Мое приключение с фрау Кифер погружалось в приятную атмосферу полунебытия. Господин Кифер поднял руку и положил ладонь на спину жены. Я увидел, что на его руке, ласкающей ее, отсутствуют два пальца – безымянный и мизинец, возможно производственная травма. Я мог бы сейчас подсесть за стол рядом с семейством Кифер. Господину Киферу я бы сказал, что его жена относится к тем людям, без расположения которых я не смог бы сделать в жизни ни одного шага дальше. И поскольку я уже давно понял относительную незначительность любых треволнений, то я и не придал бы никакого значения цинизму своих слов. Господин Кифер согласился бы со мной. И не стал бы спрашивать, что конкретно я имею в виду, потому что он принципиально не собирался вникать в полуграмотные формулировки какого-то ученика. К сожалению, тишина вокруг меня была нарушена. Слева от меня две очень пожилые дамы говорили о том, что старые деревянные сиденья на унитазах были намного приятнее, чем новомодные из пластика. Справа от меня молодая женщина утверждала, что цвет глаз у человека с возрастом теряет свою интенсивность до полного обесцвечивания в глубокой старости. Я взял свою корзину, расплатился и ушел. Отсюда до редакции было рукой подать. Я постарался, чтобы чета Кифер не заметила меня, когда я уходил. Свою корзину с представительским набором я подарил фройляйн Вебер. Я вынул корзину из пластикового пакета и поставил ей на письменный стол. Фройляйн Вебер была в восторге от подарка и поцеловала меня в щеку. Я постоял какое-то время в дверях, с удивлением глядя на ее неподдельную радость.
В субботу вечером около половины девятого я вошел в ярко освещенный зал пивного подвала «Бюргерброй». Самый нижний этаж был частью огромного, занимавшего несколько этажей питейно-развлекательного комплекса. На первом этаже размещался ресторан с «традиционной немецкой кухней» (так значилось на вывеске рядом с входом), на втором этаже находился ночной бар для людей «с повышенными требованиями» (извещала вывеска у дверей), а внизу в подвале имелась еще большая танцплощадка и сцена для «артистов из народа» (так гласила нижняя строчка очередной вывески). В этот вечер подвал стал ареной для заключительного вечера двухнедельного марафона, называвшегося УЧ-МО-КА. УЧ-МО-КА было сокращением, означавшим «Участвовать может каждый». Действительно, каждый из присутствующих здесь, кто считал, что он может что-то продекламировать, спеть или показать на сцене, выходил и демонстрировал свое искусство. Эти вечера самодеятельности очень любили в городе. Не было ни одного свободного столика. Кельнеры внесли в зал дополнительные столы и стулья. На сцене играл джаз из трех музыкантов, некоторые молодые пары танцевали. Кругом сидели принарядившиеся бюргеры и держали в потных руках ноты и инструменты. С ними пришли родственники и друзья, которые все время их успокаивали. И хотя они еще не выступили, члены их семьей уже обращались с ними как с будущими звездами. Жены и дочери, то и дело подходя к ним, беспрестанно их целовали и вытирали пот со лба. Я протиснулся вперед к длинному столу для прессы, там уже сидело четверо моих коллег. Хозяин заведения поприветствовал меня и протянул мне список участников сегодняшнего вечера самодеятельности. Молодая особа разносила шампанское и спрашивала, нет ли у представителей прессы каких особых желаний. Шеф заведения поднялся на сцену, музыканты смолкли, танцующие пары заняли свои места, устроитель праздника поприветствовал артистов и публику. Пять певцов, три артиста с цирковыми номерами, три фокусника и один юморист будут развлекать вас сегодня вечером, объявил он. Он представил жюри, в состав которого входил он сам, а кроме него один представитель из местного общества содействия развитию туризма, дама из городской музыкальной школы, господин из объединения гостиниц и ресторанов и некая важная персона из франкфуртского концертного агентства, его шеф представил как особо компетентное и влиятельное лицо в вопросах исполнительского искусства. Раздался шквал аплодисментов. Последним он представил конферансье, некого господина Фредерика, появившегося на сцене в смокинге бордового цвета и открывшего вечер художественным свистом, подражая голосам птиц и зверей. Он еще не закончил номер, когда стоящий на другом конце зала в дверях швейцар впустил в зал женщину среднего роста и робкого вида. Это была Линда. Она была смущена из-за своего опоздания. В полном одиночестве пересекла она зал и покраснела от этого еще больше. Возле корреспондентского стола она слегка приоткрыла рот и показала свои мелкие, как у мышки, зубы. Она поприветствовала всех разом, села рядом со мной и положила перед собой блокнотик. Быстро успокоившись, она опять стала бледной, как всегда. Конферансье удостоился бурных аплодисментов за свой номер. После этого он объявил первого участника конкурса. Фрау Анке Бюннагель, замужем, по профессии продавщица, двадцати семи лет, первой вышла на сцену. Кремового цвета костюм (с золотыми пуговицами) был ей немного великоват. Ее муж вынес вслед за ней гитару. Фрау Бюннагель собралась исполнить три шлягера Катарины Валенте, но уже во время исполнения второго в зале раздался смех. Она пела песню «Ganz Paris trдumt von der Liebe, denn