В этот момент вспыхнула искорка надежды, что я наконец-то впервые встретил человека, для которого литература была такой же путеводной звездой, как и для меня. Мне тут же захотелось пообщаться с Линдой, но нам обоим надо было следить за тем, что говорит Альберт Мусгнуг. Я пофантазировал еще какое-то время, развивая свою мысль, что некий таинственный брат Кафки, скрывавшийся до сих пор, забрел в наши края и превратился, взяв себе имя Альберта Мусгнуга, в видного профсоюзного деятеля химической индустрии. И хотя я совсем не знал Линду, был, однако, уверен, что эта идея доставила бы ей тоже удовольствие. Майские празднества закончились в половине первого. Я исписал целый блокнот и чувствовал себя измученным и опустошенным. Я попрощался с тремя журналистками. Меня не покидала уверенность, что рано или поздно я встречу Линду на одном или другом редакционном задании. Линда была высокой блондинкой с бледным лицом и без всякой косметики. Пожатие ее руки было мягким. На ней был светлый пуловер, клетчатая юбка в складку и туфли без каблуков.
Я без промедления отправился в редакцию. Хердеген освободил для меня письменный стол, на который сбрасывался обычно весь непошедший материал. Впервые я писал репортаж в стенах редакции. Включая «сладкие сопли», он должен был содержать пять-шесть страниц. Сразу после трех вошла фрау Кремер и сдала две с половиной странички о восстановлении церковно-приходского дома Меланхтона. Фрау Кремер была пожилая, вечно недовольная, хотя и очень вежливая особа, она отвечала в редакции за церковные, больничные, детсадовские и школьные дела. Хердеген подредактировал статью и лично отнес ее к наборщикам. В дверях он столкнулся с редактором Веттэнгелем, тот объявил, что готовит едкую критическую статью в адрес социал-демократической фракции. Вскоре после этого появился нервного вида человек в бежевом костюме. Примерно сорока лет, с потным лицом. Мне бросилось в глаза, что Хердеген смотрел на него с заметным внутренним напряжением. Затем он представил нас друг другу. Это господин Вайганд (то есть я), наш новый молодой коллега, а это господин Ангельмайер, наш внештатный сотрудник. Ангельмайер поклонился и протянул мне руку. Он положил рукопись на стол Хердегена и сказал: «Я кое-что написал по поводу новых зеленых насаждений в скверике перед Главным вокзалом». – «Я посмотрю», – сказал Хердеген довольно холодно.
Хердеген дождался, пока Ангельмайер покинет помещение, а потом предупредил меня насчет этого господина. Я поднял голову от пишущей машинки. Ангельмайер пятнадцать лет работал у нас редактором, сказал Хердеген, но потом стало известно, что он замешан в коррупции. В его квартире обнаружили завалы мебели, ковров, светильников, зеркал и других предметов домашней утвари, которые он принимал в качестве подарков. Ангельмайер годами протаскивал в свои статьи имена владельцев торговых домов, фирм по продаже автомобилей, заводов металлических изделий и турагентств. Хердеген подошел к своему столу, выдвинул один из ящиков и извлек оттуда вырезку из газеты. «Я прочту вам, как это выглядело». И он прочитал вслух: «На углу мебельного салона Швертфегера и фабрики женской галантереи „Глория“ в четверг вечером произошел несчастный случай, повлекший за собой тяжелые последствия».
– И как мы не видели этого раньше! – воскликнул Хердеген. Он почесал в затылке и взглянул на меня. Вероятно, по моему лицу было видно, что я не до конца понимаю, в чем тут дело.
– Ему что, делали подарки в благодарность за одно только упоминание фирмы и имени владельца?
– К сожалению, все обстояло еще хуже, – сказал Хердеген. – Ангельмайер брал газету, шел с ней к владельцу и спрашивал: «Что я буду с этого иметь?»
– Ах ты, боже мой! – вырвалось у меня.
– Вот тебе и боже мой! – сказал Хердеген. Он отвернулся и уставился в стену. – Когда он отсюда вылетел, то решил стать пресс-секретарем в одном из тех торговых домов, которые до того тайком рекламировал, – рассказывал Хердеген, – но там не захотели иметь с ним дело. Во всех других редакциях его репутация тоже упала ниже нуля. – Хердеген опять повернулся ко мне лицом. – Нам, естественно, не хочется иметь с ним ничего общего, – сказал он, – но мы не можем оттолкнуть его окончательно и так уж бесповоротно. Вот такие маленькие, не делающие погоду статейки, – Хердеген приподнял со стола заметку про скверик, – пусть себе пишет.
