И конечно, посреди всего этого ужаса было немало примеров невероятного героизма. Шестьсот девяносто кавалеристов полка Алькантары раз за разом атаковали противника, прикрывая отход наших войск. Последнюю атаку они предприняли спешившись, потому что ни у кавалеристов, ни у лошадей не оставалось сил. Погибло девяносто процентов личного состава полка – таких потерь никогда не было ни в одном кавалерийском соединении в Европе. Когда наши отвоевали Риф, они нашли тела погибших, кавалеристы остались в тех позах, в каких пали в разгар боя. Так что в поражении при Анвале было все – и героизм, и подлость. Например, генерал Наварро был героем, а полковник Моралес – подлецом. Что вы об этом думаете?
Я в недоумении пожала плечами. Рассказ меня захватил, но я не имела ни малейшего представления, куда все это приведет.
– Не знаю. А что я должна думать?
– А то, что это вранье! Вы должны думать, что это – вранье, потому что все было как раз наоборот: генерал Наварро вел себя самым жалким образом, а полковник Моралес погиб как герой; с пистолетом в руке он сражался до последнего, в то время как остальные давали деру. Моралес сражался плечом к плечу с несколькими офицерами, они дали клятву, что убьют друг друга, чтобы не попасть в плен, на пытки. В конце концов Моралес был ранен, он просил товарищей сдержать слово, но те, два лейтенанта, не осмелились прикончить своего полковника. Вероятно, они испугались потому, что думали: если они убьют старшего по званию, то попадут под военный трибунал. В общем, они сбежали, бросили полковника, раненого и беззащитного, на берегах Изумара, там его повстанцы и запытали до смерти, а генерал Наварро решил сдаться со своими двумя тысячами тремястами солдат в Монте-Арруите, хотя знал, что повстанцы побежденных в живых не оставляют. Так оно и было: пока Наварро вместе с девятью офицерами, переводчиком и семью рядовыми укрывался в доме местного князька, рифцы прикончили две тысячи триста человек. Но и тут не все офицеры вели себя одинаково. Наварро приглашал остаться с ним майора Альфредо Маркерие, чей отец был в те времена знаменитым театральным критиком. Но майор предпочел умереть вместе со своими солдатами. Ну, и что вы думаете?
– Потрясающе.
– Мне же это представляется большой глупостью. А вот мой дед, наоборот, был с теми офицерами, которые оставались с Наварро. И благодаря этому сохранил себе жизнь. После поражения при Аннуале проводилось упорное расследование, в ходе которого были получены доказательства, представленные некоторыми щепетильными офицерами. Эти доказательства неопровержимо свидетельствовали о вине высшего командования, начиная с самого генерала Беренгера, командующего экспедиционным корпусом. Но, к счастью, в тысяча девятьсот двадцать третьем году генерал Примо де Ривера провозгласил диктатуру, и ответственные за поражение не понесли наказания. И получилось так, что трусы спасли не только свою жизнь, но и все остальное, даже честь, поскольку память у людей коротка. Мой дед, в семье которого были деньги, удачно вел дела, приумножил богатство и кончил свои дни как почтенный патриарх и настоящий столп отечества – один из мадридских проспектов назван его именем. Мой отец пошел по его стопам и сумел еще более прославить нашу фамилию в трудные послевоенные годы. Потом пришла моя очередь, и я продолжил ту же традицию. Теперь мы – одна из самых влиятельных семей в Испании. Мое имя не упоминается в прессе, мое лицо не увидишь на экране телевизора, но нет в стране такого дворца, двери которого не распахнутся настежь, когда я выхожу из машины. Настоящая власть всегда держится в тени.
На минуту он прекратил вещать и отпил из бокала с коньяком, который стоял перед ним. Нас он даже не спросил, хотим ли мы чего-нибудь выпить. Мы слушали его речь всухомятку.
