В ней рассказывалось об одном инженере, шведе, кажется, или норвежце, который работал на электростанции во время гражданской войны сербов и хорватов. Стрельба вокруг, сербы бьют хорватов, хорваты – сербов, а этот инженер идет на работу под пулями, чтобы у людей был свет.
«Вот кто настоящий герой, – думал Рудаки, – а не эти которые режут друг друга под разными красивыми лозунгами».
Позади него зашуршали ветки, как будто кто-то выходил из леса. Он насторожился, прислушался, но шум не повто рился, и он, чтобы успокоиться, стал вспоминать, как выглядят при дневном свете эти озера и лес – «любимое место отдыха горожан», как писали когда-то – вековые дубы на склонах, солнечные просеки, цепь из шести озер.
Шести или пяти, засомневался он, и тут шорох за спиной повторился, и уже ясно было слышно, как кто-то бродит там, в лесу, ломая ветки. Он вскочил и вытащил пугач, опять вспомнив предостережение Иванова и решив им пренебречь, – с пугачом не так страшно. Шум в лесу приближался, уже было понятно, что там идет кто-то большой (или что-то, мелькнула мысль), идет, не скрываясь, и прямо на него.
Вдруг встал один из Аборигенов, повернулся на шум и застыл в позе бегуна на старте, согнув в локтях руки и выставив вперед ногу. Остальные Аборигены даже не пошевелились и продолжали сидеть, пристально глядя на огонь.
«Медведь? – подумал Рудаки. – Хотя какие тут медведи рядом с городом».
Зашуршало сильнее, и из кустов вышла высокая белая лошадь, опустила голову на длинной шее и шумно выдохнула воздух. Освещенная вспышками пламени от костров, она выглядела величественно и жутко.
«Nightmare, – успел подумать он. – Ефремов этот образ использовал, кажется, в «Лезвии бритвы»».
Вдруг Абориген, стоявший до этого неподвижно в своей стартовой позиции, в два медленных красивых прыжка очутился рядом с лошадью и таким же неестественно плавным и красивым движением вскочил ей на спину, лошадь вскинула голову, развернулась и широкой рысью помчалась по дороге вдоль озера, неся на себе Аборигена. Вышла луна, и Рудаки долго не мог оторвать взгляд от странного всадника, который уже обогнул озеро и мчался теперь по противоположному берегу, освещенный яркой луной. Вскоре он исчез в лесу.
– Ни фига себе! – громко сказал профессор Рудаки и подумал сразу о двух вещах: вернется ли Абориген к костру и какие красивые и неестественные у него движения, как в рисованном мультике. Он бы и дальше думал о лошади и об Аборигене, но заметил, что его костер гаснет, и бросился собирать ветки, по-прежнему далеко обходя Аборигенов.
Он так был поглощен костром, что не заметил, как позади него опять зашуршали ветки и раздались шаги. Вскочил один из Аборигенов и закричал пронзительным фальцетом:
– Гомо!
– Гомо! Гомо! – откликнулись другие Аборигены, опять закричали, захлопали крыльями утки на озере, и Рудаки испуганно обернулся, встал и направил на кусты свой пугач.
Из кустов, тяжело опираясь на суковатую дубину, вышел Иванов. Дубина вкупе с длинным белым плащом, широкополой шляпой и знаменитыми ивановскими усами придавала ему вид не то благородного разбойника, не то странствующего барда романтической эпохи.
– Тьфу ты! – Рудаки опустил пугач. – Я думал, опять лошадь, а это ты.
– Это я, – сказал Иванов, снимая рюкзак, – это я, а не лошадь.
– Цыц, мутанты! – он замахнулся дубиной на Аборигенов, и те, как по команде, тут же замолчали. – Привет, Аврам. Давно сидишь?
– Привет. – Рудаки от радости даже охрип. – Давненько. А что это гомункулусы тебя так встречают? Гомо-гомо.
– Гомонят, – Иванов сбросил на землю рюкзак и протянул руки к огню. – Человека учуяли, гомо сапиенса, так сказать.
– Смотри-ка ты, и верно. А вот когда я тут один сидел, они все время какую-то тумбу поминали. Обидно. А я, что же, не гомо сапиенс?
– Признаки недостаточно выражены, – усмехнулся Иванов и принялся распаковывать рюкзак.
– А ты чего опоздал? – ворчливо спросил Рудаки, чтобы не слишком уж показывать свою радость от того, что Ива-(нов наконец пришел и он больше не сидит тут один, в; темноте, и рядом эти Аборигены.
– Опоздал?! – обиженно сказал Иванов, продолжая распаковывать рюкзак. – Ну, ты даешь! Может, у тебя часы появились?
– Откуда?! Ладно, ладно – не опоздал, – признался Рудаки. – Просто жутко здесь одному… с этими… – И добавил, помолчав: – А интересно все-таки, кто они такие. Два года уже, как появились, а я все привыкнуть не могу.
– Ты ж сам знаешь: говорят, что вроде безвредные они… виртуальные, как бы и нет их.
– Да знаю, а все равно жутко. Песни эти их, слова какие-то странные.
