На кухне португалка господствовала безраздельно. Иногда, проведя вечер вне дома, Мэгги на цыпочках прокрадывалась туда и заглядывала в холодильник в поисках напитка или чего-нибудь съестного, а через пару минут в дверях показывалась Эсмеральда в цветастой ночной рубашке, с навитыми на бигуди волосами, и озабоченно интересовалась, чего желает донна Маргарида. Именно поэтому Мэгги убедила Джереми попросить в министерстве иностранных дел официального разрешения устроить маленькую кухоньку наверху.
Казалось, будто на кухне у Эсмеральды все предметы имели глаза; ряды ковшей над плитой, медные кастрюли, хрустальные фужеры для приема гостей, перчатки-прихватки с подписанными пальцами… все они шпионили за Мэгги, считая ее незваной гостьей в идеально упорядоченном мире, созданном поварихой. Мэгги почти слышала их упреки. Кухня, казалось, следует за ней затаив дыхание.
Эсмеральда педантично планировала, как упаковать хозяйские вещи. Распорядилась начать с прихожей и гостиной и сообщила, что уже договорилась с Ширли насчет перевозки. Затем они займутся личными вещами coitadinha донны Маргариды, которые находятся наверху. Эсмеральда, по-видимому, считала своим долгом впредь обращаться к Мэгги не иначе как к «бедняжке». Ей, по ее словам, приказано было остаться встречать нового посла с супругой, хотя никто еще пока не знал, кого назначат на эту должность. Конечно же, никто не заменит покойного господина посла – тут Эсмеральда набожно перекрестилась – и донну Маргариду. Вряд ли ей еще доведется работать у таких замечательных людей. Затем хлынул новый поток слез, которые она ловко и немного картинно смахивала большим белым платком.
Вечером повариха настояла на том, чтобы приготовить для Мэгги настоящий, правильный ужин, состоявший из щей и бакальяу, и подала его в столовой, словно это был официальный прием. Мэгги сидела за столом при свечах, оглушенная царившей вокруг тишиной. Казалось, будто картины старых мастеров, принадлежавшие министерству иностранных дел, и старинные фарфоровые сервизы за стеклянными дверцами шкафов взирали на нее с недоумением. Что эта самозванка делает во главе стола – там, где всегда сидел господин посол?
Во время приемов Джереми уделял большое внимание рассадке гостей. Он знал, кто из послов находился в Вене дольше других и, следовательно, имел право занять почетное место. Знал, чьи жены говорили по-английски – и их можно было спокойно устроить рядом с представителями английских делегаций. Перед каждой тарелкой стояла табличка с именем, красиво написанным от руки.
«Вы согласны, чтобы я постелила эту скатерть?» – не терпящим возражений тоном вопрошала Эсмеральда. Именно она давала указания официанту Хайнцу, которого специально приглашали для подобных мероприятий, говорила, в каком порядке обслуживать гостей. Скромным вкладом Мэгги в организацию приемов был подбор цветов, на и здесь ей приходилось сдерживать полет фантазии из-за аллергии мужа. Любая пыльца вызывала у него приступ сильного кашля, особенно весной.
Мэгги надевала зеленое платье, улыбалась, говорила на высокопарном немецком или неправильном французском и незаметно для себя очаровывала гостей, потому что была хорошим слушателем, и даже более того – запоминала услышанное. «Как прошла операция на мениске?» – спрашивала она при следующей встрече у заместителя министра иностранных дел. Или адресовала его жене вопрос: «Ну и как – вы в тот раз все-таки остановились на вишневых шторах для спальни?» Она пришла бы в изумление, сообщи ей кто-нибудь о том, что ее мужа, слывшего в дипломатических кругах очень компетентным человеком, считали скучным, зато все были очарованы его прелестной маленькой женушкой.
– Полагаю, дорогая, вечер удался, – подводил итог Джереми, залезая в постель и рассеянно похлопывая супругу по бедру. – Нам повезло, что она не подала твою любимую бакальяу!
Проснувшись на следующее утро, Мэгги вновь поймала себя на мысли, что стоит на краю пропасти. Вчерашняя эскапада послужила лишь временным облегчением постоянно подавляемой панической тревоги, которая каждый раз охватывала ее при пробуждении. Наверное, она вела себя очень глупо. Мысль о том, как отреагировал бы Джереми на подобную выходку, приводила Мэгги в священный трепет. Она задавалась вопросом – могут ли умершие видеть нас сверху, наблюдать за нашим поведением, слушать наши разговоры? Или того хуже – может, став полноправной частью мира духов, они приобретают способность читать наши мысли?
