Поднявшийся легкий ветерок шевелил листву, и сквозь нее я увидел посверкивание, словно кто пускал зеркальцем зайчики. – Вода!
– Вода! Совершенно верно! А можете вы предположить, какая существует связь между этой водой и вашей Амелией?
Я помолчал, мысленно повторяя путь от Миллбэнк-Хауса до деревни.
– Это, должно быть, то озерцо в поместье.
– Верно. Скоро оно превратится в интересную черту пейзажа захолустного поместья восемнадцатого столетия. Теперь проверим вашу способность к логическому мышлению. Какая связь между ним и Амелией?
Я молчал. Я уже сделал предположение, но мне не хотелось бы услышать подтверждение, что я прав. Священник принял мое молчание за капитуляцию.
– Ну же, мой дорогой, ну же! Думайте! Разногласия с церковью, женщина, озеро!
Меня покоробило, что он превращает подобную трагедию, не важно, как давно она произошла, в игру в вопросы и ответы. Словно сознательно надев маску эксцентрика, он чувствовал себя непробиваемым.
– Не знаю. Скажите вы. – Если священник и услышал злость в моем голосе, он предпочел не обращать на это внимания. – Так какая связь?
– Самоубийство! – с видимым удовольствием сказал он. – В одно холодное утро Амелия Миллбэнк не вышла к завтраку. В своей комнате ее не было, как не было и нигде в доме. Обезумевшая мать металась по парку, выкликая ее имя. На середине искусственного озера плавала пустая лодка. Сомнений не оставалось: девочка – ей было всего шестнадцать – бросилась в ледяную воду. Вопрос: из-за чего возникли разногласия?
– Семье хотелось похоронить ее в освященной земле, – сказал я без всякого выражения.
– Совершенно верно! Похвально, похвально!
– Мне это знакомо, потому что у нас были те же проблемы с моим отцом. В конце концов пришлось его кремировать.
Веселость исчезла с его оживленного лица, уступив место такому искреннему выражению боли, что я устыдился своего садистского откровения.
– Ваш отец! – прошептал он, словно в этот миг увидел моего мертвого отца бредущим в халате по его лужайке. – Совершенно непростительно с моей стороны!
– Не расстраивайтесь. Вы же не знали.
Священник посмотрел мне в глаза, как еще недавно, взгляд его был серьезен.
– Ах я олух, – пробормотал он. – Как можно в моем возрасте быть таким бестолковым?
Он нерешительно, словно боясь опять оскорбить меня, поднял руку в драном рукаве и похлопал меня по плечу. Этот человек одновременно раздражал и вызывал симпатию.
– Как насчет еще чашечки «Эрла Грея»?
– Ах, дорогой мой, дорогой мой, ну конечно же! Это именно то, что нам сейчас нужно!
Пока он ходил в гостиную, каретные часы вновь попались мне на глаза. Что-то в глубине меня, независимое от сознания, как дыхание или пульс, уже подсчитывало прибыль, которую можно получить от их перепродажи: где-нибудь под тысячу.
– Значит, Амелия существовала, – сказал я, когда священник снова наполнил мою чашку, – это обнадеживает. А о некоем Гилберте вы ничего не слышали?
– Нет, но об этом лучше спрашивать не меня. Я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку это, увы, касалось церковных установлений. Гораздо полезней вам будет поговорить с Тимом. Уверен, он сможет рассказать эту историю во всех подробностях.
– Как мне найти его?
– Случайно мне стало известно, что сейчас он отправился в поездку по Франции с группой младших школьников, но, когда соберетесь уходить, я дам вам его телефон, и вы сможете сегодня же вечером позвонить ему. Уверен, он будет только рад поговорить с вами.
– Благодарю.
Некоторое время мы сидели молча. На сохнущих деревьях пели птицы. Солнце поднималось все выше. Инь и Ян смотрели на нас с потертого коврика перед камином.
– Клод, вы не против, если я задам вам личный вопрос?
– Ну конечно, не против. – Я лукавил: хотя этот священник, похоже, был не из тех, кто может неожиданно попытаться обратить меня, что-то в его тоне немного меня беспокоило. – Валяйте спрашивайте.
– Почему вам так необходимо найти эти мемуары?
Вопрос был столь нелеп, что я онемел на мгновение.
– Ну, то есть, прежде всего, они будут стоить миллионы. – Выражение лица священника говорило, что мой ответ его не удовлетворяет. Я вдруг почувствовал желание как-то оправдаться. – Как хотите, но Байрон всегда интересовал меня.
– Почему?
Я на мгновение задумался.
– Между нами, по большому счету, есть что-то общее.
– Ага! – негромко и на сей раз довольно воскликнул священник. – Это мне понятней. Значит, вы ищете не сами мемуары, а нечто иное.
Я пожал плечами.
– Не очень понимаю, куда вы клоните.
– Извините, дорогой мой, – сказал он совершенно другим тоном. – Я чересчур любопытный старый дурень.
