– Я посетил всех Апулья, кроме одного, и ни у кого их нет.
– Очень огорчен таким известием. – Голос бесплотно и сухо шелестел, как насекомые на подоконнике. Теперь мне казалось абсурдным, что когда-то я подозревал столь пустого человека. – Впрочем, могу сказать, что это меня не удивляет.
– Я уверен, Вернон, мемуары где-то здесь. Я знаю это. Где-то очень близко. Я это чувствую.
– И что вы собираетесь предпринять?
– Изучить историю семьи, узнать, выходила ли Мария замуж, и разыскать ее потомков. Но первым делом навестить последнего Апулья. Каждый раз, как я прихожу к нему, оказывается, что его нет в городе. Сегодня в последний раз попытаюсь застать его.
Последний Апулья жил в предместье Неаполя, в Аккерре, заброшенной деревушке с пыльными улочками и печальными, разваливающимися домами, выстроенной как попало, не имеющей единого центра. Она просто тянулась вдоль проселочной дороги, словно люди, заложившие ее, были слишком угнетены печалями, чтобы заботиться о каком-то плане деревни. Апулья занимал верхний этаж старинного дома, возле которого в то утро играли в мяч двое малышей. Мягкий песчаник, из которого, видимо, здесь предпочитали строить дома, был так сух и слоист, что, казалось, дом можно обрушить голыми руками.
Едва я вышел из машины, как меня охватило сильнейшее предчувствие, что я у цели. Возможно, причиной было то, что это был последний адрес в моем списке, моя последняя надежда на благополучное завершение поисков; а возможно, после всех тех многоквартирных домов меня взволновала древняя печаль самого этого места. Как бы то ни было, впервые с момента прибытия в Италию я так сильно почувствовал близость Байрона и был уверен, что его мемуары находятся там, в квартире на верхнем этаже.
Мальчишки перестали гонять мяч и с серьезным видом смотрели, как я звоню в дверь. Не дождавшись ответа, я спросил их, не знают ли они, где синьор Апулья. Они отрицательно помотали головой и убежали. Я решил вернуться через час, чтобы снова попытаться, а пока бесцельно побрел вдоль деревни.
На главной улице я остановился, чтобы выпить чашку каппуччино, после чего продолжил путь по растрескавшемуся от жары тротуару, поглядывая на витрины магазинчиков, бедные и жалкие. Скоро я набрел на что-то вроде деревенского клуба и подумал, что не вредно было бы зайти и порасспросить посетителей.
Заведение состояло из большого и на удивление пустого зала с несколькими беспорядочно стоявшими столиками и заколоченной стойки. На полу – древний линолеум. Краска на стенах облупилась. У дальней стены, почти невидимый под толстым слоем пыли, – автомат пятидесятых годов для игры в пинбол, словно из какой-то призрачной игротеки. В зале находилось человек десять, несколько из них играли в карты, остальные наблюдали за игрой. Все не моложе сорока, а большинство так выглядели и вдвое старше. Когда я вошел, они прекратили игру и уставились на меня.
– Доброе утро, господа. Я ищу синьора Апулья.
Никакой реакции, разве что персонажам старинной картины, застывшим передо мной, можно было приказать сидеть еще неподвижней.
– На этой неделе я заходил к нему пару раз, но его не было дома. Он живет в конце главной улицы. Кто-нибудь случайно не знает его?
Скрипнул линолеум под стулом, и поднялась одна фигура, самая, наверно, древняя. Остальные остались неподвижны, так что низенький старичок походил на фигуру, странным образом вышедшую из картины. Он казался ссохшимся и легким, как сморщенный каштан. Прежде чем заговорить, он шумно втянул слюну, пожевал, а потом проглотил.
– Я Апулья.
– Ах, синьор, очень рад! Могу я с вами поговорить?
– Говорите. Я слушаю.
– Если не возражаете, я хотел бы поговорить с вами наедине. У меня к вам деловое предложение.
– А, деловое? Очень хорошо.
Он двинулся ко мне. Его соседи ожили, как по мановению волшебной палочки, и продолжили игру, не обращая на нас внимания. Медленно шаркая и опираясь на палку, старичок вывел меня на улицу в пыльное пекло. На тротуаре у клуба стояло в ряд несколько стульев с сиденьями из разноцветных переплетенных пластиковых полосок.
Мы уселись, и я инстинктивно тут же завел обычную свою песню о том, что я антиквар из Англии. Апулья вежливо слушал, не двигаясь и склонив голову набок. Время от времени его тело сотрясал кашель. Лысая его голова была в коричневых старческих пятнах, лицо под ярким солнцем – шершавое и иссеченное морщинами, как колода мясника. Кожа – с сероватым оттенком.
Когда я закончил, он минуту смотрел на меня, потом сказал:
– У меня много старинных вещей. Квартира забита ими. Наша семья очень старинная, к тому же я много путешествовал. Служил на торговом флоте. Посвятил жизнь морю.
– Понимаю. Что ж, если б мы могли просто…
Я двинулся, как бы приглашая его направиться к нему домой, но старик остался сидеть, только смотрел на меня острыми голубыми глазками.