К четырем часам я напечатал последние фразы моего репортажа о праздновании 1 Мая. Хердеген взял текст и тут же его отредактировал. Моя статья должна была открывать весь раздел газеты, посвященный местной хронике. Хердеген объяснил мне, сколько букв должен содержать заголовок, покрывающий четыре столбца, и сколько букв должно быть в подзаголовке. После этого Хердеген дал мне редакционное задание на послезавтра вечером (доклад о Нью-Йорке в Германо-Американском институте) и отпустил меня, на сегодня я был свободен. Я стал обдумывать, не позвонить ли мне Гудрун, но я очень устал, и мне не хотелось разговаривать. Хотя я битых три часа сидел за машинкой и печатал, я вдруг спросил себя: а что бы еще такое написать сейчас? Мне нужен был покой, но надо было и немного развеяться. В то же время меня тянуло туда, где можно было обогатиться новыми деталями из жизни рабочих, не ведавших, что такое покой. Рабочие и их жены все еще не ушли с площади. Они имитировали праздное шатание, но это плохо у них получалось, потому что они занимались этим только раз в году. Я увидел кафе, в окнах которого стояли цветочные горшки с отвратительными комнатными растениями. Вытянувшиеся стебли цветов прижимались к стеклу, так что кафе походило на большой аквариум без воды. Я надеялся, что благодаря такому отпугивающему оформлению витрин в кафе будет мало людей, но я заблуждался. Свободное местечко нашлось только между стойкой и стоячей вешалкой. Я хотел быстренько поесть и тут же пойти домой. За столом рядом со мной сидело семейство, причем в полном составе. Я видел слюнявые разинутые рты детей и такие же открытые, но пересохшие рты родителей. Кельнерша стояла у стойки и наскоро хлебала из тарелки суп. Я ждал, когда она посмотрит на меня, но она глядела только на тряпку, лежавшую рядом с ее тарелкой. Какое-то время я молча озирался вокруг, и тут до меня дошло, что сидеть просто так и глазеть по сторонам – даже очень приятное занятие. Я спокойно смотрел на всю эту every не имевшую ко мне никакого отношения, поскольку меня никто не обслуживал. За каждым столиком медленно, но верно разворачивалось одно и то же действие, неизменно завершавшееся комичным финалом. Наиболее сильное впечатление производил момент, когда посетители расплачивались и вставали из-за стола. Почти каждый из них наполовину стаскивал за собой скатерть. Кухонная прислуга выскакивала из подсобки и спешила водворить скатерть на место. Едва ей удавалось это сделать, как из-за другого стола поднимался еще один господин и проделывал то же самое. Прислужница прыжком оказывалась и у того стола, спасая положение и поправляя скатерть. Самым впечатляющим было, пожалуй, то, что никто из уходящих посетителей не замечал своей неловкости. Я погрузился в созерцание этого процесса, наградив его категорией НЕПРЕРЫВНОЕ. Может, мне следовало описать это самое НЕПРЕРЫВНОЕ? А существовало ли вообще такое понятие – НЕПРЕРЫВНОЕ, или я только что открыл его? И было ли возможно описать это НЕПРЕРЫВНОЕ как абстрактное и изолированное явление, или оно было частью познания одной из фигур романа, той, что мне еще предстояло выдумать? Могло ли НЕПРЕРЫВНОЕ выразить само себя, или оно символизировало собой нечто другое? Я вдруг' заметил, что остался за столом один. В первый раз после демонстрации я снова вспомнил про Линду. Вот с ней я, вероятно, смог бы поговорить о НЕПРЕРЫВНОМ. Кельнерша доела наконец свой суп, но меня так и не увидела. И хотя кругом было много шума и суеты, на душе у меня становилось все тише и спокойнее. И поскольку в душе воцарился покой, я уверовал, что сидевшие рядом со мной люди, не желавшие мне зла, удалились тайком. Минут через десять я поднялся. И проследил за тем, чтобы не сдвинуть со стола скатерть. По дороге я позвонил Гудрун и договорился с ней на вечер. Гудрун сказала: «Ты слишком много работаешь». Я не стал развивать эту тему и рассказал ей про господина Ангельмайера. НЕПРЕРЫВНОЕ я поминать не стал, а только сообщил, что меня так и не обслужили. Гудрун посоветовала мне купить на улице в импровизированных точках «полевой кухни», организованной профсоюзами, тарелку горохового супа и пойти потом домой и поспать часа два. Я не стал ей говорить, что меня тошнит уже от одного запаха, который исходит от этих точек «полевой кухни», а тем более от вида их кашеобразного горохового супа. Через несколько минут я был дома. Отец лежал вытянувшись на кушетке и крепко спал. Никакой реакции на то, что я вошел в гостиную, не последовало. Мать протирала тряпочкой листья комнатной липы, очищая их от пыли. Покидая помещение, она прошла мимо обеденного стола и сдвинула скатерть. И тоже не заметила своей неловкости. Когда наступила полная тишина, я уставился в пространство между спящим отцом и сдвинутой скатертью. Неопределенное НЕПРЕРЫВНОЕ наполнилось конкретным смыслом, безостановочно мигрировавшим от стола к отцу и назад. Воплощал ли собой отец то НЕПРЕРЫВНОЕ, что получило наконец осязаемое выражение в образе съехавшей скатерти? Или я продуцировал это НЕПРЕРЫВНОЕ в своем мозгу, а может, всего лишь в визуальном восприятии? Я очень хотел спать, но не дал прерваться созерцательному процессу. Я сел на стул рядом со столом и начал вслушиваться в НЕПРЕРЫВНОЕ.
