Заклинание, не иначе. Ведьминское заклинание. И снова улыбнулась мне, обнажив белые зубки. Не прошло и секунды, как кобыла дико закатила глаза, встала на дыбы, а потом опустилась и лягнула воздух. С безумным ржанием сглаженная тварь помчалась напролом через живую изгородь, выскочила на Мэйн–роуд и поскакала по ней, поднимая тучи красной пыли.
Послышались крики. Пьяная толпа рассыпалась; мужчины, схватив первое, что попалось под руку — бутылки, веревки, кнуты, — вскакивали в свои пикапы и комбайны и включались в погоню. Я тоже прыгнул — инстинктивнов кузов одного грузовика, где уже было человек десять, но через четверть мили меня заметили и вышвырнули за борт, даже не притормозив.
Я увидел, как далеко впереди обезумевшая лошадь свернула с Мэйн–роуд вбок и помчалась по дороге, которая вела к нашей лачуге, затем повернула еще раз и, ломая кусты, понеслась в сторону топей. Я почувствовал вкус крови, привычным движением вынул из кармана платок и запрокинул голову назад.
В таком виде я похромал вдоль по Мэйн, с трудом разбирая дорогу из–за клубов чертовой пыли. К тому времени, когда я добрел до нашей лачуги, протрезвевшие участники погони уже выбирались по одному на дорогу из болотных зарослей. Я понял, что там произошло что–то неожиданное. На следующий день я отправился на болота. Там было прохладно и темно. Вблизи от святилища я вдруг почувствовал в воздухе странный, явно нездешний аромат, который не мог быть порождением сырой и спертой атмосферы топей. Я принюхался и понял, почему воздух был таким душистым… лавандовая сладость ее тела… тела Кози Мо.
Что–то блеснуло у меня под ногой. Сперва я подумал, что это упавшая из моих глаз при воспоминании о ней слеза, но я ошибся. Это был осколок маленького пузырька из сапфирового стекла, в котором некогда содержалась лавандовая эссенция.
В голове у меня загудело, и мало–помалу до меня начал доходить весь ужас случившегося. Крышка от обувной коробки, висящая на плети дикой лозы — птичий череп и картинка из Библии, втоптанные в грязь — прядь волос, застрявшая в паучьей сети — пустые бутылки из–под самогона — проломленный череп моего братца — все это было расшвыряно и раскидано в густых темнозеленых сумерках болотных зарослей.
Ноги мои больше не держали меня; я упал на мягкую подушку плюща и лозы, закрыл глаза и широко раскрыл рот в беззвучном крике.
Ее звали Печаль. По крайней мере, она откликалась только на это имя.
Фейерверк шипел и плевался в вышине. Темный свод небес скоблили струи свистящих искр. Огненные колеса вращались, изрыгая зловещие огненные брызги. Шутихи, плюясь пламенем, прожигали ночное небо своими сверкающими истечениями. Шипели фитили. Взрывались хлопушки. Дым и голубые искры наполняли воздух. Дети стояли, онемев от восторга, и глазели на окрашенное всеми цветами спектра огневое зрелище. На их застывших лицах играли цветные тени, отражение трескучего безобразия, творившегося под сводом небесным.
Стояла ночь перед палом, ночь девятого урожая после дождя, бальзамическая летняя ночь 1953 года.
Лошадь выискивала что–то в своей торбе, не обращая ни малейшего внимания на фейерверк. Из торбы торчала только пара прядающих ушей, разделенная красной турецкой феской. Владелец кобылы, Турок, упившись домашним вином, дремал в кресле–качалке.
Позади Печали стояла сенная фура, на которой разместились скрипач, ударник, человек с ларгофо–ном и еще один, сгорбившийся над самодельным контрабасом.
Музыканты играли попурри из популярных жиг, флингов и барнстомпов, под которые весело отплясывали батраки, их женушки и даже несколько уку–литов помоложе. Затем Рыжий Роджер Генли отодвинул в сторону человека с дудкой и запел. Он уже добрался до середины последнего куплета песни про Портлендтаун: Я родился в Портленд–таун, Я родился в Портленд–таун, Да, вот так, да, вот так, Да, вот так, да… когда обезумевшая кобыла неожиданно взвилась, начала лягаться и брыкаться, пока, опрокинув фуру и вывалив в пыль музыкантов и вязки сена, не избавилась наконец от своей обрыдшей упряжи. Турок позже утверждал, что лошадь понесла из–за фейерверка, но Уильма Элдридж, известная ненавистница музыки, сказала, что дело было в музыке — в частности, в пении Рыжего Роджера. Роджер пропустил эту шпильку мимо ушей, более озабоченный тем, как он с переломанным при падении запястьем сможет срубить свою норму тростника.
Мари Генли, новая жена Роджера, высокая, приятного вида женщина с темными глазами и усиками над верхней губой — спорые на коверкание слов детишки за это уже окрестили ее Гари Менли, — выступила вперед и изрекла ледяным голосом: «Если для вас этот виноград зелен, то мы тут ни при чем, миссис Элдридж.