– Может быть, вы ищете что-то конкретное?
– Нет, – ответил я, не желая выкладывать карты на стол, пока точно не узнаю его козырей. – Так, вообще старинные вещи.
Синьор Апулья, положив руки на палку, отвернулся от меня и устремил взгляд вдоль улицы.
– Не лги мне, мой мальчик. Таким способом ты не получишь того, чего хочешь. Я человек необразованный, но, учти, никак не глупый. Ты говоришь с английским акцентом. Знаешь мое имя. Ты проделал долгий путь, чтобы найти меня, потом трижды за неделю приходил ко мне домой. Так что никаких «вообще».
– Вы совершенно правы, синьор, – ответил я спокойно, но внутренне злясь на себя за столь явный промах. Его возраст и немощность ввели меня в заблуждение, заставив недооценить его. – Я ищу конкретную вещь.
– Случаем, не книгу?
Я ответил спокойно, стараясь не выдать себя голосом:
– Возможно, синьор.
– Очень хорошо, – выдохнул старик, тяжело поднимаясь со стула. – Пойдемте ко мне и поговорим о деле. – Я тоже встал, но, прежде чем мы отправились к нему домой, он положил свою сухую и невесомую, как пучок прутиков, ладонь на мою руку. Потом вдруг больно стиснул ее. – Верите вы в судьбу, синьор?
– Ну, я…
– Ответьте просто: да или нет.
– Да.
Апулья издал странный смешок, отчего вдруг показался мне столь же безумным, сколь старым. – И я верю! Судьба! Меня, между прочим, зовут Джузеппе.
С этими словами он повел меня по солнечной улице. Нам потребовалось по меньшей мере минут десять на короткую дорогу до его дома, и за это время никто из нас не пытался начать разговор. Все в Джузеппе возрождало мои подозрения, которые Неаполь было рассеял. Если у него имелось что-то претендующее на звание мемуаров, ему придется очень постараться, чтобы убедить меня в этом.
Вид его квартиры мало способствовал тому, чтобы развеять мои опасения. С верхней площадки рахитичной лестницы старик провел меня в кухню, одновременно служившую столовой. На окнах лежал густой слой грязи. Древние обои местами вздулись пузырями, одна полоса свисала чешуйчатым треугольником. Перед огромным телевизором, выглядевшим далеко не новым, стояло еще довоенное кресло. Вместе с тем квартира напоминала хранилище сокровищ, будучи забита предметами искусства и старинными вещицами со всего света. На ржавой плите стояли африканские статуэтки, на стене висели тайские эстампы на ткани, эротические гравюры из Индии, арабская джезва на полочке. В одном углу стояла огромная китайская ваза, из которой торчали трости. На телевизоре лежал казацкий кинжал, у кресла – волынка.
– Очень любопытно.
– Мы у нас в семье все собиратели. – Не спрашивая моего согласия, он поставил на стол, покрытый клеенкой, две рюмки и налил жуткого на вид местного ликера. – Да и я, как я вам уже говорил, немало попутешествовал. Присаживайтесь. Выпейте.
На вкус ликер оказался еще отвратительней, чем на вид. Джузеппе одним глотком выпил свою рюмку и скрылся в другой комнате, полагаю, спальне. Несколько секунд спустя он, шаркая и сутулясь, появился вновь с инкрустированной шкатулкой красного дерева. Я недостаточно хорошо разбирался в итальянском антиквариате, но предположил, что шкатулка – конца восемнадцатого века.
Даже будь в этой шкатулке труп младенца, Джузеппе не мог бы обращаться с ней более осторожно и благоговейно. Водрузив ее на стол, он мгновение стоял, глядя на рисунок, украшавший крышку. Потом с торжественным видом сел напротив меня. Помолчал, прежде чем заговорить.
– У меня такое чувство, что тут находится то, что вы ищете. – Он смолк и разразился кашлем, который, казалось, прикончит его. Откашлявшись, он слабо улыбнулся. – Я говорил вам, что верю в судьбу!
– Почему? Что в шкатулке?
– Очень старая книга.
Он снова замолчал, а я ждал, когда он продолжит. Наконец мне стало ясно, что он готов сидеть так, глядя на рисунок на крышке, целый день.
– Расскажите мне о ней.
– Да тут не о чем особенно рассказывать. – Джузеппе поднял глаза от шкатулки и посмотрел на меня. – Книга хранится в нашей семье с незапамятных времен, даже мой прапрадед не мог сказать с каких. Никто никогда не рассказывал, от кого или когда мы ее унаследовали. Конечно, толковали, что она представляет собой огромную ценность, но никто по-настоящему в это не верил, а меньше всех я. Я, синьор, не романтик. В мифы не верю.
– Только в судьбу.
– Теперь, когда появились вы, пожалуй. Видите ли, по семейному преданию, кто-то должен явиться за книгой перед тем, как пресечься нашему роду. Я, синьор, – последний в роду Апулья, и вы можете видеть, что здоровье у меня никуда. И вот вы здесь, как было предсказано! Так что, возможно, эта история вовсе не вздор. Возможно, старинная книга, которая хранилась в нашей семье, и впрямь представляет большую ценность.
