Теперь я знала, зачем он отправлялся несколько раз в город без меня. У него было столько наличности, что не представлялось возможным носить ее с собой. Он наполнил деньгами карманы всех костюмов, висящих в шкафу нашей спальни.
Я поняла, почему люди на улице носили пачки денег толщиной десятки сантиметров. К тому же в Иране нет кредитных карточек, и чеки здесь не в ходу.
Мы с Муди не могли представить себе относительной ценности этой валюты. Приятно было почувствовать себя состоятельными. Мы купили наволочки с ручной вышивкой, инкрустированные золотом деревянные рамки для живописи, миниатюры с редким рисунком. Муди подарил Махтаб золотые сережки с алмазами, а мне колечко, браслет и алмазные сережки, а также золотое ожерелье за три тысячи долларов. Я знала, что в Штатах оно будет стоить гораздо больше.
Махтаб и мне понравились длинные цветные платья из Пакистана, и Муди купил их нам.
Мы выбрали комплекты полированной мебели из натурального дерева. Она была инкрустирована золотыми листочками со сложным рисунком и обтянута экзотической тканью. Это была мебель для столовой, а диван и кресла для гостиной. Маджид сказал, что организует транспортировку мебели в Америку морем. Мои опасения несколько рассеялись, когда Муди решился на эту покупку. Значит, он планировал возвращение домой.
В один из дней, когда Зухра собиралась взять меня, Махтаб и несколько женщин из семьи за покупками, Муди, демонстрируя свою щедрость, вручил мне толстую пачку банкнотов, которые даже не считал. В тот раз мне приглянулся итальянский гобелен размером полтора на два с половиной метра. Я знала, что он будет хорошо выглядеть у нас на стене. Стоил он около двухсот тысяч риалов, или приблизительно две тысячи долларов. К концу дня у меня еще оставалось много денег, которые я хотела сохранить. Не приходилось сомневаться, что Муди не спросит о них.
Почти ежевечерне приходил кто-либо из многочисленных родственников Муди. Мы с Махтаб на этих приемах чувствовали себя чужими. Для нас они были сплошной мукой, но отчасти давали хоть какое-то развлечение.
Родственников Муди можно было разделить на две категории. Половина рода жила, как Амми Бозорг, безразличная к грязи, отвергая достижения цивилизации, рьяно придерживаясь наказов фанатичной шиитской доктрины ислама. Остальные были уже более западными, более культурными и дружелюбными, соблюдали правила гигиены. Они охотнее говорили по-английски и гораздо предупредительнее относились ко мне и Махтаб.
Нам нравилось навещать Резу и Эссей. В своем доме племянник Муди был настроен дружески. Эссей тоже не скрывала своей симпатии ко мне. Она пользовалась любой возможностью в разговоре со мной пополнить свои скромные познания в английском языке. Она и некоторые другие помогали мне в какой-то степени преодолеть чувство грусти и растерянности в чужой стране.
И все же мне нечасто удавалось забыть, что, как американку, меня относят к врагам.
В один из дней мы были приглашены к двоюродной сестре Муди, Фатиме Хаким. Некоторые иранки после брака берут фамилию мужа, но большинство остаются все-таки на девичьей фамилии. Неизвестно, как это было в случае с Фатимой, потому что она из семьи Хакимов и вышла замуж за Хакима, своего близкого родственника. Это была доброжелательная женщина лет пятидесяти. И хотя Фатима не говорила по-английски, за ужином, который был накрыт на полу в холле ее дома, она производила впечатление очень милой и заботливой. Ее муж, на редкость высокий для иранца, на протяжении всего вечера произносил себе под нос молитвы и читал Коран. А наш слух был атакован знакомым шумом разговорившихся родственников.
Сын хозяев невольно приковывал внимание. Ему могло быть лет тридцать пять, но рост его едва достигал ста двадцати сантиметров. Черты его лица также были детские. Скорее всего это снова был пример одной из многих генетических аберраций, которых я уже столько видела в переженившейся между собой семье Муди.
Во время ужина это создание, напоминавшее гнома, обратилось ко мне с хорошим британским выговором. Хотя мне было приятно услышать английский язык, но манера собеседника могла каждого вывести из равновесия. Как набожный человек, он не смотрел на меня вообще.
После ужина он снова заговорил со мной, глядя куда-то в угол:
– Нам бы хотелось, чтобы вы поднялись наверх.
Муди, Махтаб и я последовали за ним, где, к нашему удивлению, оказались в гостиной, обставленной американской мебелью. Полки с книгами на английском языке занимали всю стену. Сын Фатимы подвел меня к низкому дивану. Муди и Махтаб расположились по сторонам.
Пока мои глаза всматривались в такую милую и близкую мне обстановку этой комнаты, вошли другие члены семьи. Они заняли места в соответствии с иерархией.
Я вопросительно посмотрела на Муди. Он пожал плечами.
