Когда я вышла в кухню, он сидел за столом перед тарелкой супа. Я залпом выпила стакан молока, который мать оставила для меня, и поцеловала ее на прощание. Открыла дверь и начала спускаться по лестнице.
– Эй! – крикнул Дэвид. Раздался сначала звук отодвигаемого стула, затем быстрых шагов. – Куда ты так бежишь?
– Я, между прочим, работаю, – не оглядываясь, ответила я.
– Погоди-ка. Хочу кое-что спросить.
Я остановилась и посмотрела на него снизу вверх, всем своим видом показывая, что очень спешу.
– Ну что?
– У меня на сегодня контрамарка в кино. Как ты на это смотришь?
Его дядя работал на киностудии, и ему несколько раз в год полагались бесплатные билеты, которыми по очереди пользовались все родственники.
– А что у нас сегодня в Музыкальной академии?
– Если ты у нас такая разборчивая, позову кого-нибудь другого, – ответил он.
Я достала из сумки кошелек и принялась искать пять центов на трамвай.
– Так ты пойдешь или нет?
– Пойду, – сказала я, нежно улыбнувшись. – Если шеф не задержит. – И выскочила из дома, пока он не отменил свое приглашение, – еще передумает!
Как все-таки удобно вечно спешить. В ту пору Дэвид еще не поступил на юридический и у него было значительно больше свободного времени, чем у меня. Я пользовалась тем, что ему приходилось меня ловить. В этом заключалось мое единственное преимущество. Кроме внешности.
С часу до двух я замещала Сельму в приемной, которая не могла похвастать изяществом обстановки, но благодаря белым стенам и линолеуму на полу имела все же более респектабельный вид, чем темные складские помещения с деревянными полами. После обеденного перерыва мы вместе обрабатывали счета, Сельма называла мне фамилии и цифры, подсчитывала общую стоимость, а я печатала. Совсем необязательно было делать это именно таким образом, но Сельме хотелось с кем-нибудь поболтать: было межсезонье, Лу редко приходил в контору, единственным собеседником Сельмы был телефон. Телефон да еще бесконечный поток журналов – «Женский домашний журнал», «Мак-Коллз», «Домашнее хозяйство», «Ваш дом и сад», «Молодой семье», «Домашний уют», – которые она самоотверженно изучала каждый месяц, хотя ее собственная квартира давно была обставлена в стиле, представлявшем собой мешанину из современного Бронкса и французского провинциального. При виде этой квартиры редактор любого из журналов упал бы в обморок.
Мы дошли до буквы «Т», Сельма позвонила в кафе на первом этаже и заказала кофе с пирожными; их принесли, когда мы заканчивали список, и она, как обычно, заплатила за все: на этот счет у нас был негласный договор. Я прекрасно могла обойтись без кофе и пирожных и не стала бы тратить двадцать пять центов плюс чаевые на это удовольствие. Сельма же хотела кофе, но еще больше она хотела сделать перерыв и поболтать с кем-нибудь, главным образом о своих регулярных походах к гинекологу, который, как уверяла ее подруга, поможет ей вылечиться от бесплодия.
Сельма хотела ребенка так же, как я хотела разбогатеть, – это была всепоглощающая, мучительная страсть. Она не сомневалась, что, как только достигнет цели, ничто в этом мире уже не сможет причинить ей горе. Как и я, она невольно оценивала людей с точки зрения их полезности для достижения своей главной цели. Гинеколог внушал ей почтение и благоговейный страх: этакий снисходительный мэтр, во власти которого дать ей то, что она по праву заслуживает. Ее муж Джерри – очень хороший человек. Так почему же он отказывает ей в том, чего ей больше всего хочется? Ведь и нынешний врач, и предыдущий сказали, что все в порядке и она вполне может иметь от него ребенка. У Джерри приличная зарплата и неплохая работа – по крайней мере так всегда считалось; но в прошлом месяце, когда термометр показывал, что приближается самое подходящее для нее время, Джерри, как назло, вдруг начал задерживаться на работе и приходил домой такой усталый и разбитый, что от него не было никакого толку, и Сельма опять осталась без ребенка, несмотря на предчувствие, что на этот раз ей обязательно должно повезти. Вот она и платила за мой кофе, чтобы иметь возможность разглагольствовать на эту тему.
