И она надела бы эти колготки перед ним, который и так сгорал от желания! Слезы тихо капали на ореховый столик «Ландольта».
– Не плачь. – Милош осторожно повернул ее руку ладонью вверх. – Смотри, какая прекрасная линия жизни! У тебя будут мужчины достойней, лучше и… чище меня. Только не плачь. – Но голос его предательски дрожал.
Джанет благодарно сжала его горячие влажные пальцы и встала.
– Пойдем же.
Руфи как профессору университета полагалась огромная старинная квартира непосредственно рядом с университетом, в узенькой улочке, называвшейся Рю-де-Философ, до которой от кафе было всего минут пять ходу.
Открыв дверь своим ключом, Милош провел Джанет сначала в показавшийся ей ужасно мрачным холл, отделанный черными панелями в мавританском духе, а потом в небольшую комнату, снизу доверху по всем стенам уставленную книгами. Там, на стоявшей посередине кушетке «а ля Рекамье», лежала пожилая женщина в высоком ореоле белых волос над пергаментным лицом. Темно-золотистый плед был накинут на одно ее плечо. Милош подошел и молча приник головой к ее груди, а ее рука полным нежности движением обняла его темную, коротко стриженную голову. И Джанет поняла, что слова для этих двоих излишни.
– Это Джанет, Руфь. Я очень рад, что ты ее наконец увидела. Я пойду приготовлю что-нибудь вкусное. – И Милош вышел из комнаты своей упругой балетной походкой.
– А, богоданная сестричка! – Голос совсем не соответствовал только что увиденной Джанет нежности. – Встаньте-ка вон туда, к окну. – Джанет спокойно прошла к высокому венецианскому окну и остановилась, полная теплого чувства к этой женщине хотя бы уже за то, что она так явно и недвусмысленно любила ее Милоша. Руфь смотрела на нее долго, так долго, что девушке показалось, будто старая женщина забыла о ней. Но Руфь не забыла. Снедаемая раком и тратящая последние силы на то, чтобы никто не заметил ее страданий, она все же не утратила способности наслаждаться миром. И теперь этот мир в благодарность послал ей такой подарок – рыжеволосую внучку, словно сошедшую с картин Эль Греко, неуловимо, но бесконечно похожую на погибшего сына.
– О, Мэтью, – прошептали ее высохшие губы, и Джанет невольно подалась на этот шепот. – Подойди сюда, Джанет. – От Руфи исходила какая-то магическая сила, заставившая девушку на время даже забыть о своей горестной любви. – Ближе, ближе. Сядь сюда, – она указала на стоявшее рядом кресло, своим обнаженным костяком напоминавшее рыцарские замки. – Вот на столике вино – пей. Вот сигареты и мундштук – кури. И говори мне о себе.
И такой нестерпимый свет лился из огненных, в пол-лица глаз этой женщины, что Джанет как сомнамбула налила себе кроваво-красного вина, закурила терпкую сигарету в опаловом мундштуке и, как на исповеди, принялась рассказывать свою коротенькую, такую счастливую до сегодняшнего полудня жизнь.
– И он сказал, что этого не будет никогда, ибо это инцест, – закончила Джанет свою грустную историю.
– Глупости, резко и почти грубо вдруг прервала ее Руфь. – Милош слишком начитался Фрейда, что при его буйной сексуальной фантазии просто вредно. А ты должна верить и ждать. Ибо только тот, кто умеет верить и ждать, добивается желаемого. – И Руфь снова с неизбывной тоской вспомнила своего средневекового мальчика, который не хотел – или не умел – ни верить, ни ждать. – В декабре, когда родники на Монтанвере замерзнут, он возьмет тебя. – И потрясшим и без того зачарованную Джанет, воистину царским жестом Руфь сняла со среднего пальца массивное кольцо кованого испанского серебра. – Оно пережило Реконкисту, Армаду, Гойю и Франко. Возьми. Носи. И глядя на него, помни: никогда не лжет только тело. Верь ему, не бойся верить. – Руфь замолчала, прожигая Джанет тяжелыми, всегда трагическими глазами испанки. – Вот и все. А теперь идите. Скажи Милошу, что я не хочу есть. Пусть он придет завтра, после того как отправит тебя в Лондон. – Джанет вдруг почувствовала, что сейчас, как Милош, опустится на колени перед этой женщиной и припадет губами к надменной и еще такой красивой руке. Но, видимо, заметив ее движение, Руфь откинулась на спинку кушетки. – Лишнее. – И уже у самых дверей, к которым Джанет подошла, ступая словно по льду, она еще раз остановила ее. – И еще вот что. Люби своего отца. Люби, ибо он недополучил любви. Иди же.
И потрясенная Джанет, в голове которой плыл красноватый туман, вышла из комнаты, крепко сжимая в руке тяжелое как камень кольцо.