– Ну что вы, что вы. Хотя, пожалуй, я действительно лучше… – Вставая, чтобы откланяться, я ненароком взглянул на каминную полку. – О! Какие славные там у вас часы!
Конечно, мне не было никакого оправдания, но, как я уже сказал, это сидело у меня в крови. Я не мог совладать с собой. Противоестественным образом я чувствовал, что, если не завладею этими часами, буду потом казниться, словно облапошил самого себя.
– Нравятся? Они тут с тех самых пор, как я поселился в этом доме.
– Не возражаете, если я взгляну на них поближе?… Можете не поверить, но пару фунтов я бы за них выручил в одном из своих магазинов. Они, конечно, не старинные, но тем не менее… – Я помолчал, делая вид, что раздумываю, потом повернулся к нему. – Знаете, мне хотелось бы отблагодарить вас за то, что вы мне помогли. Как вы посмотрите на такое предложение: часы стоят фунтов пятьдесят, я дам за них сто, пятьдесят вам и столько же в вашу церковную казну? Что скажете?
Священник, похоже, был доволен.
– О, это чрезвычайно щедро с вашей стороны, друг мой. Чрезвычайно щедро. Не скажу, что эти часы мне настолько дороги, что я не могу с ними расстаться, и, разумеется, лишние деньги, пусть небольшие, нам никогда не помешают.
Несколько минут спустя я шагал по залитой солнцем тропинке через сад мимо рядов скорбных нарциссов; в кармане у меня лежала бумажка с телефоном местного историка, а под мышкой я нес каретные часы. Подойдя к калитке, я остановился в нерешительности, ощущая под ладонью влажный мох, которым она поросла, и глядя на кружащееся синее небо. Потом развернулся и пошел обратно.
Едва я успел постучаться, как мне открыли, словно священник ждал под дверью. Снова выскочили собаки.
– Клод! Уже вернулись?
– Я не могу их взять, – сказал я, протягивая ему часы. – Затем и вернулся, чтобы возвратить их.
Священник безмятежно улыбнулся, словно именно это ожидал услышать, как ответствие хора на вечерне.
– Наверно, вы захотите, чтобы я вернул деньги?
– Нет. Оставьте себе. Я дарю их. Просто возьмите часы. – Священник не двинулся с места. Он просто стоял и, прищурившись, смотрел на меня, его седые волосы сияли ярче побеленной стены. Внезапно я понял, что впервые в жизни отказался от сделки. Потом показалось мне, что те часы у меня в руках – символ: символ обмана и мошенничества, которыми я нажил свое состояние, символ хитрой игры, вести которую доставляло мне такое удовольствие, и всего дела моей жизни. Проклятые часы весили тонну. – Забирайте их.
– Но почему?
– Я занизил цену. Сжульничал.
Священник протянул руку и взял часы, как пушинку.
– Да, я знаю.
– Знаете? Почему же тогда вы продали мне эти чертовы часы?
Он пожал плечами.
– А вот этого не знаю. Просто продал. Наверно, Господь направлял меня. Вам это может показаться нелепым. Так или иначе, я знал, что вы не уйдете с моими часами. Знал, что принесете их обратно.
– Как вы могли знать? Поверьте, это совершенно не в моем характере.
Священник продолжал спокойно стоять, пристально глядя на меня, белые его волосы сияли на солнце. Внезапно я понял, что недооценил его: он никоим образом не был фигляром или слабоумным. На нем как бы лежала благодать. Наконец он спросил:
– Больше ничего не хотите сказать мне?
– Что вы имеете в виду? Нет, конечно нет.
Снова последовала пауза, и вдруг я понял, что на самом деле мне хочется рассказать ему тысячу вещей: все о своем отце, о своей семейной жизни, о карьере. Я чувствовал, что, если смогу найти способ просто ввести его в свою жизнь, его природное простодушие все поправит. Элен и я снова влюбимся друг в друга. Я найду основания продолжать свое дело.
– Вы уверены? Совершенно ничего?
– Нет. – Я собрался уходить. – Мне нужно идти.
– Когда вы появились этим утром, я подумал, что вы похожи на человека, на которого навалились несчастья.
– Последние дни у меня были очень напряженными. Эта история с Байроном…
– Но когда вы забрали часы, я знал, что вы принесете их обратно. – Тут я повернулся и пошел прочь. Вослед мне звучал его голос: – Прощайте, дружище. Не пропадайте!
Я, не оглядываясь, проскочил в калитку, неожиданно для себя придя в ярость от его предположения, что мы можем встретиться когда-нибудь еще. Вскочил в машину, резко захлопнул дверцу и помчался вон из деревни.
Проехав минут десять по шоссе, я остановился на обочине, уронил голову на обтянутый кожей руль и расплакался.
На Вернона мой рассказ об истории самоубийства Амелии не произвел никакого впечатления.