– Сейчас я вам скажу, как я вижу реальность. Каков на самом деле этот мир. Да, иной раз между героизмом и подлостью есть некоторая дистанция. Я имею в виду, что перед многими из тех, кто был тогда в Рифе, впервые в жизни встал выбор между добром и злом или же между честью и жизнью. Все решалось в считанные часы и даже минуты – они могли остаться верными своим идеалам и оказаться в руках марокканских палачей, а могли предать эти идеалы и выжить. Выбор был неизбежен, и все его делали. Одни – герои – погибли, причем многие из них ужасной смертью. Другие – трусы – вернулись в Испанию. Они растили детей, занимались бизнесом и иногда становились уважаемыми членами общества, как мой дед. Зачем надо было подвергаться пыткам, зачем нужно было самопожертвование кавалеристов полка Алькантары? Я вам скажу – незачем. Жизни свои они не спасли, ведь рифцы так или иначе, но прикончили всех. Они не удержали позиций – территорию эту заняли повстанцы. И самое худшее – Испания, неспособная сохранять свои колониальные владения, в конце концов вернула область Риф коренному населению. С другой стороны, мы и не помним тех героев: я вам только что показал, что могу героев назвать трусами, и наоборот, и никто не обратит на это ни малейшего внимания. Герои просто бесполезны. А созидатели страны принадлежат к другой категории. Они бегут с поля боя и предают. Они умеют и на елку влезть, и рыбку съесть. Историю пишут те, кто выжил. Я это говорю с гордостью, потому что быть победителем непросто. Я употреблял слова «трусость» и «героизм», чтобы нам легче было понять друг друга, но в реальном мире они имеют другое значение, не то, которое им обычно приписывается. В реальном мире трусость означает мудрость, а героизм – глупость. Я принадлежу к большой когорте победителей, мы всегда знаем, что делать, чтобы одержать верх. Что, для этого приходится прибегать к противозаконным действиям? Так ведь без противозаконной деятельности мир остановится. И не говорите мне про погибших и забытых героев – они всего лишь неудачники. А нам ставят памятники, в нашу честь называют улицы. Дело обстоит именно так и не иначе, так устроен мир.
Феликс ерзал на стуле и сжимал кулаки. Теперь уже я двинула его коленом, чтобы он не забывался.
– Вы хотите знать, что произошло с вашим мужем. Я вам отвечу, что последнее время я слишком часто о нем слышу. Более того, ваш муж и его друзья начали мне надоедать. Человек моего положения общается не только с обитателями дворцов, как я вам раньше сказал. Ему приходится иметь дело и с более мелкими сошками. Все друзья вашего мужа – выскочки. Они думают, что за несколько лет смогут достичь такого же положения во власти, какое семьи вроде моей созидали целыми поколениями. А это, естественно, невозможно. Тот порядок вещей, о котором я говорил раньше, складывался тысячелетиями. Действительность так устроена с самого начала времен, в ней есть свои нормы, своя иерархия. Но выскочки всегда нарушают этот порядок. Они невежды и ничтожества, но, видите ли, они необходимы: кто-то должен делать грязную работу, а выскочки всегда на все согласны ради того, чтобы подняться повыше. Для нас они – как бы это сказать? – что-то вроде домашних животных: когда они начинают причинять беспокойство, когда перестают приносить прибыль, их меняют на других и – привет! Это довольно затратная система, но зато – эффективная. Я вам объясняю все это, потому что сейчас настал такой период обновления. Вы хотите знать, что произошло с вашим мужем, а нам эти придурки осточертели. Так что я вам помогу: скоро вы получите известия из первых рук. И скажите судье Мартине: я буду сотрудничать с ней с превеликим удовольствием. Мне проблемы не нужны. Если вы хорошо вникли в то, что я вам говорил, вы должны понимать: скандалы мне ни к чему, поскольку я один из кирпичей фундамента сложившегося порядка. Так ей и скажите. Надеюсь, мы поможем друг другу и покончим наконец с этим нелепым инцидентом. Как вы думаете?
– Я благодарю вас за вашу готовность, но мне бы хотелось…
– Все уже сказано, – перебил меня он, протягивая руку, чтобы попрощаться. – Передайте привет старому доброму Ван Хогу.
Верзилы за соседним столиком поднялись, чтобы проводить нас к выходу. Было ясно – встреча окончена, и голос хозяина звучал столь повелительно, что впору было бежать куда глаза глядят. Но Феликс уперся кулаками в мраморный столик и наклонился вперед. Поставщик Тыкв по-прежнему сидел, а мы стояли, окруженные верзилами.
– Человеческое измерение, – сказал Феликс.
– Что? – спросил Поставщик.
Один из телохранителей схватил старика за локоть, но босс качнул головой, и Феликса отпустили.
– Я к тому, что вы говорили раньше, – продолжал Феликс. – Насчет того, зачем нужно человеческое достоинство. А затем, что оно дает нам возможность измерить, кто мы такие. Мы, люди, знаете ли, не можем вообразить того, что не существует. И если мы говорим о таких вещах, как утешение, солидарность, любовь, красота, то делаем это потому, что они существуют в реальности, они формируют личность так же, как эгоизм и жестокость. В крайних ситуациях эти качества сталкиваются, отсюда и героические деяния, и низкие поступки. Зачем, например, нужно было самопожертвование кавалеристов полка Алькантары? А затем, чтобы мы были тем, что мы есть. Пусть с практической точки зрения их смерть оказалась бесполезной, но она послужила тому, чтобы мы знали: мы, люди, и такие тоже. Мы, даже при самом плохом раскладе, способны на самое хорошее. Если бы при Аннуале не совершались подвиги, иначе говоря, если бы в людях не было естественной потребности в достоинстве, мир давно оказался бы необитаем, а люди стали бы дикими животными.
