Перед высокими дверями он некоторое время пытался унять дрожь в руках и ногах, но против его ожиданий Руфь встретила его победной улыбкой:
– Ах, милый, я даже рада, что мальчик на гастролях. Вся эта суета, связанная с уже бесчувственным телом, отдает чем-то противоестественным. Он увидит лишь суровый испанский крест, а все, что необходимо, я ему написала.
Этим утром Руфь действительно написала несколько писем, в том числе и Стиву, не прося ни приехать, ни помнить, а только благодаря его за то единственное светлое чувство, почти свободное от оков плоти, которое дал ей именно он. Написала она и Губерту, тоже не упрекая и не сожалея, говоря «спасибо» за сына. Были и деловые письма с просьбами или распоряжениями кое-кого обеспечить… А также содержать в порядке могилы Мэтью и Йованки. Милошу же она написала как можно проще, раскрывая причины своего участия в его судьбе, и в двух словах – тайну рождения Джанет. «…Ты обязан взять ее, как вступают во владение жалованной землей, хотя бы для того, чтобы отдать долг ее матери, раскрывшей тебе тот мир, который не иссякает никогда. И это моя предсмертная воля».
Но земные дела еще не были завершены. Доставляя Родольфу последнюю радость, Руфь попросила его остричь ее тяжелые серебряные волосы.
– В гробу красоваться не перед кем, а ты можешь взять их себе. Не бери колец, милый, они слишком ко многому обяжут, раздай кому хочешь. – И она непринужденным жестом повела рукой, отчего с исхудавших от болезни пальцев кольца посыпались веселым искрящимся градом, со стуком падая на пол и огоньками разбегаясь по комнате.
И с тихим шорохом вслед за ними упали волосы. Но Бернье предстояло еще одно испытание.
– А теперь переодень меня. – Руфь давно продумала свой погребальный наряд: темно-лиловое гладкое платье с глухим воротом до подбородка и рукавами по вторые фаланги пальцев.
– Я не могу… Не проси об этом, – глухо ответил он.
– Я приказываю. – Руфь подняла его голову непривычно голой без колец рукой и тряхнула длинной челкой на вдруг помолодевшем лице. – Неужели ты боишься увидеть мое тело уже не столь совершенным?
Бернье вспыхнул:
– Я боюсь, что не справлюсь с собой.
И тут на самом дне огромных глаз Руфи пробежали зеленоватые волны… Произнеся какое-то ужасное испанское ругательство, она прищелкнула сухими пальцами, как кастаньетами:
– Не справляйся.
…А через полчаса неожиданно зазвонил телефон – это Милош проездом оказался на один день в Женеве. Руфь улыбнулась и прикрыла рукой глаза.
– Что ж, придется мне еще раз затруднить тебя. Если уж так вышло, пусть малыш запомнит меня радостной. – И, отложив приготовленный наряд, она накинула тяжелый бархатный халат, влажно играющий светом и тенями морской волны, оживляя затканных на груди золотых львов-рампанов. – Ты можешь остаться, – милостиво разрешила она Бернье, понимая, что прощаться два раза для человека в таком возрасте немыслимо.
И, опустив коротко остриженную голову на руку, Руфь молча ждала своего мальчика.
* * *
А Милош прожил эту осень во все сгущающемся безумии своей навеки потерянной любви к Джанет, в становившемся все более отчаянным и потому холодном разврате, в высасывающей его душу болезни Руфи. Из регулярных писем отца он знал о несчастье с Жаклин, но одно только сознание того, что там, с ними, сейчас находится Джанет, совершенно затмевало для него все остальное. Единственное, что могло ему помочь, был танец, и Милош небезуспешно пытался выразить в сжатых, экспрессивных сюитах свою тоску и боль, которые уже второй год стали его настоящей жизнью.
И сегодня, перебираясь из Гренобля в Ингольдштадт, он, леденея от возможности услышать об уже случившемся, набрал номер Руфи. Ее низкий, звучавший непривычно нежно голос, ее горловой смех на время сняли с его души хотя бы часть носимого груза, и через полчаса юноша был на Рю-де-Философ с ворохом водяных лилий, стоивших ужасно дорого даже для дорогой Женевы и столь любимых Руфью за их томную и одновременно свежую влажность.
Глаза Милоша сияли не то радостью, не то слезами, когда он с порога бросился к Руфи и уронил цветы на бирюзовый халат.
– Ты остриглась!? – Милош уткнулся ей в руки. – И без колец!? Что случилось, Руфь?
