На полочке позади меня стояло радио довоенного образца. Оно было наполовину сломано, но я с удовольствием включал его, потому что мне нравилось работать под своеобразное завывание и посвистывание звуков. Обыкновенный вальс то вздыхал, то шумел морской волной, а то просто шипел, заглатывая звуки. Музыка в комнате воспринималась так, будто на оркестр внезапно налетала снежная пурга. Мне вдруг вспомнилось, как ребенком я долго верил, что за тарелкой на стене сидит маленький невидимый оркестрик Я мог тогда представить себе людей, которые были не больше фигурок из настольной игры «Веселые гномики», и меня нисколько не смущало, что я никогда не встречал таких маленьких человечков в жизни. А как же иначе? Они ведь всегда сидели в радио и играли там старинные вальсы! Эта музыка заставила меня внезапно вспомнить фрау Кифер. С той коллективной вылазки за город я ни разу не видел ее. Я не решался пойти и встретить ее после работы, опасаясь увидеть там ее мужа. Он с первого взгляда догадался бы по мне, что между нами что-то произошло. А кроме того, мне хотелось скрыть это и от других сотрудников фирмы. В течение нескольких дней меня мучил вопрос, призналась ли фрау Кифер в своем романтическом приключении с учеником фирмы или нет. Если она призналась в том своему мужу (так я представлял себе развитие событий), это означало, что в душе и мыслях фрау Кифер мне отводилось место как незначительному эпизоду в ее жизни. И если это признание было принято без последствий, его можно было рассматривать как акт аннулирования случившегося. Но если признания не было, тогда это могло значить, что фрау Кифер держит случившееся от мужа в секрете, как свою тайну, и такое умалчивание позволяло делать вывод, что фрау Кифер, возможно, желает иметь со мной связь на стороне. Только на четвертый день я позвонил ей на фирму. Я хотел спросить ее напрямик вы сказали обо всем своему мужу или нет? Но когда я услышал ее голос, я забыл про свое намерение. Я вообще не знал, что сказать, она – тоже. Я понял, что мучившие меня вопросы не находили такого уж быстрого разрешения. После разговора я был рад, что ни о чем ее не спрашивал. Неясность стала, очевидно, частью новой, неожиданно навалившейся на меня боли. Другой частью этой боли было то, что я вообще не хотел думать про фрау Кифер, а она все время не выходила у меня из головы. Даже тогда, когда я печатал на машинке, перед моими глазами стояла картина распластанной на спине белой овечки. И даже тогда, когда я вставал из-за стола, чтобы отнести рукопись Хердегену, я видел перед собой на столе белую овечку. Я подходил к краю стола и проникал в своем воображении в ее несказанно мягкую плоть. Мое желание только возрастало оттого, что я так и остался в неведении, спала она в тот момент или нет. Я вернулся с рукописью, предназначенной для Хердегена, назад к своему стулу, чтобы, сев, хотя бы погасить свое возбуждение. Обуявшая меня страсть на время смирилась со стулом, но тут же высмеяла меня за дурость. Ты что же, не можешь предложить своему влечению ничего другого, кроме жалкого деревянного стула из довоенного инвентаря редакции газеты! Я в ужасе вскочил и подошел к окну. Я посмотрел вниз на улицу, но там в эту минуту ничего не происходило. И тут мой взгляд упал на подоконник. Снаружи на нем рос прекрасный, по-видимому, очень мягкий нежно-зеленый мох. Это восхитило меня. Мох тянулся по самому краю и, видно, рос там совершенно беспрепятственно. Такое его самодостаточное, практически невидимое глазу существование буквально пронизало меня, словно током. Да, вот именно так надо уметь жить, как этот мох за окном, подумал я и открыл окно, проведя ладонью по нежной мшистой зелени. И хотя его влажная подушка вновь вызвала у меня ассоциацию с женскими прелестями, я все же почувствовал, что мое возбуждение улеглось. Я закрыл окно и пробормотал себе под нос мох – это сила. При этом мне опять было не до смеха. Выключив наконец-то радио, я вышел из комнаты и выпил в туалете немного воды. За дверью по коридору бегала и стучала каблучками фройляйн Вебер, секретарша Хердегена. Она только что купила новые туфли и теперь проверяла их в ходьбе. Моя вторая попытка отнести Хердегену рукопись прошла без сучка и задоринки. «Не забудьте, – сказал мне Хердеген, – что вы в семнадцать часов должны быть в кино. В „Ройяль“ сменился репертуар. Пусть фройляйн Вебер даст вам постоянный пропуск». – «Хорошо, – сказал я, – я так и сделаю».