– Вполне возможно, – ответил Поставщик, томно приглаживая свои завитки. – Возможно, вы и правы. Но и в таком случае – в таком мире – я был бы одним из главных диких животных, а вы, мой дорогой Талисман, были бы таким же, как сейчас, то есть жалким неудачником. Старым, бедным да вдобавок еще и анархистом. Печальная биография, мой друг. У вас в жизни были одни только поражения.
В общем, он знал все. И о моих отношениях с судьей Мартиной, и о том, что Феликс принадлежал к Национальной конфедерации труда. На вид он казался пижоном, зажравшимся богачом, но знал он все. Вот он перед нами – уверенный в себе, улыбающийся, самодовольный. Детские сказки врут. Злые далеко не всегда платят за то зло, что они причинили, добрые не всегда получают вознаграждение, подлецы не страдают от разлития желчи и угрызений совести. Наоборот, есть множество злодеев, которые откровенно наслаждаются полным счастьем.
Я сжала руку Феликса.
– Пошли.
Он, возможно немного ошеломленный, дал себя увести. Ребята в сером проводили нас до двери. Мы переступили порог «Эль Параисо», перешли на другую сторону и стояли в надежде, что ночная прохлада поможет нам прийти в себя. Над крышами плыла луна – красивая, голубоватая, зимняя. Нас словно парализовало, мы долго стояли на тротуаре, слишком вымотанные, чтобы обмениваться впечатлениями. День получился чересчур длинным. Сначала мы поняли, что Гарсия – предатель, потом чуть не взлетели на воздух из-за газа в квартире, потом инспектор попытался похитить меня, потом судья объяснила мне, что Рамон мерзавец каких мало, а под конец некий мафиозо решил убедить нас, что мир принадлежит ему. И все это – без передышки, даже без пищи, если не считать маленького кусочка сыра. Мы были выжаты, как лимон, и наша усталость казалась подозрительно похожей на поражение. С неба на нас разгневанно взирала одноглазая тьма.
* * *
Смирение – вот слово, описывающее великое поражение.
Жизнь – это далекий и утомительный путь. Она как поезд дальнего следования, которому приходится пересекать районы боевых действий и необжитые территории. Я хочу сказать, что путь этот преисполнен опасностей и бывает, что поезд сходит с рельсов. Но потерять курс можно по-разному. Кто-то может идти прямой дорогой в ад, как то было с Феликсом на протяжении нескольких лет. Другие же, напротив, крушения не терпят, а просто понемногу сбавляют скорость, идут все медленней и медленней, пока совсем не остановятся, и замирают на месте, полумертвые от ничегонеделанья и провала, потихоньку покрываясь ржавчиной и забывая светлые идеи под воздействием непогоды.
Именно это и произошло с Лусией Ромеро. В таком положении наша героиня находилась в начале этой книги.
Как-то ночью они с Рамоном опять были близки. Иногда это случалось: Рамон настаивал, а она не находила отговорок Рамон взгромоздился на нее, и Лусия наморщила лоб. В таких случаях только лоб у нее и двигался: брови сдвигались от отвращения, причем так сильно, что потом болел лоб. В ту ночь шел дождь, и на кухне капли стучали по карнизу, узкой полоске оцинкованного железа на противоливневом откосе. Пока Рамон занимался ее бесчувственным и, возможно, почти мертвым телом, она прислушивалась к этим звукам. Прошло сто лет с тех пор, как Лусия перестала чувствовать собственное тело, мечтать о головокружительных поцелуях и не помышляла о том, чтобы раствориться в объятиях мужчины. В тот момент она терпела пыхтенье Рамона и думала об акулах, счастливых созданиях, у которых несколько рядов зубов, так что при утрате одного ряда они могут пользоваться другим. Дождь барабанил по оцинкованному карнизу, и каждая капля отмечала секунду безвозвратно потерянной жизни. Куда девается потерянное время? Быть может, в тот же лимб заблуждений, где бродят тени ненаписанных книг, невысказанных слов, непережитых чувств, а также зубов Лусии, настоящих, выбитых с корнем в той дурацкой аварии. Теперь у Лусии пластмассовые челюсти и деревянное тело, нечувствительное к прикосновениям Рамона. Наверное, она уже никогда не пожелает мужчину? Тук-тук-тук, отвечал ей дождь. И Лусия поняла – никогда, никогда. И она сказала себе: я сдалась. И почувствовала, что почти спокойна.
Из этого мертвящего, похоронного спокойствия ее вырвало похищение, дружба с Феликсом и, главное, любовь Адриана. Если вам когда-нибудь приходилось переживать нечто подобное, вы поймете, как лихорадочно отдавалась Лусия любовной страсти, ибо страсть всегда повторяется, она как кино, которое бесконечно крутят в кинотеатре, причем с одним и тем же героем в главной роли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45