Муж Фатимы сказал что-то по-персидски, а сын перевел, обращаясь ко мне:
– Ты любишь президента Рейгана?
Озадаченная, пытаясь сохранить спокойствие, я ответила:
– Ну да.
Затем последовала серия вопросов:
– Тебе нравился президент Картер? Что ты думаешь об отношениях Картера с Ираном?
И тут я спасовала. Попав в западню в этой иранской гостиной, я не стала рьяно защищать свою страну и попробовала уйти от прямого ответа:
– Мне не хочется затрагивать эти темы. Я никогда не интересовалась политикой.
Но они не отступали.
– Хорошо, – сказал сын Фатимы. – Наверное, прежде чем приехать сюда, ты многое слышала о дискриминации женщин в Иране. Сейчас, находясь здесь, ты понимаешь, что это неправда?
Его вопрос-утверждение был слишком абсурдным, чтобы отмахнуться от него.
– Но я вижу совершенно иное, – ответила я, готовая взорваться.
Однако меня окружали высокомерные, уверенные в себе мужчины, перебирающие четки и бормочущие под нос «Аллах акбар», в то время как закутанные в чадру женщины сидели тихо и покорно, в позе зависимых людей.
– Я не хочу больше говорить об этом, – продолжила я неожиданно. – Я не стану отвечать ни на какие вопросы.
Я повернулась к Муди и попросила:
– Лучше забери меня отсюда.
Муди оказался в неловком положении, раздираемый желанием жены и обязанностью оказать уважение родственникам. Он ничего не сделал, но разговор перешел на другую тему – о религии.
Сын Фатимы взял с полки книжку и сделал на ней дарственную надпись: «Для Бетти. Дар от всего сердца».
Это был сборник поучительных изречений имама Али, основателя секты шиитов. Мне пояснили, что сам Магомет назначил Али своим последователем, но после смерти пророка суннитская секта пробралась к власти, получив контроль над большинством мусульманского мира. Это было по-прежнему основным предметом спора между суннитами и шиитами.
Я постаралась принять подарок так вежливо, как только могла, но вечер все же закончился конфликтом. Мы выпили чаю и вышли.
Когда мы оказались в нашей спальне в доме Амми Бозорг, Муди сказал:
– Ты вела себя бестактно. Тебе следовало с ними согласиться.
К моему удивлению мой муж разделял утверждения шиитов, придерживаясь мнения, что женщины в Иране имеют прав больше, чем кто-либо другой.
– Тебя настроили, – говорил он. – В Иране никто не ограничивает прав женщин.
Я не могла поверить. Ведь он сам видел, что иранки были невольницами своих мужей, что на каждом шагу они подвергались давлению со стороны властей и религии.
В ту ночь мы пошли в постель оскорбленные друг другом.
Нас уговорили посетить один из дворцов бывшего шаха. Когда мы оказались на месте, нас разделили в соответствии с полом. Я пошла за другими женщинами в переднюю. Здесь проверяли, не скрыли ли мы контрабанду и правильно ли одеты. На мне были манто и русари, подаренные Амми Бозорг, а также толстые черные чулки. Не было видно ни кусочка ноги, и все же я не прошла контроль. Мне предложили дополнительно надеть длинные брюки.
Объяснения Муди, что я иностранка и что у меня с собой нет длинных брюк, оказались напрасными. Вся наша группа терпеливо ждала, пока жена Маммаля, Насерин, из дома, который, благо, был рядом не принесет брюки.
Позже Муди утверждал, что этот факт не был проявлением дискриминации.
Осмотрев дворец, я почувствовала разочарование. Много овеянных легендой сокровищ было разворовано. Некоторые из оставшихся предметов были разбиты на куски. От шаха не осталось и следа, но экскурсовод рассказывал нам о бесчестно полученном им богатстве, а потом посоветовал обратить внимание на соседние трущобы и подумать о контрасте между роскошью шаха и нищетой людских масс. Мы проходили по пустым залам, а вокруг носились грязные и недосмотренные дети.
Впрочем, все это не имело для нас особого значения. Главное – мы отсчитали еще один день из тех, которые должны были провести в Иране.
Время двигалось так медленно. Как хотелось вернуться в Америку, к нормальной жизни.
Для Резы одним из самых приятных воспоминаний, оставшимся у него от пребывания у нас в Корпус Кристи, был праздник Благодарения. И он попросил меня запечь индейку.
Я обрадовалась и вручила Резе перечень необходимых продуктов.
Индейка оказалась жалкой невыпотрошенной птицей с головой, лапами и перьями. Кухня Эссей, хотя и запущенная, была оазисом чистоты по сравнению с кухней Амми Бозорг, и я с удовольствием взялась за приготовление американского праздничного блюда.