Впрочем, у нее не было времени предаваться размышлениям, устроившись в постели с чашкой чая. Эсмеральда давно встала и носилась вверх и вниз по лестнице, подобно смерчу. Мэгги должна была стоять наготове с фломастером в руках и писать на коробках «Книги», «Фарфор» или «Разное» – упаковок с последней категорией оказалось особенно много. Мэгги не представляла, что с ними делать дальше. Эсмеральда настояла на том, чтобы отправить Золтана вниз с коробками – ждать прибытия перевозчиков. Будучи поварихой самого посла, она считала, что занимает верхнюю ступеньку в иерархии обслуживающего персонала посольства, и никогда не упускала возможности это подчеркнуть.
Мэгги стала снимать фотографии и складывать их у стены. Она долго смотрела на портрет Джереми, нарисованный ею самой вскоре после их знакомства. Супруги впервые встретились в Лондоне на вернисаже, в картинной галерее, где Мэгги подрабатывала. Она изучала искусство в колледже Сент-Мартин и работала, чтобы оплачивать жилье. Джереми пришел с ее соседкой по квартире, Амандой, которая познакомилась с ним в Норфолке. Мэгги робко стояла с каталогом в руках, стараясь выглядеть настоящим профессионалом. Внезапно к ней приблизился высокий мужчина.
– Вы, наверное, много знаете об искусстве? – спросил он.
Произношение выдавало человека из высшего общества.
– Я изучаю искусство, – ответила она, глядя снизу вверх на его орлиный нос и горделиво изогнутые брови.
– Вы не похожи на художника.
На Мэгги было маленькое черное платье, одолженное у Аманды, и мамин жемчуг. В те годы требования к одежде были значительно строже: сумочки подбирали к обуви, а в отель «Дорчестер» не пускали женщин в брюках.
– Ну, не у всех художников богемный вид! – рассмеялась она.
Потом Джереми восхищался ее акварелями, изображавшими красоты природы Херефорда, с черными холмами Уэльса на заднем плане, окутанными туманной дымкой. Однако цветовая гамма показалась ему чересчур смелой.
– По-моему, это слишком, моя дорогая… – заметил он.
В ту пору он работал в министерстве иностранных дел, ожидая первого назначения. И, как теперь понимала Мэгги, искал подходящую жену, которая помогала бы ему шаг за шагом карабкаться по лестнице блестящей дипломатической карьеры.
Обернувшись, она увидела, что Золтан смотрит на нее, и поставила рисунок, прислонив к стене. Водитель вспотел и выглядел усталым.
– Сейчас сварю кофе, – сказала Мэгги. – И еще я приготовила для тебя конверт. Ты сделал много полезного – я очень тебе благодарна.
– Вы возвращаетесь в Англию? – спросил он.
– У нас осталась небольшая квартира в Лондоне. Думаю вернуться туда. В сущности, мне больше некуда возвращаться. В Херефорде у меня сестра, но у нее дети – хватает забот и без меня. Я столько времени провела за границей, что со многими потеряла связь.
Золтан неторопливо закурил.
– У меня к вам другое предложение, – сказал он.
Мэгги удивленно взглянула на него.
– То есть, конечно, мадам решает сама, но после того, что мы проделали в квартире миссис Моргенштерн, я подумал… – Золтан смолк и обстоятельно сделал затяжку.
– Да? – нетерпеливо спросила Мэгги.
– Ну, вот что я подумал… – Он сосредоточенно созерцал пепельницу. – Мы могли бы поехать в Париж. Это чисто деловое предложение, – поспешно добавил он, увидев тревогу в ее глазах.
– И зачем же, скажи на милость, нам ехать в Париж? Из ноздрей Золтана вырвалось два облачка дыма. Он помолчал, а потом изрек с многозначительным видом:
– Дельфина. – Голос его звучал таинственно. Затем водитель продолжил, откашлявшись: – Я думал, мадам может захотеть поехать в Париж, отомстить Дельфине.
Париж
Сообщение Золтана, подобное разорвавшейся бомбе, повлекло за собой много бессонных ночей.
Мэгги разыскала в гараже коробки с пометкой «Бумаги Джереми» и, пошатываясь, направилась с ними в лифт. Всего было четыре больших коробки, наполненных документами и пачками дневников, стянутых резинками. Она вытащила дневники с датами, совпадавшими со временем их командировки в Париж, а прочие оставила в коробках. Вооружившись очередной бутылкой бордо из запасов мужа, Мэгги всю ночь складывала дневники в хронологическом порядке и читала от корки до корки.
Рано утром, улегшись на диван и уронив голову на бархатные подушки, Мэгги почувствовала безмерную усталость. И решила дочитать дневники потом. Душа человека, как и его организм, способна перерабатывать яд лишь строго определенными порциями. Пожалуй, ситуация Мэгги чем-то напоминала положение героини одного из детективных романов, которые она любила читать в отсутствие мужа. Джереми не выносил ее литературных пристрастий, его коробило, когда он читал, как, например, муж медленно, днем за днем, отравлял жену, подмешивая мышьяк ей в сахар.