Некоторое время они молча стояли, глядя на пламя, потом Иванов достал сигареты и закурил.
– Отчего их Аборигенами зовут? – Рудаки тоже достал сигареты и закурил. – Ведь это мы аборигены, а не они?
– Кто-то назвал так, ну и пошло. Звучит красиво, и с одежонкой у них не густо, как у аборигенов. Да брось ты их. Есть тут дела поважнее, – Иванов наклонился и достал из рюкзака бутылку. – «Типографская особая». Точнее, «ризографическая».
– Ого, это вещь, – Рудаки потер руки.
– Книги, понимаешь, были все больше на ризографе напечатаны, – Иванов вытащил из рюкзака пачку книг. – А вот сырье для следующей партии. Названия восхитительные: «Новая эра демократии: мир и единение». Что мы и имеем на сегодняшний день – меня луддиты чуть не убили. Лэптопы ищут. Или вот: «Аккредитив как инструмент свободной торговли». Тоже весьма актуально сейчас. Эх, бумага дрянь – недосмотрел, придется лишний раз перегонять, – Иванов поморщился и стал опять рыться в рюкзаке. – А вот это вместо специй пойдет: «Анти-Дюринг». А тут картошка – вроде не радиоактивная, чистая, печь будем в золе. Ты любишь печеную? А вот тут грибки разные, не белые, конечно, но учитывая…
– Умелец ты и добытчик. Ценю, – сказал Рудаки. – Особенно «типографскую». Люблю твой продукт. С умом сделан. А у меня тут тоже немного закуски есть, – он раскрыл свой рюкзак, долго в нем рылся и достал две банки консервов. – Вот, – протянул он банки Иванову, – шпроты и скумбрия в масле, остались еще с тех времен, когда магазины грабили. Ива мужика наняла, и он полный багажник награбил. Это еще когда деньги были в обращении, можно было нанять. У тебя есть чем открыть?
– Давай сюда, – Иванов достал нож, открыл консервы, вынул из рюкзака кружки, разлил самогон и протянул кружку Рудаки. – Жалко, хлеба нет.
– Ладно, потом картошкой закусим, – нетерпеливо сказал Рудаки. – Давай что ли, пока нас мало, со свиданьицем!
Когда они выпили, чокнувшись кружками, Рудаки сказал, ухватив ножом жирную шпротину из банки:
– Отличный продукт – надо было тебе патент взять в свое время. Но расскажи про луддитов, а потом по второй…
– Луддиты как луддиты, – Иванов взял еще одну шпроту, – подростки какие-то патлатые и скинхеды, старик сумасшедший.
«Луддиты как луддиты, – подумал Иванов, – подростки патлатые и скинхеды, а старик, должно быть, у них начальник».
Они вышли неожиданно из заброшенного фруктового сада, что тянулся вдоль шоссе, по обочине которого шел Иванов.
– Лэптоп прячешь, интеллигент, – ровно, без интонации сказал старик.
«Как будто на венгерском говорит, без ударений», – Иванов сразу понял, что старик не в своем уме.
– Открывай рюкзак – посмотрим, что у тебя там, – так же размеренно, как автомат, продолжал старик.
Молодые держались позади. Они, как и старик, были одеты в черную униформу с серебристой эмблемой «Воинов Нэда Луда» на рукаве: рука, сжимающая молоток.
Иванов, не вступая в пререкания, молча снял с плеч и расстегнул рюкзак, подумав при этом, что луддиты сильно изменились с первых месяцев своего движения, когда это была разношерстная толпа агрессивных недоумков, которая сначала митинговала перед каким-нибудь офисом или банком, а потом с криком «Бей машины!» врывалась туда и крушила все подряд.
«Приоделись, раздобрели и форма даже не лишена элегантности – эмблема серебристая, – тут Иванов заметил на поясе у одного из скинхедов кобуру, – и вооружились уже. Интересно, кто прибрал к рукам эту братию, а в том, что кто-то прибрал, сомневаться, кажется, не приходится».
Старик начал вытаскивать из рюкзака книги: «Капитализация и акционирование», «Демократическая Польша на пути в Европу».
«Где сейчас эта Польша, демократическая и не демократическая?» – некстати подумал Иванов, а старик сказал:
– Сочувствуете идеям Сакса-Бальцеровича-Гайдара? – при этом он перешел на «вы» и лексикон его изменился. – А миллионы жертв этих теорий вас, конечно, не волнуют? В Аргентине, той же Польше, в России, у нас – тысячи и тысячи жертв этих теоретиков умерли с голоду, остались без работы, без средств к существованию и без крыши над головой.
Старик говорил гладко, очевидно, заранее заготовленный текст. Подростки и скинхеды начали окружать Иванова, от них сильно пахло потом.
– Конечно, вашу судьбу будет решать Народный суд, – продолжал старик, – но я знаю законы, и главный из них – закон человеческой совести, согласно этому закону, вы – преступник и заслуживаете расстрела, и мы, Воины Нэда Лудда, наделены полномочиями экзекуторов.
«Я могу от них убежать, – решил Иванов, – главная опасность – скинхеды, старик и пацаны мне не помеха, но надо попробовать разойтись мирно».