Не затруднились бы вы поискать себе другое место для высказывания ваших необдуманных суждений?» После этих слов волна шепота прокатилась по рядам как батраков, так и укулитов.
Сглаженная лошадь неслась галопом на север, выгнув спину дугой и поднимая тучи пыли, словно дикая тварь. Углядев на северо–востоке топкие пустоши, окрашенные в желтые тона умирающим солнцем, кобыла свернула с дороги и устремилась по неторной тропе к волшебно светящимся водам.
Пара дюжин пикапов, гнавшихся за ней по пятам, ревя моторами и визжа клаксонами, вынудили бедную скотину устремить свой бег прямо к странному кругу растительности в самом центре пустоши. Это была трясина. Взбесившаяся кобыла мчалась в самое ее сердце.
Пьяные преследователи бросили свои пикапы там, докуда им позволила доехать зыбкая почва. Оставив фары включенными на дальний свет, чтобы они освещали темные заросли, орущая толпа, вооруженная веревками и факелами, мачете и бутылками, ринулась вперед. Они ворвались в заросли вьюнка и лозы, расчищая себе путь кривыми серпами и мачете.
Когда толпа прорвалась наконец сквозь густую поросль, окружавшую безжизненное сердце трясины, они увидели Печаль, которая дико била в воздухе передними ногами, ибо ее задние вместе с крупом были уже поглощены черной жижей. С каждым отчаянным рывком лошадь погружалась все глубже и глубже. В ужасе кобыла кусала зубами ускользающий воздух, но зубы в бессилии лязгали друг о друга, и маска кровавой пены все больше и больше скрывала морду несчастного животного. Глаза вертелись в орбитах, словно пытались выскочить из них, в то время как из ноздрей вырывались струйки пара. Огненно–красная феска при этом все так же безукоризненно сидела на лошадиной голове.
Попытались накинуть канаты с петлей на конце, но не могли попасть в цель и только зря шлепали ими о черную гладь трясины. Возбужденная толпа в сорок рук бросала лассо, пытаясь заарканить тонущую лошадь, а та, обезумев от ужаса, безостановочно молотила передними ногами в воздухе. Случившиеся в толпе прирожденные игроки сразу начали делать ставки на исход спасательной операции. Бутылки с выпивкой переходили из рук в руки.
Наконец кому–то удалось набросить веревку несчастной кляче на шею, и бригада из семи или восьми мужчин стала тянуть за конец, в то время как те, кто сделал ставки на неблагополучный исход, дружно кричали: «Тони! Тони! Тони!» Печаль все–таки утонула. Какой ужас явился ее глазам под смолянистой гладью бочага? Что таилось в глубинах его? Какие адские муки уготовил нам Ад?
Темная гладь трясины сомкнулась над старой клячей, захлопнувшись подобно потайной дверце, пьяные смешки и улюлюканья стихли, наступило глубокое и печальное похмелье, будто трясина каким–то чародейством отняла у людей способность смеяться. В воцарившемся неловком молчании все, собравшись кружком, глазели на зловещую зыбучую грязь, ходили туда–сюда, не в силах оторвать глаз от ужасного ничто. Никто и слова не молвил. Да и сама суровая трясина даже рыгнуть не соизволила, чтобы таким образом отблагодарить собравшихся за вкусный ужин.
Внезапно, одним могучим рывком, лошадь расколола черное зеркало трясины, и на поверхности на какой–то миг появилась ее массивная голова, со всех сторон облепленная грязью. Но теплое варево смерти хлынуло в разинутую пасть, и Печаль снова скрылась в пучине — на этот раз окончательно.
По–прежнему в молчании, мужчины побрели на свет фар, но тут двое или трое из них внезапно остановились, наткнувшись на странное, похожее на искусственный грот сооружение из досок и ржавого кровельного железа, стянутых проволокой, леской и лозой, — что–то вроде одноместного схорона, больше смахивающего на логОво животного или на тайник, в котором воры прячут краденое.
По стенам были развешены окровавленные бинты; на петлях из лески закреплены инструменты: молоток, здоровенные ножницы, пила–ножовка, пара отверток, несколько ножей, гвозди и шприцы.
На лесках к потолку было также подвешено шесть или семь птичьих крылышек.
Один из мужчин случайно сшиб с полки в углу на землю обувную коробку; она открылась, и из нее выкатилось на землю пятнадцать или около того птичьих черепов, маслянисто поблескивающих в лучах фонариков.
— Господи! Да здесь, поди, бродяги живут, — сказал один.
— Чертовы скоты, — сказал другой.
И, чувствуя себя так, словно с их плеч сняли какое–то тяжкое бремя, они принялись за дело, охваченные единодушной тягой к разрушению. Они расшвыривали содержимое коробок, совали в карманы инструменты и разбивали бутылки.
Они разожгли костры.