* * *
Все происшедшее могло бы показаться сном, если бы не тяжелое кольцо, которое с трудом надевалось даже на тонкие девичьи пальцы Джанет. Вихрь противоречивых чувств и соображений кружил ее голову, но при всех усилиях она все же никак не могла распутать того смутного клубка, в котором переплелись судьбы самых близких ей людей и который явно скрывал какую-то роковую тайну. Но с какого бы конца ни тянула Джанет ниточку, клубок только запутывался еще крепче. Ах, если бы жив был Чарльз! А с бабушкой говорить бесполезно. Мама? Но Джанет слишком насторожил ее звонок Милошу в Женеву и очевидная, ничем не объяснимая ложь о его гастролях. Про Стива думать и вовсе не приходилось – эта таинственная женщина явно его знает. Может быть, все рассказы о смерти матери Милоша – ложь? И колдунья Руфь на самом деле и есть его настоящая мать? Романтическое сознание Джанет готово было поверить во что угодно, только бы найти разгадку. Но разгадки не находилось.
Вполне натурально объяснив Селии свое столь раннее возвращение тем, что она забегалась по Женеве и опоздала на автобус, увозящий группу в Лозанну, Джанет с радостью согласилась провести июль вместе с ней где-нибудь у меловых отрогов Гастингса, в одном из тех недорогих старинных пансионов, что сохранились едва ли не со времен королевы Виктории. Оттуда дорога до Лондона занимала меньше часа, и Джанет собиралась снова погрузиться в свои исторические штудии, занявшись заодно и Испанией, связь с которой девушка теперь ощущала не только через неведомо за что сожженную и очень полюбившуюся ей ведьму, но и через кольцо Руфи. Кольцо это она спрятала в шкатулку и разрешала себе надевать его лишь изредка, чаще всего перед сном, ибо от него спустя некоторое время начинал исходить жар, постепенно захватывающий все тело и зажигающий в нем такие желания, что Джанет, поначалу радуясь приятно твердевшим соскам и сладкому потягиванию внизу живота, через несколько минут начинала метаться по подушкам и сжимать коленями одеяло.
Так проходило лето. По утрам она писала обстоятельные письма Жану, переписка с которым возникла как-то сама собой и доставляла Джанет настоящее удовольствие, ибо иронично-энциклопедическая манера рыжего женевца чем-то напоминала ей манеру отца. Днями она просиживала в архиве, по капле, как пчела, собирая никому, кроме нее, не интересные подробности, которые открывали ей в первую очередь себя, а вечерами забиралась на белые скалы, падала на траву и подолгу почти бездумно глядела на канал, исчезающий в серой дымке и отделяющий ее от ее любви – черноокой, длинноногой, запретной.
Милош молчал, а спрашивать о нем у Жана Джанет считала ниже своего достоинства. Ничего не слышно было и от родителей, а бабушка, потеряв опору в виде родных стен, все чаще проводила время в церкви. И одним ясным вечером, когда небо над каналом стало перетекать из оранжевого в пепельное, Джанет вдруг с пронзительной болью ощутила, что время уходит. То время, которое она могла бы отдать Милошу. То время, которое расцветало бы на ее теле его поцелуями. Наутро Джанет заявила бабушке, что возвращается в Ноттингем, и никакие рассуждения о пустом доме и просьбы подумать о своем здоровье на нее не подействовали.
К файф-о-клоку она уже сидела на кухне, наслаждаясь чаем, которому вода Трента придавала совсем иной вкус, чем мутноватые воды побережья. Сейчас она допьет чашку и наберет заветный номер. Она не может больше ждать, что бы ни говорила Руфь! Уже отжившей свое женщине простительно говорить об ожидании, но она, Джанет, будет рваться к своему сейчас! Закрутив падавшие на глаза волосы, Джанет решительно потянулась к трубке. Но в этот момент телефон зазвонил сам и донес из-за океана усталый голос Патриции:
– Джанет? Ну, слава Богу, я звоню уже третий день! Бабушка в порядке? Джанет, девочка, тебе надо срочно приехать, у нас… неприятности. Видишь ли, Жаклин родила все-таки мертвенького, и теперь у нее чудовищный сепсис… Словом, папе очень плохо, и я за него боюсь. Прилетай, пожалуйста. Я жду тебя в Филадельфии завтра. Все рейсы после восьми вечера.
– Конечно, мама, – только и смогла пробормотать Джанет, забыв на мгновение обо всем на свете, кроме папы. Папы, которому сейчас плохо. Но в шестнадцать лет нет ничего непоправимого, кроме смерти, в которую и то не очень верится, и потому Джанет все же осторожно спросила: – А Милошу ты сказала?
– Стиву сейчас нужна ты. Ты, а не Милош, – резко и недовольно отрезала Пат. – До завтра. – И в трубке запищало.
Что же, значит, старая волшебница все-таки оказалась права, и ей снова суждено ждать. Но к случившемуся Джанет отнеслась почти с радостью, которую тоже можно было оправдать ее возрастом: теперь ее ожидание будет не пассивным, а деятельным, необходимым самому родному на земле человеку…
И через пару часов Джанет со своим неизменным саквояжем уже стояла на одной из бесчисленных бегущих дорожек «Хитроу».