dort ist sie ja zu Haus» («Весь Париж мечтает о любви, там она чувствует себя как дома»). Последнее слово фрау Бюннагель растянула так, что песня зазвучала жалобно и жалко. Я больше удивился насмешкам публики, чем неудачному исполнению фрау Бюннагель. Линда, очевидно, не впервой присутствовала на таком вечере и реагировала без всяких эмоций на происходящее. До исполнения третьего шлягера «Spiel noch einmal f?r mich, Habanero» дело вообще не дошло. Шум в зале принял формы протеста. Конферансье вышел слева на сцену, поблагодарил фрау Бюннагель и оттеснил ее за кулисы. В тот момент, когда он взял женщину за локоть и стал отрывать ее от микрофона, я вспомнил свою мать. Когда мне было лет двенадцать, моя мать непременно хотела стать такой же, как Лизелотта Пульвер. Она смотрела все фильмы с ее участием и брала иногда меня с собой. В каждом фильме Лизелотта Пульвер была веселой, уверенной в себе, зажигательной, готовой на любые авантюры, остроумно шутила и из любой ситуации выходила победительницей. По всем пунктам моя мать была ее полной противоположностью. Когда она выходила из кино, то еще целых полчаса пребывала в мечтах, что приблизилась к своему кумиру еще на несколько шагов. И только дома она замечала, что все еще так и не стала Лизелоттой Пульвер. Точно так же и фрау Бюннагель, закрыв рот и недоумевая, осознала, вероятно, что и дальше будет оставаться фрау Бюннагель, так и не став Катариной Валенте. А конферансье, рассказав парочку пошловатых анекдотов, успокоил публику и подготовил ее к дальнейшему мирному восприятию номеров. Следующего кандидата звали Вольфганг Штрайбих (я записал его имя), при нем тоже была гитара. Это был тридцатитрехлетний водитель автобуса, женат, двое детей. Его жена сидела в зале и прижимала к себе детей наполовину от страха, наполовину от гордости за мужа. Штрайбих подражал Фреди из группы «Квин» и делал это очень хорошо. Он взял правильный тон и смотрел в зал также по-матерински благостно, как это делал сам Фреди. Публика вела себя тихо, а все пять членов жюри выставили ему высшие баллы. Фрау Штрайбих плакала от счастья и обнимала мужа. Зато следующий претендент провалился с треском. Конферансье объявил: артиста зовут Альберт Нюссен, ему сорок два года, по специальности декоратор, не женат. На нем был пиджак в крупную клетку (как у Петера Франкенфельда) и солнечные очки. В левой руке он держал телефон (трубку вместе с аппаратом, но без телефонного кабеля), а в правой – шезлонг. Было не совсем ясно, что он этим изображает, по-видимому, это было задумано как юмористический номер. Время от времени он что-то пел, правда, каждый раз только первые две строчки какого-нибудь шлягера, а потом внезапно обрывал пение. Вероятно, эти действия должны были казаться смешными и веселыми, но люди не смеялись, они ворчали и начали постепенно уходить, что очень обеспокоило господина Фредерика. Он тут же вытащил из кармана брюк велосипедный звонок и прозвонил четыре раза. Явно обескураженный, он увидел, что люди и тут не засмеялись. Они кривили рты и хмыкали в ответ на его нерасторопность. Ведь сразу было ясно, что велосипедный звонок должен имитировать телефонный. Декоратор все время прикладывал к уху трубку не тем концом, но шутка не срабатывала, все это было очень слабо. Юморист сделал вид, будто только теперь заметил, что принимал велосипедные звонки за телефонные. Он сам в этом признался, старательно заикаясь, но и заикание было очень низкого качества. В зале раздались голоса: «Хватит! Кончай!» Кричали из первых рядов, но юморист не реагировал. Ему же не дали показать самого главного – как он складывает и раскладывает шезлонг. Подбежал конферансье и крепко схватил декоратора за руки. Юморист этого не понял или не захотел понять, что конферансье пытается помешать ему продолжить номер, и начал сопротивляться. Господин Фредерик схватил микрофон и рассказал несколько сальных анекдотов, подкрепляя их соответствующими звуками. В мгновение ока он перетянул публику на свою сторону. А позади него декоратор молча манипулировал с шезлонгом, но на него никто не обращал внимания. Нет, это не совсем так. Публика сгоняла его со сцены, хлопая в ладоши. Чудовищный провал достиг своего апогея. Я никогда еще не видел такого откровенного конфуза (и загадочного для меня согласия с ним). Я все больше крутил головой, потому что ничего не понимал. В зале царило уныние, охватившее всех и одновременно отвергаемое всеми. А самое ужасное было в том, что декоратор не уходил со сцены. Он продолжал вяло демонстрировать остатки своей мечты о другой жизни в амплуа юмориста и певца. И только объявление следующего участника привело к тому, что он как вкопанный застыл на месте. Очередной певец уже поднимался справа на сцену. Уходя, конферансье схватил юмориста за плечо и стащил его вниз. На сей раз он повиновался без всякого сопротивления. Рядом с собой я услышал учащенное дыхание Линды. Она курила и запихивала сгоревшие спички назад в коробок. Время от времени она вытаскивала их оттуда и забавлялась ими. Кончики ее пальцев немного почернели, но ей, похоже, это даже нравилось. Я рассматривал складки на блузке Линды и думал: так ведь нельзя, только сидеть и разглядывать складки на ее блузке.