– Случилось то, мой мальчик, что сегодня наша последняя встреча. Я хотела все рассказать тебе в письме, но теперь… – Она взяла со столика узкий конверт, от которого шел слабый запах выбранных ею раз и навсегда духов «Безан». – Порви прямо сейчас. – Милош повиновался. – А теперь сядь сюда, ко мне. – Улыбаясь, Руфь смотрела, как юноша, скосив крупный олений глаз на откровенно и бесстыдно смятое белье, исполнил и эту просьбу. «Как удивительно сочетается в нем развращенность и стыдливость!» – подумала она, получая от этой мысли едва ли не наслаждение. – Твою руку. И не убирай ее, пока я не закончу. Не забывай, что сегодня я уйду, а потому прости мне мою прямоту. Ты сейчас сидишь здесь не только потому, что являешь собой идеальный тип мужчины, одаренного талантом искусства, красоты и сказочной потенции, но в первую очередь потому, что Стивен Шерфорд был моим любимым любовником. – Краем глаза Руфь заметила, как вздрогнула и застыла в еще большей неподвижности фигура сидевшего в кресле у дальнего окна Родольфа Бернье. – Жаль, что он не дошел со мной до конца. Это не осуждение, только сожаление. Но, может быть, иначе он и не был бы тем самым солнечным существом, которое давало мне роздых в сладком, но каторжном труде Афродиты Пандемос. Выше голову, Милош, ты можешь гордиться своим отцом, несмотря на то что в свое время он совершил глупость и женился из самых высших соображений на девице, которая так неудачно понесла от моего сына незадолго до его смерти. Держись, мой хороший, – Руфь неожиданно для своих ослабевших рук до боли сжала пальцы юноши. – И девицу эту звали Патрицией Фоулбарт.
При этих словах Милош почувствовал, что перед ним разверзлась черная воронка, сулившая одновременно и яркий свет, и безжалостную тьму.
– Пат! – прошептал он так, как шептал когда-то в бледное без кровинки лицо своей первой женщины. – Джанет…
– Ах, вот как! – Руфь на секунду прижала покачнувшегося Милоша к груди. – Это самое лучшее, что ты мог подарить мне сегодня, мой родной. Значит, Джанет будет твоей даже без всякой моей просьбы. И ребенок, дитя, сразу же, к годовщине моего ухода – самое позднее, ты слышишь? Я хочу, чтобы кровь слилась…
– О да… – губами, от которых при этой мысли отхлынул весь их яркий цвет, подтвердил Милош. От открывшейся скорой возможности обладать той, о которой запрещено было даже думать, он ощущал легкую дурноту, и, не в силах сопротивляться ей, он упал лицом в горячие колени под длинным халатом. Руфь медленно перебирала его вьющиеся пряди.
– Вот и все. Вот и все, – тихо, словно баюкая ребенка, повторяла она, и Бернье, замерший в своем кресле, видел на ее полуоткрытых губах улыбку настоящего счастья. – Вот и все, – в последний раз громко и веско произнесла Руфь, и лицо ее стало надменной и гордой маской тех предков, что стояли, кривя рты от презрения, под смертельными стрелами мавров. – Прощай, Милош. Если хочешь, приходи, но не туда, где твоя мама и Мэт, а на Айнзидельн, знаешь, где часовня над озером. Я всегда буду ждать тебя там. Приходи с Джанет и малышом. – В последний раз она поцеловала мокрое от слез лицо, в котором так странно слились для нее черты ее любовника и ее сына. – Будь же мужчиной, иди. – И Руфь тихонько подтолкнула юношу.
Жадными глазами охватив ее всю, лежащую на смятых простынях, с королевски поднятой головой, Милош до крови прикусил губу и, стараясь ступать спокойно и твердо, вышел.
Какое-то время Руфь смотрела ему вслед, словно внутренним взором еще видела высокую юношескую фигуру, а потом обернулась к Бернье.
– А теперь ты. Впрочем, все, что могла, я уже дала. К сожалению, у меня нет для тебя такого роскошного подарка, какой был для мальчика…
– Ты подарила мне больше, Руфь.
– Тогда подойди и переодень меня снова, а потом выйди и не возвращайся раньше, чем через час. – И напоследок нарушив свое правило никогда не лгать мужчине, чуть касаясь губами его осторожных рук на своих плечах, она сказала: – Ты даже сейчас великий любовник. Спасибо.
Это были последние слова Руфи Вирц.
Когда ровно через час Бернье вошел в ореховую комнату, на постели с блаженной улыбкой недоступного живым знания лежала уже не она, а лишь ее тело, погубившее и спасшее десятки и десятки мужчин.
* * *
Благодаря предусмотрительности и холодному расчету Руфи похороны прошли быстро и гладко. Двусветный университетский зал, где происходила панихида, был полон учеными многих стран, институтов, направлений и школ – имя профессора Вирц гремело в психоанализе. Но так сильно было личное влияние Руфи, что даже сейчас, над ее открытым гробом, по залу носились отзвуки былых страстей, и многие из присутствующих порой бросали на других быстрые косые взгляды, пытаясь хотя бы теперь понять, кто был счастливым обладателем этого успокоившегося навеки тела, а кто горько страдал от его недоступности. И еще поражало почти полное отсутствие женщин.