У Эссей не было противня. Она никогда не пользовалась духовкой своей газовой плиты. Мне пришлось разделить тушку на части, чтобы она поместилась в кастрюле. Я приобщила к работе Муди и Резу, которые бегали то на кухню Эссей, то на кухню Амми Бозорг.
На все это у меня ушел целый день, но в конце концов я состряпала индейку. Правда, она оказалась сухой, жесткой и безвкусной, однако понравилась Резе, Эссей и их гостям. В душе я должна была признать, что по сравнению с грязной и жирной пищей, какая подавалась нам в Иране, это было действительно божественное лакомство. Муди гордился мной.
Наконец наступил последний день нашего отпуска. Маджид пригласил нас в парк Меллят.
Это было приятно. Маджид был единственным человеком в доме Амми Бозорг с искрой жизни в глазах.
Мир бизнеса давал Маджиду столько свободного времени, сколько ему требовалось, и он тратил это время для развлечений с детворой всего рода. Из взрослых в этой семье только он хоть как-то интересовался детьми. Мы с Махтаб называли его веселым дядей.
На прогулку мы пошли вчетвером: Маджид, Муди, Махтаб и я. Ничего более приятного я бы и не могла себе представить в этот последний день нашего двухнедельного пребывания, которое, казалось, никогда не закончится.
Парк был оазисом зеленых лужаек и цветочных клумб. Махтаб так радовалась, что нашла место поиграть. Вместе с Маджидом они побежали вперед. Муди и я медленно шли за ними.
Ах, если бы я еще могла избавиться от этого идиотского пальто и платка. Я ненавидела жару и запах немытых тел, который проникал даже в этот райский сад. До чего же омерзителен был мне Иран!
Вдруг я почувствовала, что Муди сжал мою руку, нарушив тем самым шиитский обычай. Лицо его было задумчивое и печальное.
– Перед нашим отъездом кое-что произошло, – сказал он. – Ты об этом не знаешь.
– Что такое?
– Меня уволили с работы.
Я вырвала руку, подозревая подвох и чувствуя угрозу.
– Почему? – спросила я.
– Клиника хотела взять человека на мое место с окладом значительно ниже моего.
– Это неправда, – сказала я со злобой.
– Да нет же.
Мы сели на траву. Я заметила на лице Муди выражение глубокой депрессии, которая преследовала его последние два года. В молодости он покинул родину, чтобы искать счастья на Западе. Он тяжело работал, пробивался в науке, наконец получил диплом остеопата и дополнительно специализировался по анестезиологии. Мы вместе организовали ему практику сначала в Корпус Кристи, а потом в Альпене, небольшом городке штата Мичиган. Нам хорошо жилось, пока не начались проблемы. Во многих из них мы были виноваты сами. Часть возникала из-за расовых предрассудков, причиной других было наше невезение. В результате наши доходы резко упали, а профессиональный престиж Муди был подорван. Нам пришлось покинуть Альпену, которую мы так любили.
Более года Муди работал в клинике на Четырнадцатой улице в Детройте. Он согласился на эту должность только после моих уговоров, а сейчас он и ее потерял.
Будущее, однако, не рисовалось мне слишком мрачным. Сидя в парке и вытирая слезы, я пыталась утешать Муди.
– Не переживай, – говорила я, – ты получишь новую должность, а я вернусь на работу.
Муди был безучастен. Его взгляд стал тупой и пустой.
Ближе к вечеру мы с Махтаб приступили к самому приятному занятию – упаковке вещей. Возвращение домой было тем, чего мы желали больше всего на свете. Еще никогда и ниоткуда я так не стремилась уехать. «Еще только один иранский ужин, – уговаривала я себя. – Еще только один вечер среди людей, языка и обычаев которых я не могу понять».
Глазенки Махтаб блестели от счастья. Она уже представляла, как завтра вместе со своим кроликом будет сидеть в самолете.
Отчасти я старалась войти в положение Муди. Он понимал, что его страна и его семья не приняли меня, и я вовсе не стремилась демонстрировать радость в конце пребывания. Однако мне хотелось, чтобы он тоже готовился к отъезду.
– Пошевеливайся! – сказала я, заметив, что муж сидит на кровати погруженный в мысли, – сложим вместе наши вещи.
Я взглянула на чемодан с лекарствами, которые Муди привез в подарок Обществу врачей.
– Что ты собираешься делать с этим? – спросила я.
– Не знаю.
– Почему не отдашь их Хусейну?
Старший сын Баба Наджи и Амми Бозорг был неплохим практикующим аптекарем.
Послышался звонок телефона, но я почти не обратила на это внимания: мне хотелось закончить с чемоданами.
– Я еще не решил, что с этим сделать, – сказал Муди.
Голос у него был тихий, холодный.
Муди позвали к телефону, и я пошла за ним на кухню. Звонил Маджид, поехавший подтвердить нашу резервацию. Они разговаривали несколько минут по-персидски, а потом Муди сказал по-английски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47