– Вы останетесь до конца? – спросила меня Линда тихо.
– Я вообще-то никогда не смываюсь раньше времени, – ответил я.
– Почему?
– Как-то не решаюсь, – сознался я.
– Так ведь уже через полчаса ясно, что будет дальше, – сказала Линда.
– Меня приковывает к месту убожество этой акции, – попытался я объяснить.
– Это у вас скоро пройдет.
– То есть как?
– Глупость станет еще назойливее и ординарнее? – сказала Линда, – только и всего.
Я не нашелся что ответить. Певца, уже стоявшего на сцене, звали Макс Бюссинг. Сорока семи лет, по специальности – штукатур. Он запел в манере Ханса Альберса шлягер «Auf der Reeperbahn nachts um halb drei» («На Реепербан ночью…»). Его исполнение не отличалось большим искусством, но и не было самым плохим. Мы с Линдой откинулись назад и слушали пение. Двое из наших коллег уже исчезли. Публика частично перетекла в ресторан или бар. Похоже, на поклонника Ханса Альберса большого впечатления это не производило. Он пел себе дальше, обрушивая на публику стенания и тоску. Жюри выставило ему общую оценку 2,5 балла.
– А вы уйдете раньше? – спросил я Линду.
– Да.
– Когда?
– Вечера здесь обычно протекают по одному сценарию, – сказала Линда, – примерно через четверть часа подадут дорогой ужин. Если вы примете в нем участие, то дирекция будет ожидать от вас, что вы останетесь до конца.
– Ах, вот как, – удивился я.
Линда вышла в туалет и вернулась со слегка подкрашенными губами. Я задумался, не означает ли это скрытого призыва ко мне покинуть зал вместе с нею. Я не знал, что и думать. Конферансье объявил выход некого господина Дитера Эльке. Он был во фраке, цилиндре, белых перчатках, а кроме того, в черных лаковых туфлях и держал в руках черную трость с набалдашником. Господин Эльке напоминал немного Мориса Шевалье и еще чем-то Йоханнеса Хеестерса. Ему было сорок два года, и он работал столяром. Он проверил микрофон и попробовал два-три шага степа. Несколько секунд я думал о том, а не сочинить ли мне для Линды версию, что я уже начал работать над романом. Возможно, тогда, так я надеялся, ее охватит любопытство и она останется еще на какое-то время. А у меня будет возможность собрать еще несколько сигналов для ожидаемого или, может, даже предстоящего сближения с нею. Мне хотелось поцеловать Линду еще сегодня вечером. Но я ни за что не хотел раскрывать своих намерений, чтобы потом, чего доброго, не быть отринутым. Во всяком случае, я не хотел сидеть здесь и предаваться одним только глупым мечтам о любви. Мое желание двоилось. Душевная тоска по ней стремилась выговориться, а вожделение подталкивало меня в постель. Я обдумывал, может, мне шепнуть Линде, что у меня есть одна идея для очень интересного по форме романа. Но после этого мне пришлось бы сразу говорить дальше, чтобы помешать Линде начать расспрашивать про эту самую идею. В данный момент у меня вообще не было в голове ни одной даже самой завалящей идеи.
Три темы, на которые я мог бы вести беседу (немножко про детство, потом про несколько школьных лет, а в промежутке про моих загадочных родителей), казались мне неинтересными. И кроме того, я мог бы запутаться в тенетах лжи, не зная, как выпутаться из этого достойно. Пока я обдумывал, я молчал, сам не зная, сколько времени. Вдруг перед нашим столом вырос кельнер со стопкой больших белых тарелок. Когда он собрался поставить одну из них перед Линдой, она подняла руку и сказала: «Большое спасибо, но я должна еще успеть сегодня в другое место». Я тут же поставил крест на своих желаниях и только восхищался прямотой Линды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19