– Значит, женщина существовала. С ней мы разобрались, это хорошо. Но важно все разузнать о Гилберте и зачем он писал те свои письма.
– Возможно, в этом нам сможет помочь Тим, я позвоню ему сегодня вечером.
– Возможно.
Мы сидели наверху, в офисе, как вчера, когда возились с шифром. Солнце било в окно у меня за спиной, был разгар дня. Стопки книг окружали нас, как миниатюрные башни Манхэттена, дремля в лучах солнца.
Вернон был при бабочке и в бордового цвета жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов. Сравнивая его с человеком, повстречавшимся мне утром, я почувствовал, что теперь лучше понимаю его. Он и священник были примерно одного возраста, оба – личности эксцентричные, но если священник был мягким, зыбким и душевным, то Вернон – сухим, резким и точным. В сравнении с открытостью священника маниакальная скрытность Вернона казалась чуть ли не патологией.
– Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
– Да.
– Ну и?…
– И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
– Что ж, подождем.
Я сказал это, только чтобы не портить ему настроение, потому что сам был больше прежнего убежден в подлинности писем.
Вскоре я уехал домой и остаток дня провел в своем кабинете. Поначалу я ничего не мог делать, только думал о том, как в то утро вернул часы. Как и поход к проститутке, это, похоже, означало поворот в моей жизни. Оба события, важные сами по себе, были символом чего-то большего, резкой смены направления ветра на противоположное.
Я поднял телефонную трубку.
– Кристофер?
– О, привет, папа!
– Помнишь тот высокий комод в георгианском стиле, что я привез на днях?
– Угу.
– Напомни мне: во сколько я его оценил?
– В две семьсот пятьдесят.
– Точно. Опусти цену до пятисот и повесь на него табличку покрупней: «копия».
– Что?
– Это подделка, Кристофер.
– Я тоже так подумал. Но сегодня утром снял ручки, просто чтобы лишний раз убедиться, – они явно были заменены. Комод оказался подлинный.
– Когда я говорю, подделка, я имею в виду прекрасную подделку, профессиональную, сделанную так, что эксперт не отличит от подлинника.
Это было в первый раз, когда я намекнул о существовании Искусника Клайва.
– Ты же не хочешь сказать, что кто-то…
– Не просто кто-то. А профессионал, Кристофер. Больше того, мастер.
Несколько секунд мой сын молчал. Я почти чувствовал, как напрягается его мозг, усваивая смысл услышанного. Пока он соображал, я думал о следах, оставленных ручками, шифры и письма выскальзывали из корешков Библий. Наконец Кристофер заговорил:
– Ты имеешь в виду, что знаешь человека, который действительно делает антикварные вещи?
– Поговорим об этом позже. Пока!
После разговора с сыном вдруг проснулась боль в желудке. Чтобы отвлечься, я встал и подошел к застекленному шкафчику. Нет, рано на покой: еще предстоит сделать крупнейшую находку, важнейшая игра только начинается.
Я новыми глазами перечитал письма, зная теперь, что произошло с Амелией, – юная девушка, которой были адресованы эти грязные послания, утопилась. Закончив читать, я убрал их на место и попробовал соединить все, что мне было известно: характер Гилберта, инстинктивное отвращение, которое он вызвал у Элен и у меня, его восхищение Байроном, самоубийство Амелии, ее молодость, порнографическое содержание писем, – чтобы объяснить себе тайну шифра.
Я чувствовал, что ответ так близок, что просто непонятно, как он не появился раньше. Я помучился еще с полчаса, и наконец мне показалось, что ответ найден. Он был передо мной, смотрел мне в лицо, но что-то во мне просто упрямо отказывалось увидеть его.
В конце концов мне это надоело, и я спустился вниз глотнуть спиртного.
Из гостиной доносился звук телевизора. Я сунул в дверь голову: Фрэн, свернувшись калачиком на диване, смотрела мультик и грызла кукурузные хлопья.
– Привет, Фрэн!
– Привет, пап! – ответила она, скосив на меня глаза. – Не думала, что ты вернешься так рано.
Я замер на месте, ничего не отвечая, потому что ее слова всколыхнули во мне что-то, какое-то, как я интуитивно чувствовал, невероятно важное воспоминание. Мгновение память слепо шарила по своим закоулкам, и вдруг – вот оно: Фрэн нагая выскакивает из ванной комнаты, натыкается на меня и, обхватив себя за плечи, чтобы прикрыть грудь, объясняет, что не думала, что я встану так рано…
В тот же миг я увидел ответ и понял, почему так долго отказывался его замечать. Полный яростной решимости окончательно убедиться в этом, я, ни слова не говоря, вышел из гостиной и бросился наверх.
Ворвавшись в кабинет, я схватил телефонную трубку и принялся тыкать в кнопки, набирая номер в каком-то лихорадочном ужасе, в котором, однако, скрывался и элемент удовольствия, радости открытия. Я собирался дать другу священника время закончить свой ужин, но теперь было не до приличий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35