– Веруша, не луди людям мозги, пусть знакомятся, – вмешался Кацо и выключил свет. – Слушай музыку, отдыхай душой.
Наташа положила мне подбородок на плечо:
– Эгоистка, – сказала тихо, и ее шершавые пальцы вновь обхватили головку моего члена.
Потом мы неслись по шоссе среди сплошной тьмы. Фары выхватывали лишь небольшой кусочек дороги, который стремглав бросалась нам под колеса. Веруня, перехватив управление, совсем ошалела. Она швыряла многотонный грузовик от обочины к обочине. Кацо отхлебывал из горла и вопил:
– Топи, Веруня! Топи!
Наташа позабыла о моей вздыбившейся любви и, вцепившись в ручку на панели, таращилась на дорогу. Я обмусолил обе ей сиськи, но она никак не могла побороть свой страх. Я разозлился на капризную Веруню и стал отпускать в ее адрес эротические колкости. Пару раз она бросала руль и кидалась на меня с кулаками. В схватке я яростно мял ее горячий лобок.
Наконец мы свернули с шоссе и полетели по грунтовой.
– Идем на посадку, пристегните ремни! – проорал Кацо и ударил по тормозам.
МАЗ остановился у самой кромки воды широченного пруда. Мы высыпали на воздух. Звездам на небе просто не хватало место, и они сыпались в пруд, как оголтелые. И среди все этой звездной давки пыжилась почти полная луна.
Наташа подошла ко мне сзади, обняла и сказала на ухо:
– Искупаемся?
Она успокоилась и вспомнила о моем большом и твердом.
– Я хочу танцевать! Я не ебаться сюда приехала! – кричала Веруня, пиная магнитофон.
– Так зачем же ты тогда мафон раздолбала?! – орал Кацо, перехватывая пас от своей подрухки-затейницы.
Воспльзовавшись передышкой, я потащил Наташу в кусты, в очередной раз проникая ей под футболку.
Позади послышался всплеск, а потом вопль:
– Гол! Все едем в деревню на танцы! – бесновалась Веруня, и МАЗ снова взревел.
– Ой, они уезжают! – остановилась Наташа.
– Да, черт с ними, покатаются и вернутся, – попытался я завалить в траву пугливую толстуху.
Но Наташу опять охватила паника. Она вырвалась и кинулась к машине. Я вынул член и стал дрочить на луну.
– Эй, кинорежиссер, ты остаешься! – верещала Веруня, вцепившись в руль и поддавая газу. Мандавошка, она терзала и меня, и друга моего детства, и свою подружку.
– Поехали, Игорек, – подскочил ко мне Кацо. – В деревне еще гарючки достанем! Я балдею от Веруни! Она меня заводит так, что я потом лошадь насмерть заебать могу!
– А Веруня сама, что так и не дается?
– Не ссы, братан, еще вся ночь впереди!
Я оставил луну в покое и, обнявшись, мы побежали к рычащему МАЗу, где нас поджидали одна буйная, а другая обомлевшая.
До деревни оказалось совсем не далеко, мы едва успели выпить и закусить.
– Верунь, где здесь пойло продают? – перехватывая управление, кричал Кацо. Веруня предпочитала ездить по прямой и открытой местности.
– Вон в том перекосоебленом доме, – указала чокнутая и плюхнулась мне на колени своей костлявой жопой.
– Вера, прекрати всем гадить, или я останусь здесь, – вдруг выступила, молчавшая всю дорогу, Наташа.
– Че в стогу ночевать будешь со своим кинорежиссером, – взвилась Веруня и больно ущипнула меня за ляжку. Я вогнал ей свой большой палец в анус, прямо через мягкие подштанники.
– У меня в этой деревне тетка живет, понятно тебе, корова! – завелась тихоня.
– Ну, и пиздуй! – расхохоталась интриганка.
– Что?!
– Девочки, у меня есть подходящий консенсус, – встрял я в перепалку и приобнял обе враждующие талии.
