Говорят, у него для таких дел, – Клара плотоядно ухмыльнулась и звонко шлепнула себя по огромному бархатистому, нежно-розовому заду, – в Лейхлейде нанята квартира…
– Какая гадость, – Джанет брезгливо скривила рот, искренне презирая грязь тайного разврата и не находя между ним и чувственностью, умноженной на мужскую силу, Милоша ничего общего.
– А ты не знаешь, кто он? – не унималась Клара, не переставая изгибаться в попытках рассмотреть себя со всех сторон.
– Би-си-эл, – механически ответила Джанет, неожиданно для себя разозлившись на трясущую телесами однокурсницу. – Да прекрати ты этот эксгибиционизм!
– Что, завидно? – ничуть не обиделась та, но все-таки натянула широкую мужскую рубашку. – Я знаю, что би-си-эл. Я спрашиваю про семью, ну и прочее?
– Я видела его всего три раза, и то в один день. Кажется, он хорошо ездит верхом и… разбирается в генеалогии.
– В жизни не поверю, что он аристократ, наверняка сынок каких-нибудь буржуа…
– Честно говоря, мне совершенно наплевать, кто он, – сама себе солгала Джанет. – Лучше дай-ка конспект по деликтовому праву, за лето все выветрилось…
Джиневру за последующие три дня она так и не встретила, а зайти в Святую Хильду, где та училась, не решилась – зато Хаскем попался ей на глаза у входа в библиотеку Кодрингтон.
«Конечно, он таскается именно сюда, потому что сюда пускают только мужчин, выпендрежник несчастный!» – с прихлынувшей непонятной злостью подумала Джанет.
– Мое почтение, мисс Фоулбарт! – Хаскем сделал насмешливый жест, будто приподнимая несуществующую шляпу.
– Я Шерфорд, – отрезала та.
– Для меня вы – Фоулбарт. Кстати, наша встреча весьма удачна: я как раз хотел посмотреть на вас в деле. На лошади вы бесподобны.
– В каком еще деле? – краснея и ненавидя себя за этот румянец, как можно более дерзко огрызнулась Джанет.
– В юридическом, детка, в юридическом, не надо так волноваться. Все очень прозаично: первого октября мы устраиваем учебный процесс, и я предлагаю вам роль – жертва изнасилования. Не спешите отказываться, роль завидная, и поверьте, очень, очень! Многие девицы буквально ползают у меня в ногах, чтобы…
– Как Кноул?
– Джиневра – дешевая девочка и к тому, же не умна. Не понимаю, почему она так волнует вас? Итак, на мое предложение вы отвечаете…
– Да! – удивляясь себе, ответила Джанет и пошла прочь, не попрощавшись.
Но спустя два дня в кишащем неугомонными студентами коридоре Бодлейаны, куда Джанет пришла после занятий, чтобы начать готовиться к своей странной роли, на плечо ей легла легкая, но властная рука.
– Ценю ваше рвение, мисс Фоулбарт, но вынужден огорчить вас: я пошутил. – Темная волна обиды и злости захлестнула Джанет. – Спокойно, девочка, – видя ее исказившееся лицо, улыбнулся Хаскем. – Мне важно было ваше согласие – в принципе. Вы оправдали мои надежды, и в благодарность я освобождаю вас от столь неприятной игры. Я дарю вам иную возможность проявить свои способности. Но сначала один вопрос: вы уже прослушали курс церковного права?
– Слушаю, – хмуро ответила Джанет, не поднимая головы и пытаясь заставить себя сбросить с плеча эту холодную холеную руку.
– Прекрасно. В таком случае, вам, вероятно, уже известен «Маллеус»?
– Известен.
– Тогда прошу вас – слышите, прошу! – помочь нам. Мы разыгрываем грандиозную мистерию на эту тему.
– И вы хотите увидеть сожженной – меня?
– Отлично! Послушайте, Джанет, я буду откровенен. В вас есть некая порочность, есть тонкая физиология, судя по тому, как вы ездите на лошади, есть аристократизм. Лучшего и желать нельзя. Но предупреждаю, работать придется много. Мы привлекаем крупных ученых, профессора Сен-Сорлана из Сорбонны, старшекурсников, прессу. Я долго боролся за вашу кандидатуру, и вы не имеете права подвести меня. Так по рукам?
– А где же договор, скрепленный кровью? – потушила довольную улыбку Джанет.
– Вам хочется крови, детка? – искренне и с какой-то новой, еще не слышанной Джанет интонацией произнес Хаскем. – Будет и кровь. – И больше не обращая на девушку никакого внимания, словно ее и не было рядом, он остановил проходящего студента и начал с ним разговор о гольфе.