– Я эти книги уничтожаю, – сказал он, – самогон из них гоню.
Старик даже не улыбнулся и только покачал головой.
– Чего не выдумаешь под угрозой смерти?!
Заинтересовался один из скинхедов, Иванов как раз вытащил из рюкзака бутылку с самогоном.
– Это типа как? – спросил он, взял у Иванова бутылку, понюхал и с видом знатока провозгласил: – Первач!
– Рву их мелко или рублю топориком, – начал разъяснения Иванов, – заливаю водой, ну, дрожжи там или сахар и перегоняю. Книг двадцать идет на литр.
– Читаете небось перед этим? – хитро прищурившись, спросил старик.
– И раньше не читал, и теперь не читаю, – ответил Иванов, – не интересует меня экономика и не понимаю я в ней ничего.
Старик хотел спросить еще что-то, но скинхеды уже оттеснили его, заинтересовавшись не на шутку.
– А краску как? – второй скинхед взял у товарища бутылку и посмотрел на свет. – Чистая.
– А что краска? – ответил Иванов. – Краска вся в кубовом остатке остается.
– Где? – спросил второй скинхед.
– На дне кастрюли или таза, – пояснил Иванов и подумал: «Ну, теперь надо брать инициативу в свои руки».
– В общем, для вас я интереса не представляю, лэптопа у меня нет, – подытожил он и добавил специально для старика, – и идеологию «толстых» я не разделяю.
Он решительно забрал бутылку у скинхеда, положил обратно в рюкзак и стал запихивать в него книги.
Старик, казалось, совсем не расстроился из-за того, что жертва от него ускользала, он взял одну из книг, которые Иванов еще не успел запихнуть обратно в рюкзак – неожиданно для Иванова, да, наверное, и для старика, это оказался «Анти-Дюринг», – и сказал:
– А вот эту не трогай, сынок, священная книга!
Иванов надел рюкзак и поправил лямки.
«Теперь надо спешить», – подумал он и пошел прочь от луддитов быстрым шагом, не оглядываясь.
Когда он наконец решил, что можно оглянуться, луддитов на дороге уже не было – видимо, они опять заняли свою позицию в заброшенном саду.
Он прошел еще немного, но потом подумал, что пора отдохнуть, и присел на скамейку под навесом на автобусной остановке со странным названием «Логическая». Он подивился этому названию, а потом вспомнил, что здесь рядом находился Институт метрологии и остановка называлась «Метрологическая», просто первые буквы теперь исчезли.
«Название нелепое даже для коммунистов», – подумал он и закурил.
Иванов устал, был голоден и зол. Его раздражало все: и институтские теоретики, затеявшие игру в спасение человечества, и луддиты (хотя он мысленно поздравил себя с маленькой победой), и идиотская затея Аврама Рудаки с этим капитаном Немой, ради которого он плетется теперь в такую даль, но больше всего раздражала Иванова встреча с Панченко в институте – он думал о ней уже довольно долго и не мог ничего придумать, и это-то и раздражало особенно.
Иванов не считал себя полным невеждой, чему подтверждением могла служить докторская степень по физике, но встреча в институте совершенно не вписывалась в какие-либо известные ему представления об объективном мире, и это его мучило.
Он вспомнил, как рассеянно шел по длинному институтскому коридору в кабинет Академика и прошел было уже мимо ставшей привычной группки Аборигенов, усевшихся в кружок на полу возле окна, как вдруг что-то заставило его остановиться и присмотреться к ним повнимательней – один из Аборигенов был одет в строгий темный костюм.
Это было странно само по себе, но, мало того, у Аборигена было лицо академика Панченко. Иванов зажмурился, потер глаза, но видение не исчезало: он готов был поклясться, что это Панченко – трудно было не узнать его широкоскулое, тонкогубое лицо, на котором застыло выражение собственной значимости.
Иванов хорошо знал Панченко еще с аспирантских лет, не раз сталкивался с ним и потом по работе, но так же хорошо знал он и то, что академик Панченко умер полгода назад. Правда, сам Иванов на похоронах не был, хотя и был делегирован от отдела, но Переливцев был и подробно рассказывал, кто был на похоронах и где хоронили.
«Неужели может быть такое сходство?» – подумал он, и тут оказалось, что он стоит столбом посреди коридора и мешает проехать трем аспирантам, которые везли на тележке какой-то прибор. Иванов посторонился, а один из аспирантов – его лицо было знакомо Иванову по семинарам – сказал:
– Любуетесь? А мы уже привыкли – он третий день здесь сидит.
– Так это Панченко? – тупо спросил Иванов.
– Кто его знает? Он не говорит ни слова, уже пытались с ним заговаривать.
Аспирант ухватился за тележку, и троица с грохотом покатила ее дальше по коридору.
Иванов еще раз посмотрел на Панченко – тот, как и Аборигены, неподвижно сидел на полу в «позе лотоса» и смотрел прямо перед собой. Его строгий деловой костюм в этой позе выглядел особенно дико, и вся его фигура казалась значительной и зловещей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29