Хотя, возможно, были и другие причины. Она ведь сначала ждала от меня неприятностей – и ошиблась. Бесконечное число девушек, нанимавшихся на несколько часов в день, прошло через контору за те восемь лет, что она здесь проработала. Большинство из них – студентки, одни хорошенькие, другие умненькие. Многие открыто не желали ей подчиняться, хотя Лу, принимая их на работу, специально подчеркивал, что она для них такой же начальник, как и он сам. Поэтому Сельма ждала и с моей стороны обычных штучек: откровенный зевок во время какого-нибудь ее объяснения; нагловатая улыбочка (пусть видит, что, в отличие от нее, я не намерена проводить в такой дыре по восемь часов в день); отказ разбирать почту; нахальное заявление, что, если ее что-то не устраивает, она может жаловаться мистеру Файну. И она была трогательно благодарна мне за то, что эти штучки не начались. Мне кажется, она не задавалась вопросом, почему я охотно выполняю за нее все нудные обязанности; она просто решила, что я хорошая девушка, и даже два раза в месяц приглашала меня к себе на обед, от чего я обычно отказывалась под предлогом, что мне нужно заниматься. Возможно, я в самом деле была хорошей девушкой, и неважно, что, безропотно выполняя ее просьбы, я действовала почти бессознательно, как во сне, не задаваясь никакими вопросами.
Лу Файн пришел около четырех, когда мы раскладывали счета.
– Как тебе мои подружки? Ничего? – спросил он лифтера, который подмигнул мне.
– Здравствуйте, мистер Файн, – сказали мы. Улыбаясь, он прошел в приемную. Седовласый, красивый, вспотевший, в измятом костюме, хотя разгар летней жары был уже позади, как всегда настороженный – он был из тех, кто, едва сорвав куш, уже начинает беспокоиться о налогах, поэтому он все еще опасался, что в конце концов Сельма скажет ему, что на поверку я оказалась такой же, как все предыдущие девушки. Позади него громко захлопнулась дверь лифта. Сельма затараторила о делах: звонили два поставщика по вопросам доставки; какой-то неизвестный, который по ошибке набрал этот номер; рекламный агент; ну, и Лилиан. Что нужно Лилиан? Лилиан просила его купить по дороге домой четверть фунта копченой колбасы, потому что завтра приходит прислуга.
Лицо Сельмы хранило бесстрастное выражение, Лу и бровью не повел, а мне было не по себе: я еще не научилась спокойно воспринимать Лилиан, которая шестнадцать лет не вставала с инвалидного кресла, хотя ни один врач не мог найти этому объяснения; Лилиан, которая меняла прислугу чаще, чем фирма Арлу – временных служащих, отчасти из-за того, что, когда приходящая по пятницам прислуга собиралась пообедать, она обнаруживала пустой холодильник и единственный приготовленный для нее сэндвич с копченой колбасой, а отчасти из-за того, что Лилиан целый день раскатывала за ней на своей коляске, делая замечания и громко сокрушаясь, что люди утратили способность гордиться хорошо выполненной работой, как было когда-то, в дни ее молодости.
Сельма отдала Лу обработанные счета, он взял их и пошел на склад. Когда пробило пять, Сельма собралась идти домой. Я осталась в приемной, а она зашла к Лу попрощаться. Через некоторое время она ушла, оставив мне подписанные счета, а Лу появился в приемной со страницей из модной женской газеты.
– Взгляните, Руфь, – сказал он, сдвигая в сторону гору счетов и коробку с конвертами. – Как вам эта реклама?
Он разложил газету на моем столе. Реклама занимала весь разворот. Под фотографией крупными буквами было набрано: «Стройная по моде при любой погоде». Лу сделал шаг назад и принялся внимательно рассматривать страницу. Не оборачиваясь, я прекрасно представляла себе выражение его лица: задумчивое, глубокомысленное, оценивающее. Он никогда не вникал в колонки биржевых цен на товары или недвижимость, но без устали изучал всевозможную рекламу, отмечал оригинальность художественного решения, интересовался моим мнением относительно текстов (как специалиста-филолога), вежливо спрашивал Сельму, что ей нравится, а что нет, чтобы она не обижалась, и складывал в специальную папку все самое интересное.
– Что скажете?
– Неплохо, – ответила я. – По-моему, ловко придумано.
– Да? А что особенного? Примитивная рифма, и все.
– Вообще-то, конечно.
– То-то. А что бы вы предложили?
– Не знаю, – ответила я, продолжая раскладывать счета в конверты. – А вы сами что предложили бы?
– Задачка не из легких. Ну, может, что-нибудь вроде «Чем стройней, тем бодрей». – Я не выразила восторга, и он быстро добавил: – Сам знаю, что это не высший класс. Но все-таки лучше, чем у них.
Я кивнула. Он схватил со стола газету и забегал взад-вперед по приемной.
– Надо же, какое рвение, – заметил он вслух. – Ни на минуту не может оторваться от счетов!
– При чем тут рвение? – ответила я. – Просто-напросто хочу закончить, чтобы уйти вовремя.
– И какая искренность вдобавок!
«Искренность тоже ни при чем», – подумала я, сама не знаю почему. Мне всегда казалось, что меня считают хорошей и честной по одной простой причине: те, кто так думают, недостаточно меня знают. Из этого, впрочем, не следует, что они хотели бы узнать меня лучше; людям важно не то, какая ты на самом деле, а лишь то, какая ты по отношению к ним.
Лу снова посмотрел на рекламу и сложил газету.
– Итак, у нас все хорошо, – сказал он.