Как назывался фильм, который я смотрел в конце того рабочего дня, я уже не помню. Это был так называемый музыкальный фильм с Петером Александером в главной роли. Он играл бедного, но жизнерадостного кельнера, увивавшегося за такой же бедной, как и он, горничной. Оба они работали в одном большом отеле на берегу Вольфганг-зее. Они виделись каждый день, и Петер Александер не упускал ни малейшей возможности пропеть горничной (в лифте, на кухне, в гардеробной, в прачечной) самые новые и моднейшие шлягеры. Робкой девушке нравился этот веселый малый, но в душе она считала его проходимцем и не подпускала близко к себе. Но потом вдруг выяснилось, что на самом деле этот разбитной малый вовсе никакой не бездельник и даже не кельнер, а очень одаренный и прилежный студент, перед которым открывается блестящая карьера, к тому же он только что получил очень даже неплохое наследство. Теперь девушка понимает, что мнимый кельнер пел исключительно для того, чтобы завоевать ее любовь, и этот перспективный молодой человек достоин в действительности всяческого уважения, и незачем ей медлить и отказывать ему в своей любви. Фильм длился больше часа и состоял из беспрестанно сменявших друг друга сцен, напичканных надуманными неувязками и другими насквозь лживыми условностями. Его важнейшие составляющие (слабая драматургия, дурацкие диалоги, глупейший сюжет, заранее предугадываемое развитие фабулы) являли собой удручающий примитивизм. Особенно неприятны были эти бесчисленные, абсолютно немотивированные вставные музыкальные номера Петера Александера. Тем не менее ничего такого не было в рецензии, которую я написал на следующее утро.
Она начиналась словами: «В своем новом музыкальном фильме Петер Александер одарил нас целым букетом дивных мелодий… робкая горничная по имени Эльфи тоже не смогла устоять перед его чарующим шармом… так кажущийся поначалу несерьезным и легкомысленным кельнер превращается постепенно во всерьез воспринимаемого жениха, в финале ему отданы всеобщие симпатии…» Ведь до этого я много лет читал все рецензии на фильмы в той газете, в которую писал теперь сам. Они всегда занимали не больше пятнадцати печатных строк и не представляли собой ничего другого, кроме приторного и обильно посыпанного сверху сахарной пудрой пересказа содержания. То, что мои ощущения в кино и моя рецензия в газете были абсолютно разные вещи, мне нисколько не мешало, во всяком случае в процессе написания текста.
Около полудня, я только что вытащил из машинки страницу с рецензией на фильм, в кабинет вошел мужчина с окладистой бородой, в руках он держал портфель. Он взял стул и сел напротив меня по другую сторону стола. На вид лет пятидесяти-шестидесяти, с изнеженными руками, которые моя мать непременно окрестила бы руками художника. На нем был костюм военного, может, даже еще довоенного времени. Он открыл портфель и вынул исписанные страницы, назвав их «набором». Слово «набор» должно было бы по логике насторожить меня, но я сидел по другую сторону стола и был испуган, потому что этот человек чего-то хотел от меня. А кроме того, он мне нравился. Я был склонен тогда видеть в таких старых, неухоженных, говорящих тихим голосом мужчинах мудрых одиночек-отшельников. Он протянул мне через стол свой «набор». Это была копия письма, длиной в шестнадцать страниц, канцлеру ФРГ Аденауэру. «Это мои предложения по обеспечению продовольствием восточных областей, – сказал мужчина. Поверх обращения к канцлеру стояло набранное вразрядку слово „ПРОШЕНИЕ“. – Федеральному канцлеру известно, что я занимаюсь этими вопросами», – сказал мужчина. Я наконец-то вздрогнул и стал лихорадочно думать, как мне избавиться от этого человека. А он уже заявил, что я должен немедленно опубликовать его обращение к канцлеру потому что на востоке страны голодают. К сожалению, в сложившейся ситуации я допустил ошибку. Я взял из его рук прошение и положил справа от себя на стопку других рукописей. Этот жест привел мужчину в необычайное возбуждение, вселив в него надежду. Он снова открыл портфель и вытащил оттуда целый ворох газетных статей, черновиков писем и других рукописных текстов, пестревших добавками и исправлениями и потому вряд ли уже поддававшихся прочтению. Он посмотрел на все это и снова убрал в портфель, достав вместо них другие «наборы» и выложив их мне на стол. Тут я собрался с духом и вернул ему все бумаги назад, кроме прошения, которое я вроде как уже принял к печати. «Хорошо, – сказал человек. – Вам надо сначала вникнуть в суть дела, касающегося восточных областей». – «Да», – ответил я и поднялся, чтобы стоя попрощаться с ним, к чему он отнесся на удивление с полным пониманием – он тут же повернулся и вышел из кабинета.