Вначале Мэгги решила, что интрижка ее супруга с Мойсхен была лишь единичным эпизодом – такое может случиться, когда брачные отношения утрачивают новизну. Но ей и в голову не приходило, что Джереми мог оказаться «рецидивистом». Внезапно она испытала сильнейшую жалость к себе. Как хорошо было бы рассказать обо всем подруге, которая ласково похлопала бы ее по руке и сказала: «Ах, бедняжка, ты не заслуживаешь таких страданий… Но ты все равно не могла ничего поделать…» И заключила бы в объятия в знак женской солидарности.
Но к кому могла обратиться Мэгги? Уж точно не к представителям дипломатической миссии – это было бы против правил. Все дипломаты имели безупречную репутацию и выступали единым фронтом. Хилари Макинтош была бы шокирована столь неподобающей откровенностью. Да и самой Мэгги не очень-то хотелось выставлять грехи покойного мужа на всеобщее обозрение – даже несмотря на копившуюся в ней тайную злобу. А если рассуждать с эгоистической точки зрения, то подобное признание бросило бы тень не только на память о Джереми, но и на нее, на все, что они вместе сделали для блага Великобритании и Британского Содружества.
А как насчет Ширли? Ширли не преминула бы вспомнить пару неприятных случаев – например, когда Эсмеральда положила в сладкие пирожки говяжий фарш или когда во время визита министра сельского хозяйства резиденцию залило из-за неполадок в ванной комнате, – и без обиняков заявить, что в этом есть и косвенная вина Мэгги.
Сью? Тоже нет. Разве можно разрушать миф об идеальной старшей сестре, образце совершенства, покинувшей родной дом рука об руку с великолепным мужчиной, чтобы покорить весь мир?
Эсмеральда утопила бы ее в потоке эмоций и театральных жестов. И вообще, Мэгги слишком долго была замужем за Джереми, чтобы посвящать в свои интимные переживания посторонних. Это бремя ей придется нести одной.
И опять она погружалась в чтение маленьких записных книжек в молескиновых обложках, где содержались записи о годами тянувшемся предательстве мужа в Париже, Риме и Будапеште, пока ее не охватила мучительная ярость, избавление от которой могла дать лишь месть. Негодяя Джереми уже не было рядом, но в ее власти обрушить праведный гнев на многочисленных соучастниц его преступления – благо у них были имена и адреса.
Как выяснилось, Джереми познакомился с Дельфиной, когда его пригласили дать интервью французскому телевидению – примерно через полгода после переезда в Париж. Мэгги не помнила ни слова из того интервью. Впрочем, она вообще редко смотрела телевизор. Вероятно, это была coup de foudre – молниеносная вспышка любви с первого взгляда. Мэгги ощутила знакомую сухость во рту, потребовалось усилие, чтобы удержать дневник в дрожащей руке. По-видимому, этот роман протекал с поистине французской страстью – страницы записной книжки были усеяны плюсиками.
Дельфина была разведена, имела сына двенадцати лет, который учился в школе-пансионе и время от времени приезжал домой. Его визитам соответствовали длительные перерывы в повествовании Джереми. Однако муж Мэгги все же был представлен ребенку, носившему имя Танкред – очень французское и очень претенциозное, – и весьма лестно отзывался об уме и обаянии мальчика. В записях упоминалось о том, как он однажды купил мальчику Танкреду подарок на день рождения – авторучку с выгравированными на ней инициалами.
При упоминании о детях у Мэгги все внутри сжалось и в горле появился ком. Они с Джереми несколько лет пытались зачать ребенка – она очень этого хотела, а когда стало ясно, что наследник вряд ли появится, муж не выразил особого сожаления. Для Мэгги же это поражение, напротив, осталось мучительной раной в сердце. Каждый раз, встречаясь с детьми сестры или увидев на улице какого-нибудь особенно очаровательного ребенка, она ощущала самую настоящую физическую боль в груди. В качестве компенсации у Мэгги было множество крестников. Она помнила их дни рождения и часто посылала им открытки. «Ты и твои маленькие друзья по переписке», – поддразнивал ее Джереми. Действительно ли он не расстраивался из-за неспособности Мэгги родить ему ребенка или лишь делал вид? Ей и в голову не приходило, что проблема могла быть не в ней, а в нем, – впрочем, для нее это было вполне характерно.
Получив повышение и став ведущей программы новостей, Дельфина каждый вечер появлялась в эфире, но днем была свободна и проводила часы, называемые парижанами cinq a sept, в своей маленькой квартирке с видом на Сену. Влюбленные сидели у открытого окна, потягивая «Кир» и созерцая пыхтящие речные трамвайчики. На Дельфине было «очень соблазнительное», по описанию Джереми, кимоно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28