Милош, стоявший у самого гроба не поднимая глаз, всей кожей чувствовал эту душную атмосферу ревности и любопытства, и ему хотелось встать и, раскинув руки, закрыть собой то, что осталось от его Руфи. Но потом все постепенно рассеялось, и на кладбище в Кюсснахте царило уже совсем другое настроение – любовного и восторженного удивления перед этой женщиной и ее жизнью.
Руфь похоронили не рядом с сыном – поскольку она не хотела, чтобы к ней, равно как к нему, приходили случайно, просто из-за близкого соседства, – а в совершенно другой стороне кладбища, среди могил, частично уже совсем ушедших в землю, и стершихся плит восемнадцатого столетия. Она пришла к ним как равная к равным, и бронзовый розенкройц над свеженасыпанным дерном казался стоящим здесь еще с тех масонских времен.
Милош и Бернье остались последними. Милош стоял, прижимаясь лбом к холодному металлу креста, а Бернье просто опустился на грязную пожухлую траву. И оба понимали, что кому-то надо уйти, чтобы другой мог остаться с нею последним. Юноша и старик, будущее и прошлое. Милош, ощущавший свое право вдвойне, за себя и за отца, был полон самой жестокой юношеской решимости оставаться здесь до тех пор, пока не покажется над горой Риги голубоватая декабрьская Венера, но случайно подняв глаза от могилы, он вдруг встретился взглядом с Бернье – и вынужден был опустить их, ибо во взгляде ивердонского философа стояло не требование, не право, а мольба. Мольба человека, у которого все позади, и эта холодная ночь на кладбище – его последняя отрада. И тогда Милош шагнул к нему и, присев на корточки, прижался плечом к плечу, душа к душе, с благодарностью и страхом почувствовав на своей руке горячие скупые капли.
– Да храни вас Бог! – почти одновременно прозвучало в стылом вечернем воздухе, и Милош, не оборачиваясь, побежал прочь в сторону города.
Автобус в Германию выезжал рано утром, но Милош знал, что теперь никакая сила не заставит его заниматься чем-либо до тех пор, пока в руках у него не затрепещет юное желанное тело. И не раздумывая ни о каких моральных правилах, он взял машину и рванул обратно в Женеву самым кратким путем, не через Берн, а по горным шоссе мимо Шпица, Монтре и дважды через французскую границу. Это позволило ему выиграть почти два часа, и еще до рассвета он стоял у дверей антрепренера их студенческой труппы.
Жюльетта Ратен, больше известная как просто мадам Жюль, кругленькая и неутомимая, далеко перешагнувшая бальзаковский возраст, была для студентов не только ловким менеджером, умудрявшимся выбивать неслыханно выгодные гастроли, но и воистину родной матерью. К ней шли поплакаться, поговорить, а то и занять денег. Но Милош видел и другое – то, каким плотоядным взором смотрит она украдкой на стройные, постоянно профессионально обнаженные молодые тела. И он пошел ва-банк.
Разбудив мадам и трех ее пекинесов в самую сладкую пору предрассветного сна, он еще на пороге распахнул свой длинный лайковый плащ, чтобы у кокетливо запахивающей халатик антрепренерши не оставалось ни малейших сомнений в роде его намерений. Пекинесы хрипели, хозяйка сладострастно повизгивала, а Милош совершал свою работу с невозмутимостью олимпийского божества. Около восьми, когда вялый зимний рассвет поплыл через опущенные жалюзи, а пекинесы охрипли, исцарапав всю спину Милоша острыми, любовно подпиленными когтями, мадам все же спохватилась и томно потребовала свои часики.
– Ах, мой персик, нас уже заждались! – проворковала она.
– Вас, мадам, вас, а не нас, – довольно-таки нагло ответил Милош, который, во-первых, был уверен, что теперь он может требовать своего, а во-вторых, просто безумно хотел спать. – Я не еду. Понимаю, что подвожу всех, а вас лишаю надежды на продолжение подобного времяпрепровождения в Ингольдштадте, но увы. Впрочем, обещаю по возвращении немедленно исправиться. – Он лениво откинулся на бок и продемонстрировал мадам явное доказательство своих обещаний. – Надеюсь, что ты все уладишь, да, ласточка?
И стопятидесятифунтовой ласточке, ублаженной и очарованной, ничего не оставалось, как согласиться. Через полчаса, в последний раз ощутимо коснувшись уже задремавшего лучшего студента всей грудью, мадам Жюль выскочила из квартиры, прихватив всех пекинесов.
– Ключ можешь оставить себе! – задорно крикнула она на прощанье, но этого пожелания Милош уже не слышал. Его организм, привыкший к такого рода нагрузкам, давно научился реагировать на них единственно верным способом: полтора-два часа глубокого сна и полного расслабления – и ты готов к другим занятиям. Главное, никаких воспоминаний – ни психических, ни телесных. Это были уроки Руфи, и Милош воспринял их действительно как лучший студент. Вот и сейчас, дав себе ровно три часа, учитывая ночную гонку по перевалам бернских Альп, он безмятежно, как младенец, нырнул в синее озеро сна без сновидений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34