– У меня тоже консенсус давно стоит, – добавил Кацо, резко крутанул руль и упер МАЗ в хлипкий забор. Фары высветили убогое жилище. Кацо нажал на клаксон.
Через некоторое время окно распахнулось и выглянула испуганная и заспанная физиономия то ли мужчины, то ли женщины.
– Мужик, давай тащи два пузыря по червонцу! – заорал ему Кацо, выпрыгнув на подножку.
То ли мужик, то ли баба замотал головой и замахал руками.
– Давай не тряси матней, мудила, я с Тюмени в Питер еду! Или сейчас раскатаю твой скворечник по щепкам! – пригрозил Кацо.
Голова исчезла.
– Веруня, подай бабки, – влез в кабину Кацо, – там в фуражке за подкладкой.
И тут из окна вылезло дуло двустволки.
– Ложись! – крикнул я и притянул непутевую голову Кацо к сиденью.
Грохнул выстрел. По кабине как-будто ударило градом. Но стекло не высыпалось, а лишь покрылось все паутиной трещин.
– Нихуя себе, отоварились! – высказался Кацо и врубил заднюю скорость.
МАЗ откатился назад и вывернул на дорогу. Пока Кацо перекидывал рычаг переключения скоростей, Наташа открыла дверцу и выпрыгнула из кабины.
– Эй, ты куда?! – только и успел крикнуть я, но она уже юркнула между домами и исчезла.
А Кацо завершал задуманный им маневр, и МАЗ пятился на ворота своим огромным железным кузовом.
– Партизанэн, стафайся! – вопил Кацо и давил на газ.
Сзади послышался удар, потом скрежет и затем хруст. МАЗ подпрыгнул и вкатился во двор.
– Сейчас я возьму его голыми руками! – прорычал Кацо и скинул с себя рубашку с погонами старшего прапорщика российских военно-воздушных сил. У него были длинные руки, широкие кости и бугристые мышцы. Трицепс не уступал бицепсу по величине. Бледные конечности Веруни обвили загорелую шею Кацо, и она как медуза прилипла к губам моего друга детства.
– Я тащусь от тебя, Колян, – проговорила наконец психопатка, задыхаясь и раздирая в кровь великолепные плечи своими блядскими когтями.
– Кацо, нас окружают, – сказал я и вооружился какой-то железякой, которую нащупал под ногами.
Потом мы дрались с дремучими людьми. Их было много, но все они были пьяные, и мы расшвыряли эту вонючуу кучу, как ветхий хлам. Веруне разодрали кофточку до пупа, и я пару раз припадал к соскам ее крошечных сисек своими разбитыми в кровь губами, пока Кацо добивал противника.
– Съебываем, Колян! – крикнула Веруня, стоя на крыше кабины почиканного дробью МАЗа. – Участковый свет в доме запалил.
Мы экспроприировали бутыль самогона, старенькую двустволку и вязанку вяленой рыбы.
– Веруня, контакт!
Бледная кисть вдавила красную кнопку.
– От винта!
С погашенными фарами мы понеслись по деревне
– А где Натаха? – спросил Кацо, когда мы выехали за околицу и устремились в поля по прямой, как взмах руки, проселочной дороге.
– К тетке пошла, – сказал я и оторвал от связки пахучего леща.
– У нее критические дни, – добавила Веруня и захохотала.
Развалившись в спальнике, распоясавшаяся стерва ворошила непутевую голову моего друга детства своей длинной и тонкой, как прутик, рукой, а босой ногой, вернее большим пальцем босой ноги, ковырялась у меня в ухе. Ее маленькие задиристые сиськи трепыхались на кочках и ухабах российской проселочной дороги.
– Кацо, она ее специально отшила! – крикнул я и открутил лещу башку.
– Да, отшила! А ты уже яйца раскатал?! – хохотала Веруня и тыкала мне в морду своими голыми пятками.