Джанет терпеливо стояла и ждала – лишь для того, чтобы узнать, когда же предполагается этот «процесс века». Впрочем, через несколько минут она нашла в себе мужество признаться, что ожидание ее посвящено не только этому. Хаскем разжигал ее любопытство все сильнее, и теперь она не собиралась упускать возможность понаблюдать за ним. Лицо Хаскема в разговоре оставалось почти неподвижной маской: полуприкрытые и чуть прищуренные глаза, кривящийся рот, пропускавший слова сквозь зубы, и лениво поднимающаяся левая бровь – единственное, что демонстрировало его тщательно отфильтрованные эмоции. В конце концов, откровенно подавив намеренный зевок, он отпустил студента и повернулся к открыто наблюдавшей за ним Джанет.
– Вы еще здесь? Ах да, я забыл назвать сроки… Декабрь, по-моему, самое подходящее время: промозглая сырость каменных сводов, и костер уже мнится как спасение, а? И вот еще что. В апреле проходит «Национал-шоу» Общества амазонок Британии, и я считаю ваше участие в нем не только разумным, но и обязательным.
– Интересно, по какому праву вы вдруг стали мной распоряжаться? – И все-таки в голосе Джанет звучало больше интереса, чем возмущения.
– По праву вице-канцлера конгрегации, не более.
И с этого дня жизнь Джанет оказалась расписанной по минутам. Она вставала в пять утра и, не дождавшись общего завтрака в холле, выходила на улицу, где, казалось, не было воздуха, а висела серая тягучая взвесь полусырости-полудождя. Хроническое недосыпание вкупе с тонким костюмом для верховой езды не давали согреться, и Джанет просто-напросто накидывала на себя большой плед, не заботясь о том, как на нее посмотрят несколько таких же ранних пташек, как и она сама. Пробираясь аллеями парка Лесного института и стараясь не попасть под потоки воды, льющиеся с задетых веток, она по короткой дороге бежала к Порт-Мидоу, каждый раз надеясь прийти первой, но каждый раз высокая фигура Хаскема уже маячила на окраине поля с двумя лошадьми в поводу.
Хаскем был отличным тренером. Он хотел довести все движения Джанет до автоматизма, он буквально дрессировал ее, требуя от девушки послушания не только словам, но каждому его жесту, даже взгляду… Первые полчаса отдавались разминке, еще полчаса – езде на дамском седле, и последние – скачке верхами. Верховая скачка поначалу была настоящим мучением: в ногах Джанет не было достаточной силы, чтобы управлять капризной кобылой, и к концу занятий икры и бедра от усталости сводило судорогой. Но как только Джанет овладела и этой наукой, Хаскем безжалостно посадил ее на неоседланную лошадь. «Настоящему наезднику должно быть все равно, как ездить», – заявил он и, не обращая внимания на прикушенные от боли губы девушки, гонял лошадь до тех пор, пока Джанет буквально не валилась на землю. «Не ерзай! Сливайся с ней, слышишь, мор бле!» – ругаясь почему-то по-французски, кричал он, и в этом крике Джанет, испытывавшая острое наслаждение от езды, слышала нечто большее, чем простое раздражение.
Потом, еле передвигая ноги, она возвращалась обратно, будучи не в силах ни о чем думать и сохраняя способность воспринимать окружающее лишь глазами. И Джанет навсегда запомнила этот волшебный в своем однообразии пейзаж: мокрые, еще различимые в осенних красках кусты стояли как на авансцене, за ними прихотливой зубчатой полосой чернел лес, а далеко позади, в дрожащем курении рассвета, словно изысканно расписанный задник какой-нибудь «Армиды», вставали подернутые серебристо-зеленой патиной тумана шпили и купола оксфордских церквей. И Джанет уже не замечала, как добиралась до кампуса.
Иногда Хаскем шел вместе с ней и вел разговор, не касавшийся ни выездки, ни роли Джанет в предстоящем процессе. Так она узнала, что его отец действительно богатый сыроторговец, но не в Лондоне, а в Ньюкасле и что Хаскем презирает его, как он выразился, «за убожество мысли».
– Вам трудно поверить, но он ни разу не съездил не то что за границу, он в соседнем Дарлингтоне не бывал. Но что Дарлингтон! Он никогда не заглянет даже в паб на другой улице, и гордится этим. Видите ли, здесь он родился, здесь и умрет. А о матери и говорить нечего, даже деньги не умеет тратить с размахом…
Джанет удивлялась, слушая такие речи о родителях, но еще больше ее удивляла откровенность Хаскема: даже его надменно-уставшее лицо принимало в такие минуты живое человеческое выражение. Оживлялся Хаскем и когда разговор заходил о музыке, точнее о Вагнере – ни о ком другом мертонец говорить не желал.
– В его жизни нет всех этих досадных и ненужных чудес, вроде «черного человека» или двадцати тысяч франков, найденных в бюро, – он гениален сам по себе, без дополнительных украшательств. Разумеется, вы не слышали «Запрет любви»?
Джанет пристыженно согласилась. Она могла чувствовать себя на равных с ним только в области истории, да и то относительно. Во всем остальном Хаскем просто подавлял ее своими знаниями.
– Это проповедь чувственности, то, что потом так ярко проявилось в «Валькирии» и «Тристане». Как-нибудь я дам вам послушать «Запрет» у меня в Лейхледе.
