Там он встречает Вонга и говорит, что в будущем хотел бы устроиться на текстильную фабрику. Вонг в курсе его планов, однако считает, что правильнее было бы дождаться возвращения Леви и обсудить это дело вместе. Безусловно, он может рассчитывать на его помощь:
– Мишель сказал, что вы знакомы с инженерным делом, а главное, вы для него как брат.
Чуть позже, в разгар душной июльской ночи Ким обнаруживает Чень Цзин в другом конце гостиной, где она мило беседует с высокопоставленными китайскими сановниками, и, глядя на нее издали, невольно любуется ее совершенной холодной красотой, а вскоре, услышав песню, которая напоминает ему счастливейшие часы, проведенные с твоей мамой, просит прощения у Чарли Вонга и выходит на террасу со стаканом виски в руке, чтобы увидеть с высоты небоскреба бульвар Банд, волшебный город под усеянным звездами небом, пристань и тихую реку, где отражаются неоновые огни, похожие на пестрых светляков. Он чувствует под мышкой знакомую тяжесть оружия, которая напоминает о кровавом прошлом, а также о тайной цели: убить человека, недостойного того, чтобы жить, а уже затем наладить свою собственную жизнь в далеком прекрасном городе; этот последний выстрел навсегда избавит его от привычной тяжести под мышкой, а заодно освободит измученную память. «Отличная возможность», – повторяет он, стараясь себя приободрить. Сжимая в руке ледяной стакан, он облокачивается на парапет роскошной смотровой площадки; он очарован музыкой и ароматом жасмина, на душе легко, он чувствует себя молодым и полным жизни, он рад этому новому повороту судьбы, верит в удачу и кажется себе неотразимым в элегантном смокинге – отличный момент на миг оглянуться назад, на пройденный путь, Ким, наш долгий скорбный путь надежды, усеянный ловушками и переполненный ложью, в конце которого ты, к счастью, вновь встретил старого друга Мишеля Леви; задумавшись, ты понимаешь, что оставил за спиной не только горечь поражения и утраченные иллюзии, не только погибших товарищей, но и тех, кому предстоит умереть, отважных и безрассудных ребят из Тулузы и других городов на юге Франции, которые в отчаянии вновь и вновь пересекают границу, сжимая в руке пистолет все с той же безумной решимостью, знакомой некогда и тебе; ты видишь кровь, что пролилась в прошлом и прольется в будущем, кровь, кипящую в жилах твоих товарищей, и наверняка думаешь о Денисе и его Кармен – они пытаются обрести счастье в каком-нибудь уютном уголке Франции, и вспоминаешь Нюаляра, Бетанкура и Кампса, гниющих в тюремных застенках или, быть может, уже расстрелянных, вспоминаешь о бесполезных жертвах, которые никто никогда не зачтет, о мужестве и самоотверженности, которые никогда никого не спасут и никому не принесут пользы, и, кто знает, быть может, вспоминаешь также обо мне и моих фальшивых документах, о бедняге Форкате с чернильными пятнами на пальцах, мертвеце, вернувшемся в город мертвых… Но ведь существуют и другие, говорит себе Ким, те, чье отчаяние еще глубже, кто сдался и ожидает одного – что пройдет время, след их сотрется, и настанет день, когда забвение поглотит навеки и их самих, и их детей. Если бы вы, подобно мне, умели читать мысли Кима, вы бы узнали, что сейчас он думает как раз о тех, кто остался там, на другом конце света, он хочет сказать нам, что нельзя предаваться отчаянию, уступать невзгодам, болезням и даже черному дыму этой трубы. Жизнь иной раз становится невыносимо тяжела, и не так уж плохо, если человек сам себя немного обманывает, по секрету тешит себя какой-нибудь мечтой… Вот о чем размышляет Ким, сидя со стаканом виски в руке на террасе «Катая» и любуясь шанхайской ночью; до него доносится дыхание города, горячее и влажное, словно пар из ноздрей смирного сонного животного, но тут он внезапно вспоминает, что уже давно не видит Чень Цзин.
Вряд ли Крюгер расхаживает неподалеку, успокаивает он себя, а если даже он где-то поблизости, у него хватит здравого смысла не устраивать покушение в столь оживленном месте.