Она совсем спятила, вертелась, извивалась и шипела, как гюрза. Я отшвырнул почти распотрошенного леща, поймал ее ноги и одним движением стянул эти мягкие шерстяные подштанники.
Трусики были узкие и черного цвета.
– Веруня, не посрами провинцию! – закричал Кацо, привстал и, не останавливая грузовик, спустил штаны.
Но эта мегера схватила двустволку и приставила дуло прямо в шею моего друга детства.
– А может вы друг дружке вставите, а? А я посмотрю! – завизжала Веруня.
Но я вдавил красную кнопку, двигатель заглох, и МАЗ резко сбавил скорость. Веруню вышвырнуло из спальника, и она скатилась на сидение. Кацо вырвал ружье, а я разодрал черные трусики. Пахнула бабьим духом.
– Верунь, ну, мы же не извращенцы! – ласково приговаривал Кацо, закручивая руки, верещащей суке. – Ты ж сама Надюху отшила. Значит сегодня твой день. Как говорится, полный эксклюзив!
Я поймал ее спичкообразные ноги и раздвинул.
– Заезжай, Игорек! – призвал меня мой друг детства.
Наконец, я увидел вход и прицелился.
Но неожиданно, что-то щелкнуло, и кабина взмыла вверх. Все полетело кувырком.
– Блядь! Опять замок расфиксировался! – кричал где-то подо мной Кацо.
– А-а-а-а! – голосила Веруня и уже мчалась голая по свежим пшеничным всходам.
Мы бросились в догонку.
– Ну, что, Чарли Чаплин, имел ты такую суку у себя в Питере?! – вопил Кацо, задыхаясь от полноты ощущений. Одной рукой он придерживал вздыбленный член, а другой энергично помогал бегу.
Я отмалчивался, потому что тоже держался за свой детородный орган, только обеими руками и работал, изо всех сил работал ногами. Впереди нас, поверх мягонького моря пшеничных соцветий-метелок, мелькали бледные ягодицы.
Кацо вырвался чуть вперед, прыгнул и сбил Веруню с ног. Она дважды перекувырнулась и встала на четыре точки. Тут мы ее и накрыли.
Дальше не было произнесено ни единого членораздельного звука. Рыча и отплевываясь, Кацо зажал голову нашей добычи между ног. Не мешкая, я вторгся в нее сзади. Жертва взвыла, как болотная выпь.
«У-А-У!!!»
Я намертво держал ее за бедра и насаживал на свои 15 сантиметров в адском темпе. Слюни текли у меня по подбородку и капали ей на копчик.
«У-У-А-А-У!!!» – лютовала подо мной Веруня, выдирая с корнем молодые побеги пшеницы и швыряя их себе на спину. Стебли сползали по острому хребту и собирались на затылке, где их орошали слюни моего друга детства. Дух сырой земли пробуждал аппетит и способствовал слюноотделению. Все поле вокруг нас лоснилось лунным светом и одной стороной простиралось до посветлевшего горизонта. Зато по другим сторонам, в посадках, пряталась тьма из которой, казалось, наблюдали за нами алчные звериные глаза. Но они боялись выйди на поле и напасть на нас. Мы бы разорвали их в клочья своими зубами, своими когтями. Мы бы скорее погибли, чем отдали им свою суку.
Мерно работал дизель. Кацо дремал за рулем. На нем снова красовалась форменная рубашка с погонами старшего прапорщика Военно-воздушных сил России. Рядом с прапорщиком сидел и покачивался я. Веруня, свернувшись калачиком, лежала в спальнике. По ее голой лодыжке ползала муха. Мы возвращались в город.
– Коль, – слабо позвала Вера, не открывая глаз.
– Чего, Верунь, – отозвался прапорщик и шумно зевнул.
– Не забыл, сегодня после обеда я комбикорм получаю, подъедешь?
– Подъеду.
– А завтра нужно навоза на огород привезти.
– Привезем.
– Жене-то, что говорить будешь?
– Скажу уж.
– Что?
– Ну, что на дежурстве задержали, чего изгаляться-то.