– Прекрасно.
– И все довольны.
– Да – пока.
Имелось в виду: пока у Сельмы не начались месячные. Ее месячные становились событием для всей фирмы – от Лу до экспедитора. И дело тут было не только в беспокойстве за ее здоровье. В такие дни к ней лучше было не подходить. Из-за этого и еще из-за того, что цикл ее без конца сбивался, все находились в постоянном напряжении. Ее поведение было непредсказуемым: то она замолкала на целый день и отвечала исключительно по делу, то вдруг разражалась рыданиями в ответ на самую обычную просьбу перепроверить какой-нибудь фрахтовый счет.
Я ушла домой ровно в шесть. После пятичасового сидения в конторе я не переносила городской транспорт. Иногда, правда, заставляла себя сесть в автобус, но чаще шла пешком вдоль Пятой авеню, через парк у 23-й улицы, пересекала ее и выходила на Вторую авеню. На Пятой были прелестные магазинчики: армянская ковровая лавка и магазин восточных художественных изделий, где были выставлены всевозможные резные шкатулки и богато украшенная медная утварь. А вот магазины на Второй авеню меня совсем не привлекали. Продукты, стекло, концентраты, лавочки со сластями, химчистки, кинотеатры, опять продукты. Когда я читаю в книгах о Нижнем Ист-Сайде, мне кажется, что я сама никогда там не была. Богатство окружающей действительности – яркая ткань, в которую любят драпироваться наши писатели, – если я и воспринимала его, то отчужденно, как хозяин фирмы воспринимает известие о болезни матери своей секретарши. Я встречала множество сделанных с любовью описаний «сладких» магазинчиков на Второй авеню: бутылки с газированной водой и самыми невероятными сиропами, горы грошовых леденцов в стеклянных витринах… Для меня эти лавчонки – место, где собиралась шпана со всей округи подразнить проходящих мимо девчонок, громко или не слишком, в зависимости от того, как ты им понравишься и сколько их самих (чем больше, тем они нахальнее).
По пути я на минуту заглянула в бакалейную лавку, чтобы повидаться с отцом. Он сидел за прилавком и читал «Пост». На меня не взглянул. Он никогда не отрывался от газеты, если заходил покупатель. Так он мстил судьбе за то, что он – большой и видный – сидит за крошечным прилавком (тогда отец казался мне крупнее, чем на самом деле), что он – мужчина с головой – вынужден тратить силы на работу в жалкой лавчонке, принадлежащей его младшему брату, который далеко не так красив, не так умен, не так энергичен, но каким-то образом умудрился скопить несколько тысяч в первые годы после эмиграции, пока еще не обзавелся семьей. Я попросила упаковку сушеного инжира, и тогда он поднял глаза от газеты и вышел из-за прилавка, чтобы поцеловать меня.
– У тебя усы чересчур длинные, – сказала я.
– А моя дочь, похоже, становится чересчур нахальной, – ответил он.
Выйдя из лавочки, я прибавила шагу, но за квартал до дома пошла медленнее: вдруг Дэвиду вздумается выглянуть в окно. Отца не было, поэтому брат скорее всего дома.
Он сидел за столом в кухне и читал какой-то журнал. Половина стола накрыта к ужину (для меня и для брата; он обычно ждал меня, а мать ела с отцом перед тем, как тот уходил к пяти в лавку). На другой половине лежала куча вещей для починки, которые поставлял матери так называемый друг семьи – владелец магазина поношенной одежды «Старое – как новое», получавший за каждую вещь впятеро больше, чем платил матери. Ее в кухне не было.
– Привет, старушка, – сказал Мартин, отложив журнал в сторону. Брат был высокий, как Дэвид, только потоньше, и красивый, в отца. Мать утверждала, что Мартин в свои восемнадцать выглядит совершенно так же, как отец, когда она с ним познакомилась, но они оба яростно это отрицали.
– И тебе привет. – Я шлепнулась на стул, впервые за весь день почувствовав усталость. – Где мама?
Он показал глазами на комнату родителей.
– Что, опять?
Он кивнул.
– Из-за чего?
– Неважно. Такая глупость, что и говорить не стоит.
– Не сомневаюсь. Но все-таки расскажи.
Он отодвинулся от стола вместе со стулом и качнулся назад, к стене.
– У меня сегодня в школе был разговор с нашим идиотом-куратором. Я рассказывал об этом маме. Отец читал. Я не думал, что он слушает, иначе и говорить бы не стал. Ты ведь знаешь, я никогда…
– Знаю-знаю. Дальше.
– А что дальше? Ни с того ни с сего он вдруг влез в разговор и стал на меня орать. Ну, сама знаешь, старая песня про…
Он замолчал, потому что вошла мать. Она уже не плакала, но глаза у нее были красные и припухшие, хотя держалась она так, словно ничего не произошло, в отличие от миссис Ландау, которая после каждой ссоры с Дэвидом напускала на себя вид великомученицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41