Чья-то рука ложится ему на плечо: это Ламбер, болтливый француз, владелец шелковых лавок и универмагов-, его только что представили Киму, и он желает перекинуться словечком. Вскоре к ним присоединяются еще четверо гостей, и вот один из них, разговорчивый малый, иронично замечает, что Мишелю Леви дьявольски повезло: женился на хорошенькой юной китаянке с золотистыми глазами, родственнице красного генерала Чень И, который наступает из Маньчжурии во главе коммунистической армии, собираясь пройти вдоль реки Янцзы и взять Шанхай… Ким замечает, что многих иностранцев страшит судьба их предприятий в Шанхае: за поражением Гоминьдана и торжеством коммунистов последует крах иностранных концессий. Разговор интересен Киму, однако от его внимания не ускользает беглое замечание, сделанное совершенно по другому поводу: один из собеседников, потный багровый американец, который явно выпил лишнего, – это он приставал к китайской певице, – толкнув локтем стоящего рядом с ним человека с черными зачесанными назад волосами и резкими чертами лица, развязно заявляет, кривя рот:
– В Париже Леви подлатают спину, а покуда он там, его шлюшка Чень Цзинфан снова найдет утешение в объятиях капитана, этого чертова кантонца, Су Цзу или как его там…
Разговор резко обрывается. Ким хочет осадить нахала, как вдруг справа от него раздается сильный глубокий голос, принадлежащий человеку с зачесанными назад волосами:
– Степлтон, – говорит он, хватая янки за лацкан смокинга, – вы пьяница и мерзавец. Немедленно возьмите свои слова обратно или, клянусь вам, вы очень пожалеете…
Перепуганный Степлтон бормочет извинения и поспешно удаляется, тупо рассматривая на свет стакан с виски, словно обнаружив внутри что-то необычное. Разговор между тем иссякает, собеседники разбредаются кто куда, и Ким снова остается один на один с мсье Ламбером. Некоторое время он терпеливо рассказывает любопытному собеседнику о политической ситуации в Испании, но грубое замечание пьяного янки не выходит у него из головы. Так, значит, капитан Су Цзу и жена Леви? И об этом все кругом знают? Неужели и Леви тоже все известно? Ким осторожно переводит разговор в нужное ему русло, и француз отвечает, что не знает, насколько обоснованны слухи, но в свое время в Шанхае поговаривали об этой связи.
Затем он спрашивает Ламбера, кто же тот человек, который столь энергично вступился за Чень Цзин. Но прежде чем француз открывает рот, непостижимая способность проникать в темные глубины человеческой души уже шепнула Киму правильный ответ.
– Его зовут Омар Мейнинген, он немец, владелец клуба «Желтое небо», одного из самых престижных борделей Шанхая, – говорит Ламбер и тоном заговорщика добавляет. – Говорят, это очень опасный и коварный тип, впрочем, дамы утверждают, что он настоящий рыцарь. Мое мнение, мсье, что на самом деле он просто коммунист.
2
С некоторых пор Форкат частенько гулял по городу, навещая порт и Барселонету, иногда в обществе сеньоры Аниты, но по большей части один. Не знаю, с кем он там виделся и чем занимался, но домой он неизменно возвращался с увесистым пакетом муки или риса и бутылкой душистого оливкового масла.
В первых числах июля, почти через три месяца после появления в особняке необычного жильца, сеньора Анита бросила пить и курить. Сначала она была раздражительна, спорила с Сусаной по пустякам и даже, как я заметил, избегала немного косящих, но проницательных и спокойных глаз Форката; однако чуть позже характер ее улучшился, она ласково разговаривала с дочерью, стала внимательной и предупредительной с Форкатом и даже шутила и смеялась с братьями Чакон, чьи проделки на рынке, где они добывали пропитание, очень ее забавляли. Мы быстро сообразили, что все эти благотворные перемены произошли под влиянием Форката; некоторое время назад она пристрастилась к дешевому белому вину, которое продавалось в розлив, – такой гнусной отраве, что Форкат даже не стал добавлять его в блюда, которые время от времени готовил для Сусаны; но в один прекрасный день графин, неизменно украшавший стол в гостиной, – тот самый, который мы с братьями Чакон по просьбе сеньоры Аниты то и дело наполняли в таверне на улице Кардонер, – исчез, и больше мы его не видели. Форкат помогал ей и по дому: менял простыни Сусаны, выгребал золу из плиты, мыл посуду, белил стену в саду, заставлял сеньору Аниту поливать растения и ухаживать за ними как следует, а также научил ее готовить простые и дешевые блюда. Она выглядела более жизнерадостной и в то же время более уравновешенной, стала похожа на настоящую даму, начала по-другому одеваться, и даже походка у нее изменилась. Однако злые языки продолжали перемывать ей кости; соседям было наплевать, пьяная она или трезвая, и вскоре весь квартал повторял едкое замечание, принадлежавшее, как говорили, доктору Бархау и пришедшееся по душе капитану Блаю, – вероятно, потому, что бесило донью Кончу: «Как была шлюхой, так и осталась, хоть и пить бросила».
Как-то после обеда я пришел к Сусане немного раньше обычного. Она спала, а сеньора Анита бродила по дому в халате. Войдя на террасу, она посмотрела в окно и убедилась, что Финито и Хуан еще не заняли свое обычное место напротив ограды.
– Даниэль, малыш, сделаешь доброе дело? – Она нервничала, и я решил, что по секрету от Форката, который еще не выходил из своей комнаты, она отправит меня в таверну. – У меня кончился аспирин… Аптека сейчас закрыта. Попроси в таверне таблеточку, вдруг у них есть… а заодно принесешь мне немножко коньяку… Ладно, ладно, только аспирин.