При слове «Лейхлед» Джанет насторожилась, вспомнив Джиневру, вообще исчезнувшую из университета, и непонятная ревность заставила ее произнести с саркастической усмешкой:
– Как давали, вероятно, слушать и мисс Кноул? Хаскем посмотрел на нее долгим усталым взглядом, и губы его сложились в усмешку:
– Я думал, вы умнее. Какая жалость. Но выездка шла своим чередом.
* * *
Своим чередом шла и подготовка к процессу. После дневных занятий Джанет отправлялась в библиотеку и допоздна сидела над старинными фолиантами. Староанглийский читался с трудом не только в силу своей сложности, но и из-за ветхой истертости страниц. Читала она и современные исследования, поражаясь, что может заставить современных ученых, по преимуществу мужчин, вариться в огненном вареве предрассудков. Но постепенно Джанет, кажется, начинала понимать, что привлекало ученых к этой теме. В лице ведьмы женщина открывала свою глубокую, непонятную мужчинам интуицию, проникая в суть вещей не сознанием, а… как бы физически. И эта неразгадываемая загадка до сих продолжала пленять умы.
С замиранием сердца Джанет позволяла своему воображению живо отдаваться горьким и бесстыдным картинам: вот паж просит у нее любовный напиток и платит за него своей молодостью, вот гордая жена хозяина замка, отряхиваясь от остатков волчьей шкуры, держит в нежных губах окровавленную человеческую руку… А вот и смолистые костры, бросающие желтое пламя на черного козла, уже готового принять отвратительное жертвоприношение… И ночь проходила почти без сна, а наутро снова были мокрый парк, тело лошади, горячее под тонкой шелковистой кожей и становившееся с каждым днем все послушнее, – и насмешливый Хаскем.
Как-то, возвращаясь вместе с ней, он оглядел ее быстрым оценивающим взглядом.
– Отойдите немного. Вот так, замечательно. Я вижу, ваши занятия церковным правом идут вам впрок. Синева под глазами и рот, горящий не меньше, чем глаза. Отлично, отлично. Но придумали ли вы имя своему… хм, двойнику?
– Мне казалось это неважным. Ведьма как тип, вне персонификаций…
– Заблуждаетесь. Отождествление может играть очень существенную роль. Дарю два имени, на выбор: Мюргюи и Лизальда.
– Первое, – не задумываясь ответила Джанет, очарованная томной певучестью Мюргюи.
И отныне ее штудии стали еще живее, а виденья – острей. Ночами она порой просыпалась в холодном поту оттого, что собственные кудри во сне представлялись ей змеями, и тогда Клара, спавшая, несмотря на свое сложение, чутко, как кошка, просыпалась тоже и начинала отчитывать соседку.
– Ты, вероятно, решила попасть в бедлам? Да что ж это такое!? Посмотри, на кого ты стала похожа! – Разбудившее Джанет виденье сменялось другим – горой розового женского мяса в полумраке напротив, с тяжелыми рубенсовскими ляжками и грудями. – Уж лучше бы ты трахалась налево и направо, – тяжело вздыхала Клара и мгновенно засыпала.
Но Джанет нравилось ее состояние. Нравилось ощущение полета, сжигающего нервы постоянного легкого раздражения, уверенности в какой-то удаче и неожиданно открывшейся способности по-новому, более глубоко, прозревать природу. Из влажного воздуха, из мокрых кустов, из угрюмых вод Темзы до нее доносился упоительный запах, как ей казалось, запах самой жизни. Бетси, кобыла, начинала тонко и призывно ржать при ее появлении, а однажды на плечо Джанет сел неизвестно откуда прилетевший голубь. И наконец, молодые люди, прежде достаточно спокойно относившиеся к замкнутой и малообщительной второкурснице, теперь не могли пройти мимо нее, не затеяв какого-нибудь разговора.
* * *
И вот долгожданный день настал. Точнее, его определил сам Хаскем, словно выжидавший, когда кончатся наступившие вдруг хрустящие легким морозцем солнечные дни и осень вернется снова, но уже не та осень мягких дождей, а декабрьское вневременье с ощущением того, что любое прикосновение на улицах вызывает дрожь омерзения от ледяной липкости.
Джанет не пришлось долго мучиться над сочинением костюма – все давно уже было придумано. Это было нецеломудренное платье тех времен, сшитое из специально купленного холста и довольно смело оголяющее тело. Распущенные волосы должен был украсить венок из цветов царицы шабаша – вербены, могильного плюща и фиалок. Цветы пришлось брать искусственные, за исключением вербены – за ней Джанет съездила в Ридинг. Последний раз поглядев на себя в зеркало, она осталась довольна: на нее смотрело похудевшее лицо с горячечным румянцем, синие глаза сверкали, губы кривились одновременно испуганно и вызывающе. Попросив у кого-то широкий академический плащ, Джанет помчалась в Экзетер, надеясь только на одно – что судилище будет происходить не в главном холле, потому что стоять босыми ногами на его каменных плитах было бы совершенно немыслимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34