Тем временем собственник убежища прихрамывал вдоль по Мэйн с опущенной головой, приложив платок к носу, покрытый с макушки до пят красной пылью.
А остов старой кобылы погружался все глубже и глубже, задевая по пути копытами другие, столь же медленно опускающиеся трупы, сохраненные грязью от разложения и подвешенные уже долгие годы — а некоторые даже и века — в этом преддверии преисподней.
За неделю перед палом Уиггем Большие Кулаки потерял обе руки, играя в «ляпкитяпки» с вагонетками. Его друзья сразу же сбежали с места происшествия, предоставив своему вожаку возможность безо всякой посторонней помощи пробежать двести ярдов вдоль по Мэйн, прежде чем упасть без чувств перед универсальным магазином отца. Будь кисти его немного тоньше, эти два обескровленных шматка медленно умирающих нервов могли бы, в том виде, как они лежали на рельсах, сойти за руки играющего пианиста.
Выйдя из больницы, молодой человек стал откликаться только на свое христианское имя Фицджеральд. Он как–то разом сильно повзрослел и при этом смягчился душой.
Я лежал посреди благоухающего лавандою ада на ложе из спутанных ползучих растений, под серой вуалью липкой паутины, покрывавшей мое лицо. И тут, посреди этой скверны, явилась она и веянием своих крыл согнала все пучки волос и клочки кожи, все кости, пепел и бумагу, ногти, перья и зубы, тряпье, и кровь, и битое стекло в одну большую кучу, которая полыхнула у нее под ногами с треском, и тут же чудесный огонь пожрал весь этот мусор. Сквозь мешавшую мне смотреть паутину я все же видел, что лицо ее печально, волосы не убраны, а тяжелая грудь неровно колышется. Губы были накрашены, а глаза прикрыты тяжелыми веками. И хотя мои уши были забиты паутиной, мне все же удалось расслышать ее медленное дыхание и ленивый выговор, с которым она сообщила мне, что я должен был узнать моего врага в лицо.
В изнеможении я попытался выбраться с топей. Продираясь сквозь заросли, ступая по влажной и губчатой почве, я понимал, что оставляю эту мрачную гавань навсегда и что я уже не вернусь назад. Ибо в месте сем поселились страх и сомнение. И больше никогда не смогу я чувствовать себя в безопасности в моем священном урочище. Как я смогу быть отныне уверенным в том, что ни одна из многочисленных теней вокруг не отброшена человеческим существом? Как я смогу довериться этим тенистым кущам, с тех пор как в них вторглись чужаки?
Уже почти достигнув границы болот, я споткнулся обо что–то твердое и растянулся на земле. И тотчас же холодная сталь ужалила меня в ногу. Я встал на колени и увидел перед собой красноречивое свидетельство осквернения моего святилища — ухмыляющийся серп. Я взял его в руки; он был тяжелым. Я полоснул по воздуху — раздался свист.
Я больше не верил в то, что им ни за что до меня не добраться.
— Есть ли такое место, куда они не последуют за мной? — спросил я сам себя.
— Вжик, вжик, вжик! — отвечал мне серп в моей руке. X111
Мотовство не свойственно Богу. Вы не дождетесь, чтобы Он расточал небесный газ на баловство и праздные затеи. Да и проповедям Он ныне не уделяет такого внимания, как встарь. Теперь уже не так, как в древности, — никаких тебе геенн огненных и пещей пламенных. В наши дни Бог работает с избранной клиентурой; ведь большинство современных людей не собираются променять милые их драгоценному «я» земные утехи и радости на какое–то там Царствие Небесное, в которое к тому же попадают только после смерти. Итак, клиентура у Бога нынче небольшая, но избранная. Народные же массы опекает дьявол.
Бог теперь уже мужчина в летах, а не то импульсивное, несдержанное создание из Ветхого Завета, вечно алчущее прославления, с мешком дешевых чудес за спиной, с громоподобным голосом — ловкий барышник с огненным столпом, ярмарочный фокусник с неопалимой купиной и волшебной палочкой. Нынче Бог твердо знает, чего Он хочет. И более того — Он знает, кого Он хочет. И если в величии Своем Он вздумал выбрать вас в качестве орудия Его промысла, тогда вот что я вам скажу: приготовьтесь без лишних споров и рассуждений выслушивать, понимать и исполнять Его повеления.
Я был Его мечом, острым, заточенным и занесенным для удара. Я сверкал на солнце.
Я сидел в одиночестве на гребне склона, который спускался от лачуги к тростниковой плантации. Прижав колени к груди, я обхватил их руками и опустил на них лицо. Сидя таким образом, я озирал долину.
И при этом размышлял.
Повсюду я видел черные поля и высокие обугленные стебли тростника, лишившиеся своих шуршащих одеяний и теперь в молчании ждущие надвигающейся смерти. Я увидел группу рубщиков, потных, измазанных в саже; они срезали тростник своими мачете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43