Когда я вернулся, Форкат уже сидел на террасе, а сеньора Анита успела одеться на работу. Выглядела она по-прежнему несколько вызывающе: фиолетовые туфли на высоком каблуке, тонкие черные чулки, светлая плиссированная юбка из тех, что она любила, белая блузка с глубоким вырезом и широкий клеенчатый пояс бирюзового цвета. Короткие светлые кудряшки ее молодили, придавая облику озорную выразительность; к щеке у самого рта прилипла пушинка сигаретного пепла, – я подумал, что она украдкой курила и Форкат будет ее ругать, но тот не сказал ни слова. Она чмокнула Сусану в лоб, взяла сумку и, перед тем как уйти, положила в рот две таблетки аспирина, запив их стаканом газировки.
– С тех пор как я бросила пить, у меня частенько болит голова, – сказала она. – Коленка прошла, зато голова раскалывается. Что за жизнь! Может, это от газировки?
Сидевший в ногах у проснувшейся Сусаны Форкат с улыбкой наблюдал, как Анита допивает воду. Он сидел нога на ногу, кисти его длинных покрытых пятнами рук свисали с колена, словно у каторжника, закованного в кандалы. Тем не менее они не походили на усталые руки смирившегося со своей участью неудачника: казалось, в них дремала какая-то неведомая сила.
– Ничего у тебя не болит, – сказал он строго. – Просто тебе кажется. Вот и все.
Сусана засмеялась и закашлялась, а сеньора Анита поставила стакан и сумку на стол и пробормотала:
– Мошенник.
В следующий миг она сбросила туфли, подтолкнула Сусану, чтобы та передвинулась чуть дальше, и улеглась на кровать головой к Форкату, уперев ноги в изголовье, а затылком прижавшись к его коленям, после чего обеими руками взяла его правую руку и положила себе на лоб, затем слегка отстранила ее и снова прижала ко лбу – и проделала так несколько раз, словно прикладывая горячий компресс, после чего закрыла глаза и вздохнула с облегчением. Мы с Сусаной переглянулись.
– По-моему, ты выбрала неудачное время, Анита, – заметил Форкат.
– Если мне не станет лучше, я не смогу работать, – ответила она. – Ты даже не представляешь, как мне плохо.
– Ничего у тебя не болит.
Он приподнял руку и держал ее теперь в нескольких сантиметрах ото лба. Сеньора Анита опять попыталась ее опустить, но Форкат не давал этого сделать. Множество раз возвращаясь мысленно к этому эпизоду, я приходил к одному и тому же выводу: целительный эффект процедуры состоял не просто в непосредственной близости его рук, но прежде всего в тепле, которое они излучали, в особенных волнах, исходивших от покрытой пятнами кожи и облегчавших боль. Прошло минут десять, сеньора Анита казалась спящей. Я открыл папку и достал карандаши, делая вид, что занят рисунком, на самом же деле зорко наблюдая за происходящим. Прежде всего меня интересовал крошечный зазор между ладонью Форката и лбом сеньоры Аниты, я ждал, не появится ли там какое-нибудь свечение, искра или нечто похожее, потому что именно там, в этом зазоре, рождалось что-то необъяснимое. Сусана не хотела смотреть на неподвижно лежавшую мать и притворялась, что ей все равно, но в глубине души не одобряла происходящего.
И представьте себе, сеньора Анита встала как новенькая, что саму ее нисколько не удивило; несомненно, Форкат помогал ей уже не в первый раз.
– Вот видишь, – сказала она, – теперь я чувствую себя намного лучше.
Она тряхнула кудрями, надела туфли и потрепала Форката по волосам. Затем еще раз поцеловала Сусану, вздохнула, повесила на плечо сумку и, уже на полпути к двери, вдруг тихо заплакала, улыбаясь сквозь слезы. Тогда я не понимал, что творится в ее душе, но сейчас знаю: должно быть, она испытала то особенное состояние полноты жизни, которое ей довелось пережить лишь несколько раз.
– Мама, почему ты плачешь? – жалобно спросила Сусана, привстав на коленях в кровати. – Пожалуйста, не надо! Ну пожалуйста!
Сеньора Анита сразу же успокоилась, торопливо простилась и вышла, однако, не дойдя до двери, вернулась, взяла Форката за руку и потянула за собой. Они быстро пересекли гостиную, затем прошли по коридору к входной двери, где – мне всегда хотелось так думать – она на прощанье его поцеловала. Я не был свидетелем этой сцены, однако она запечатлелась в памяти так отчетливо, что со временем я забыл, что ничего этого на самом деле не видел, – как встретились их губы, как они крепко обнялись в полумраке прихожей.
Несколько часов спустя, когда Сусана заканчивала полдник – неизменный стакан молока и бутерброд, – ее зашли проведать братья Чакон, как всегда с сумкой, набитой эвкалиптовыми листьями и стопкой книжек и комиксов, перевязанных бечевкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28