* * *
Утомленная перелетом, Джанет ожидала увидеть и мать не менее уставшей от ожидания и свалившихся на нее бессонных ночей в больнице. Но к ее радости, удивлению и гордости навстречу ей порывисто шагнула такая победная в своем совершенстве женщина, что Джанет даже взвизгнула от восторга.
– Мама! – И повисла у нее на шее, если так можно сказать о девушке, которая почти на голову выше.
Пат усмехнулась, но, не любившая телесных нежностей между женщинами, кем бы они друг другу ни приходились, легонько отстранила дочь.
– И все тот же саквояж, и все тот же костюм, – вздохнула она. – Когда же ты повзрослеешь? Ну, пошли.
И пока они шли долгими этажами до парковки, девушка с изумлением видела, что проходящие мужчины смотрят не на нее, Джанет, с ее фигуркой-тростинкой и развевающимися за спиной как плащ волосами, а только на Пат, в сине-стальном платье-плаще» с безукоризненным разворотом плеч и округлыми коленями, то и дело откидывающими тонкую ткань. А какой-то негр и вовсе причмокнул широкими губами, сделав почти неприличный жест. Джанет вспыхнула.
– Я привыкла, – улыбнулась в ответ Пат. – Посмотри лучше, какое у меня теперь чудо.
Они остановились перед сверкающим «порше-квазетта» последней модели, отливавшим благородным портвейном, переспелой сливой и сеттером старых ирландских кровей.
– Садись, все разговоры по дороге.
Едва выбравшись на шоссе после хитросплетений подземных, на много этажей, стоянок, Пат сразу же разогнала машину.
– Боюсь, что после такой езды я буду уже не в силах помочь никому, – чуть напряженно рассмеялась Джанет, даже не представлявшая, что можно ездить на такой скорости, причем одновременно куря и записывая что-то в блокноте.
– Увы, мою машину знает в Джерси каждый полицейский, и ей-Богу, просто начнет сомневаться, в своем ли он уме, если я поеду медленней. А имидж, девочка, дело тонкое. Твой, кстати, не могу сказать, чтоб мне нравился, – слишком много внутренней несобранности, слишком много мечтаний. Пустых мечтаний, я имею в виду. А что касается скорости, то за двадцать лет у меня не было ни царапины. Авария на дороге – это не для меня, это взял себе… Но дело не в этом. – Пат глубоко вздохнула и закурила новую сигарету. – С Жаклин совсем плохо. Малыш гнил в ней почти неделю, представляешь? А они со Стивом до последнего отказывались от кесарева, ей так хотелось родить самой. – В лице Пат промелькнуло что-то холодное. – В результате очаги заражения везде.
– А Ферг?
– Вот им ты и займешься. Стив не вылезает из клиники. Дай Бог, если все обойдется, а если нет… Когда-то папа спас нас с тобой, теперь – наша очередь.
– Он нас спас? Когда? – Джанет резко повернулась к матери. Опять, опять какие-то тайны!
– Успокойся, я просто хотела сказать, что тоже тяжело рожала, – хладнокровно солгала Пат, за долгие годы жизни вдали от дочери отвыкшая особо скрывать тайну ее рождения. – Ты единственная девочка у него, и ради тебя… Словом, ты должна быть с ним, и как можно больше.
На Боу-Хилл все было по-прежнему: во флигеле полно народу, из зала слышны громкие разговоры, – по Джанет не успела даже спуститься в свой любимый патио и рассмотреть подросшего брата, как мать, заставив переодеться, повезла ее в клинику. И по дороге Джанет стало страшно.
– Я боюсь, мама, – тихо проговорила она. – Ведь надо будет что-то говорить… Жаклин в сознании?
– К сожалению, да. Но главное – папа.
В больничном коридоре, где было много света, но, как показалось Джанет, совершенно нечем дышать, Пат быстро задала несколько вопросов встретившемуся им высокому мужчине в зеленоватом халате, потом взглянула на часы и, потрепав дочь по щеке, подтолкнула ее в спину.
– Иди. Я сменю тебя утром, – и Джанет услышала удаляющийся цокот ее каблуков.
Какое-то время она стояла перед полуприкрытой дверью, надеясь услышать хоть какие-нибудь живые звуки, но слышала только ровное гуденье каких-то аппаратов и непонятные шорохи. Она осторожно приоткрыла дверь пошире.
Стив сидел, тяжело склонившись над низкой кроватью, переплетенной всевозможными проводами и трубками. Джанет была видна только часть его серого лица и затылок с уже совсем седыми волосами. «Папа стал похож на Хемингуэя», – промелькнуло у нее в голове, и, вытащив из кармана кольцо Руфи, которое теперь она носила с собой всюду как талисман, девушка с каким-то суеверным чувством надела его на средний палец, а потом, стараясь не дышать, подошла и обняла Стива сзади.
И предчувствием настоящего горя сжало ее сердце, когда в ответ он не вздрогнул и не обернулся, не поднял головы, как обычно делают врасплох застигнутые люди, а только сжал ее руку между плечом и щекой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34