Вера одобрительно покачала головой, так и не открыв глаза.
Впереди, прямо по курсу МАЗа, над самой дорогой висел огромный красный солнечный диск. Я пялился на него своими пустыми глазами, не имея на душа ни одного чувства, а за душой даже и предчувствий, и думал: «А может быть мне все это приснилось? И ночь, и звезды, и луна, и прочее, прочее, прочее…
Гулливер на мелководье
Я шлялся по самой сердцевине захолустного российского городка. Рейтинг географической примечательности этого поселения равнялся нулю. Ну разве что непосредственная близость южно-уральского хребта Юрмантау с его вершиной Ямантау (1640 метров) может послужить поводом для того, чтобы я извинился и исправился: – пардон, почти нулю.
Я остановился на перекрестке двух главных магистралей этой самой сердцевины. Первая пролегала между Районным Домом Культуры (РДК) и Музыкальным училищем. Вторая западным концом упиралась в Железнодорожный вокзал, а восточным ныряла, сквозь Городской пляж, в реку Дему.
Мягкое похмелье, увлажненное парой бутылочного пива марки «Буйнак», отдавалось во мне симпатичной шаловливостью помыслов и развязанной медлительностью телодвижений. По правую руку находилось квадратное каменное здание в два этажа с маленькими зарешеченными окнами. Над единственным входом – «Хозтовары» – вывеска, выполненная на куске фанеры зеленой (фон) и желтой (текст) красками. Как ни пытался я разглядеть в этой постройке какие-нибудь черты знакомых мне архитектурных стилей, ничего из этого не получилось. Впрочем, в архитектуре я профан. А уставился я на это каменное чудище потому, что с ним у меня были связаны приятные воспоминания. Когда-то очень давно учился я в Музыкальном училище, что в данный момент находилось у меня за спиной, и захаживал в этот магазинчик за нотными тетрадями. В дальнем углу торгового зала, рядом с грудой велосипедов «Урал» и «Кама», прямо за зеленой надувной лодкой «Уфимка», находилась будочка кассира. За аппаратом сидела Марина – девушка в пестреньком платье с широким белым воротничком. Рыжеволосая Марина была женой офицера-вертолетчика. Перед самым обеденным перерывом я появлялся в магазине, останавливался у отдела № 3 и просил показать мне нотную тетрадь достоинством 12 копеек. Маринина свекровь – крупная женщина с высокой прической – бросала на прилавок розовую тетрадь. Я поднимал ее, пересчитывал листочки, клал на место и шел к кассе.
– Двенадцать, в третий, – говорил я в окошечко и опускал на дно блюдца пятнадцатикопеечную монетку.
Марина нажимала на кнопочки аппарата, отрывала отбитый чек и бросала его на место моей монетки. И вот тут сердце мое обмирало. Почему? Потому что все дело было в трех копейках. Если Марина клала поверх чека медный алтын, то я забирал тетрадку и уходил в училище писать ноты. Но если она улыбалась и отвечала:
– Извините, у меня совсем нет мелочи. Зайдите попозже, – я благоговейно соглашался, получал товар, выходил из магазина и бегом, бегом домой. Успевал лишь почистить зубы, причесаться, слегка подушиться дедушкиным одеколоном, как раздавался короткий стук в дверь. Я открывал и попадал в объятия запыхавшейся и разгоряченной Марины. За три года учебы у меня накопилась целая стопка нотных тетрадей в розовой обложке достоинством 12 копеек.
Как давно это было. Почти 15 лет назад. И нет уж отдела № 3, нет велосипедов «Урал» и «Кама», и резиновой лодки «Уфимка» тоже нет, а в будке за кассовым аппаратом восседает седая и полуглухая Маринина свекровь. Вертолетчик увез девочку в пестреньком платьице куда-то на Запад. И за три копейки теперь даже спичек не купить.
Я развернулся на 180 градусов и пошел в направлении Музвзвода – так студентами мы величали училище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30