После обеда мне бросилось в глаза, что Хердеген хотя и работал вместе с фройляйн Вебер, но почти никогда не разговаривал с ней. Если ему что-то надо было от нее, он излагал суть на маленьком клочке бумаги и клал его рядом с ее пишущей машинкой. И хотя фройляйн Вебер была очень молоденькой, она делала вид, что давно знакома с особенностями такого сосуществования с шефом. Она поднялась и отыскала для Хердегена запрашиваемую им старую статью. Или эти записочки были своего рода чем-то вроде наказания (Хердеген пытался за что-то унизить фройляйн Вебер), или это была мера самозащиты (Хердеген не хотел пускаться в лишние разговоры). Он и по поводу моей рецензии на фильм не проронил ни слова. Он поставил в правом углу страницы свою начальственную закорючку и написал еще одну записочку для фройляйн Вебер. Я отнес свою рецензию в наборный цех и позвонил оттуда (я не хотел, чтобы меня слышала фройляйн Вебер) Гудрун. Она уже давно пребывала в плохом настроении, потому что я и в свой отпуск работал, вместо того чтобы поехать с ней на Ривьеру. Чтобы развеселить ее, я пригласил ее на вечер самодеятельности, на котором должен был присутствовать на следующей неделе по заданию редакции. Будет весело, сказал я, но Гудрун отклонила мое предложение. Тогда я предложил пойти в выходные на пляж. Я промолчал, что мне совсем не улыбается провести полдня среди сотен людей, разлегшихся на травке, я просто сказал, что зайду за ней в два часа дня. Она приняла мое предложение. Вернувшись в кабинет, я принялся читать обращение к Аденауэру Через две страницы я оставил это занятие. Мне еще никогда не доводилось читать такой путаный текст. Я отложил его в сторону и подосадовал на себя, что не просмотрел текст в присутствии его составителя. Фройляйн Вебер опять бегала по коридору и стучала каблучками. Это были белые остроносые лодочки, они были ей немного узковаты. Несмотря на свое длинное и потому медлительное имя Герлинда, фройляйн Вебер была склонна к поспешным, непродуманным действиям. Часто она производила на меня впечатление выброшенной на берег рыбы. Мне все время хотелось ей сказать: походите немного босиком, – но я не решался произнести это вслух. Только когда Хердеген положил ей очередную записку, она покинула помещение. Ближе к вечеру мне надо было отправляться на церемонию раздачи автографов Рексом Гильдо. Она должна была состояться в большом Доме звукозаписи и салоне-магазине граммофонных пластинок в самом центре города. Когда я туда вошел, салон был переполнен. Молоденькие девушки и пожилые домохозяйки, пенсионеры и школьники буквально ломились в помещение музыкального магазина. Самого Рекса Гильдо еще не было, спикер фирмы-изготовителя пластинок пытался всячески успокоить людей. Я представился владельцу магазина грампластинок. «О-о, господин Вайганд, как я рад познакомиться с вами!» – воскликнул он восторженно. Он сделал знак своей служащей, и она тут же появилась с маленькими кусочками сыра и бокалами шампанского. Рекса Гильдо я знал по музыкальному фильму с Петером Александером, где он играл второстепенную роль рассыльного того же отеля. Спикер фирмы объявил, что Рекс Гильдо поставит автограф на каждую купленную пластинку с его записями. Некая дама раздавала представителям прессы по одной пластинке Рекса Гильдо каждому. При этом она обратила внимание на то, что на раздаваемых пластинках уже стоит автограф Рекса Гильдо. Все новые толпы молодых людей штурмовали магазин, тут же покупали пластинки и оставались ждать певца. Я надеялся встретить тут Линду, но она так и не появилась. Фрау Финкбайнер из «Альгемайнер цайтунг» стояла рядом со мной и молчала. Я не знал, отчего испытывал смущение. В душе я надеялся, что со мной никто не заговорит. На тот случай, если кто-то все же попытается втянуть в разговор, у меня было заготовлено несколько ответов. Но потом я забыл про заготовленные фразы и уже сам себе казался странным молчуном. Я был благодарен судьбе, что никто ничего от меня не требовал. Подъехал кремовый кабриолет с темно-красными кожаными сиденьями, почти как в том музыкальном фильме. Рекс Гильдо вышел из машины, сразу поднял руки и замахал ими, посылая приветствия в сторону музыкального салона. Владелец магазина ринулся вперед и распахнул обе половинки стеклянной двери. Молодые девушки кинулись вслед за ним и окружили Рекса Гильдо еще на тротуаре. Рекс Гильдо был всего лишь чуть старше меня. У него были черные крашеные волосы, а его загорелое лицо напоминало бронзовым цветом молоденькую зажаренную курочку. Были такие домохозяйки, которые протягивали ему сразу по три пластинки. Глаза Рекса Гильдо сверкали, он улыбался во все стороны. На нем были узкие брюки, белый блузон и что-то наподобие болеро. Я наблюдал за Рексом Гильдо, с какой бешеной скоростью раздавал он автографы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19