адриан.
И очаровательно, почти нежно улыбнулся.
Любовь – это изобретение западной культуры, недавнее изобретение, вряд ли старше, чем эпоха романтизма, сказала себе Лусия. Столетиями в Индии, Китае, Эфиопии женщины и мужчины жили без любви, женились и выходили замуж по расчету, и, возможно, эти браки были счастливее, чем браки по страсти. В таких обществах сердечные переживания людей не имели никакого серьезного значения.
– Оставь меня в покое, – ядовитым от злости тоном сказала она.
Адриан оскорбленно нахмурился.
– Успокойся, уже оставил.
Причина, возможно, в отсутствии веры, недостатке сдерживающих рамок, утрате смысла всего и вся, о чем недавно говорил Феликс. В неосновательности современной жизни, в хаосе повседневности любовь может стать слепящим светом, как свет рыбацкого фонаря, на который устремляются рыбы, не подозревая, что восхитившее их чудо скоро их убьет. Любовь – наркотик, она затягивает. Любовь – бездна, любовь – опасность. Из-за этой великолепной любви люди теряют себя.
* * *
– Единственное, во что я, двенадцатилетний, верил, вернувшись в Испанию, потеряв несколько косточек, ногтей и волосков, так это в истинную подлинность собственного прозвища, – говорил Феликс через несколько дней, снова взявшись за свой рассказ. – Я был Талисман, потому что действительно был одарен везением и предполагал завоевывать мир благодаря своей счастливой звезде. Из той поры я больше всего помню эту жажду жизни и уверенность в себе. А еще время, время, которое текло так медленно и было таким огромным, часы шли как дни, а минуты – как часы. Как тянется время в детстве! Именно тогда, когда это совсем не нужно. Какое расточительство!
Я приехал в Мадрид в марте тысяча девятьсот двадцать шестого года, и он показался мне серым, холодным, северным городом, хотя и расположен южнее, чем моя родная Барселона. Диктатура Примо де Риверы достигла своего апогея, и положение моих товарищей представлялось очень плачевным. Тюрьмы были набиты анархистами, а следует помнить, каковы были тюрьмы того времени: грязные, полуразрушенные, нечеловеческие. Люди в них умирали от холода и голода.
Пакита, двоюродная сестра Ховера, которая вызвалась приглядывать за мной, оказалась очень некрасивой, очень толстой женщиной неопределенного возраста. У нее был крошечный фруктовый ларек на рынке, что на площади Кармен, в самом центре Мадрида; она умудрялась одна тянуть и свое дело, и четверых маленьких детей, старшему из которых едва исполнилось семь лет; она запирала их на весь день в жалком домишке, где они жили, домишко состоял из единственной комнаты с печкой, которая служила и для отопления, и для приготовления еды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45