– Есть лишь один способ это проверить. На каком, между прочим, языке она написана?
– Не знаю. Во всяком случае, не на итальянском. Я заглядывал в нее только пару раз. Почерк трудно разобрать.
– Так она написана от руки? – У меня перехватило дыхание. – Хорошо. Давайте же взглянем на нее.
Джузеппе с напряженным видом несколько мгновений смотрел на шкатулку, словно если сильно сосредоточиться, то можно проникнуть в великую тайну, заключенную в узоре на крышке.
– Открыть шкатулку стоит два миллиона лир.
– Ах, да открывайте же! – сказал я, быстро произведя в уме расчет и поняв, что он просит чуть ли не тысячу фунтов. – Вы не думаете, что книга действительно представляет какую-то ценность, поэтому пытаетесь обобрать меня, прежде чем я ее увижу.
– Я человек бедный, – сказал Джузеппе, не поднимая головы, – и больной.
Я встал и, разозленный, заговорил, не выбирая выражений:
– Ах-ах, ты меня разжалобил! Тебе не удастся запудрить мне мозги, приятель. Я в эти игры всю жизнь играю, и, поверь, ничего у тебя не выйдет. Два миллиона лир только за то, чтобы заглянуть в какую-то дерьмовую коробку, – это ж смех. Прощай!
– Очень хорошо, синьор, – сказал он, когда я направился к двери. – Во всяком случае, я извлек пользу из вашего визита. Возможно, попробую предложить книгу кому-нибудь другому.
– Делай с ней что хочешь, – отрезал я и вышел.
Разумеется, я лишь блефовал. Я чувствовал в Джузеппе вульгарного пройдоху, и это подсказывало мне, что чем жестче и грубей я буду с ним, тем лучше. А стоит проявить нерешительность, так он постарается содрать с меня как можно больше. Покинув Аккерру, я прямиком направился в банк в центре города, где заранее открыл счет, и снял два миллиона лир. Затем вернулся в гостиницу, задернул шторы, лег на спину и, заставив себя успокоиться, пролежал битых два часа, собираясь с мыслями. Немного обескураживало то, что Джузеппе упоминал о содержимом своей драгоценной шкатулки как о книге, а не, скажем, о связке старых бумаг. Я ожидал найти рукопись на отдельных листах большого формата, вроде тех, какие Мюррей сжег в камине. А еще я знал, что Байрон в свой итальянский период использовал маленькие черные записные книжки для ведения дневника и записи наблюдений. Вполне вероятно, что одну из таких книжек Байрон использовал для предварительных набросков мемуаров и с нею-то и сбежала Мария Апулья. Единственный способ выяснить это было, конечно, выложить денежки и взглянуть, что в шкатулке.
Отдохнув, я поднялся и остаток дня провел на балконе, изучая образцы байроновского почерка, стараясь запомнить и вжиться в него. Если у Джузеппе хранятся подлинные мемуары, не удивительно, что он так и не дал себе труда попытаться прочесть их: у поэта был нервный и витиеватый почерк, убористый, буквы порой налезали друг на друга, так что почти невозможно разобрать написанное.
Вечерело, когда я вновь вернулся в Аккерру. Свет едва пробивался в грязное высокое окно в квартире Джузеппе. Итальянские вечера дышат ожиданием, чем-то огромным и жарким, как возбуждение, исходящее от ждущей толпы. Выйдя из машины и шагая к дому, я остро ощутил, что это самый важный момент в моей профессиональной жизни: крупнейшая находка, крупнейшая сделка, ореол славы или унижение.
Джузеппе очень долго брел до двери. Наконец он открыл мне и изобразил ужасное разочарование, просто-таки настоящий профессионал.
– Какая неожиданность, синьор, – сказал он равнодушно и посторонился, пропуская меня в квартиру. – Кого-кого, а тебя я ожидал увидеть меньше всего.
– Как же, как же. Шкатулка еще у тебя?
– У меня.
– Я готов заплатить, сколько ты требуешь, за право заглянуть в нее. Наличными.
– Тогда поднимайся. Но должен предупредить, у меня гости.
Гости, двое молодых головорезов с напомаженными волосами и чисто итальянским презрением на лицах, сидели, небрежно развалясь, у стола. Шкатулка стояла там же, где мы оставили ее утром.
– Это мои друзья, Луиджи и Сальваторе, – объяснил Джузеппе. – Подождите на лестнице, ладно, ребята? Но далеко не уходите.
Парочка неторопливо и с наглым видом прошествовала мимо меня к двери.
– Опасаешься насилия, синьор? – спросил я, кладя кейс на стол рядом со шкатулкой. – Кое-кто счел бы это оскорблением.
– В моем возрасте осмотрительность не помешает. Ничего личного, как ты понимаешь.
Прежде чем мы приступили к делу, я настоял на том, чтобы он предъявил паспорт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35