Складские рабочие стали со временем обращаться ко мне по фамилии: Вайганд, говорили они, нет ли у тебя лишней сигаретки? Или так: Вайганд, не угостишь пивком? Они напомнили мне этим об одной болячке времен моего детства. Когда я пошел учиться, ребята из нашего квартала, до сих пор звавшие меня по имени, вдруг стали обращаться ко мне по фамилии. Вайганд, вали отсюда, говорили они. Или: Вайганд, притухни! Думаю, что рабочие не замечали, как я вздрагивал, когда они невольно напоминали мне о, казалось, навсегда ушедшей боли детства. Или они тайком наблюдали мой испуг и получали удовольствие оттого, что мгновенно вытаскивали меня из моей вечной молчанки. Прокурист был одним из немногих на фирме, кто придерживался положенной официальной нормы в обращении. И хотя на практике он обращался со мной, как со своим слугой, однако любезно говорил при этом: господин Вайганд, будьте так добры… Или: господин Вайганд, могу я вас попросить?…
Через неделю Хердеген дал мне билет на концерт рок-музыки на стадионе. Играла группа «LORDS», которую я не знал, и она меня не интересовала. Хердеген выразил желание получить эмоциональную картинку в девяносто строк, не больше. Я собирался побыть там примерно час, подсобрать впечатлений и уйти. Я не могу сегодня объяснить, почему так быстро завоевавшая популярность рок-музыка не трогала меня. Вероятно, чтобы найти причину этого, не нужно было копать слишком глубоко, напротив, она лежала на поверхности. После так как меня вышвырнули из гимназии, мне пришлось взрослеть ускоренным темпом. Вполне возможно, что вследствие такого насилия значительная часть моей юности пошла под откос. Кроме того, я, вероятно, не относился серьезно к развлечениям сверстников, застрявших в своем развитии, пусть и не по своей воле, в отроческом периоде. При этом я не был суров в общении с другими людьми, напротив, я был открыт и снисходителен. Правда, свои мысли я держал в строгости, а строгость мышления – это и есть самая затаенная, а потому самая свирепая форма строгости. Сотни молодых людей устремились на концерт группы «LORDS». Городской стадион был переполнен. И действительно, те, кто там визжал и прыгал, были не старше меня. Они откидывали со лба взмокшие от пота волосы, кричали и смеялись, плясали и обнимались и разбрызгивали вокруг себя пиво. Я прошел вдоль левой стенки большого крытого зала и обнаружил в уголочке сцены столик для прессы, за которым сидела одинокая фигура и тоже пила пиво: Линда. Она дала понять, что тоже очень рада видеть меня. Линда снова не была накрашена и не вырядилась, как остальные. Столик стоял у самой стены, немножко в стороне от основного шумового потока. Линда была родом с берегов Северного моря и говорила с легким фризским акцентом. Через некоторое время я почувствовал, что здесь, в южнонемецком промышленном городе, она испытывает некий дискомфорт, но не решился спросить ее об этом. Мы сидели спиной к общему шуму и гвалту и смотрели друг на друга. После второй бутылки пива я признался, что в душе почитаю больше всех Франца Кафку. Линда улыбнулась, услышав это. У меня было такое ощущение, словно она промолчала, чтобы только не сказать: Кафка – это для маленьких мальчиков. Автор, которому она отдавала предпочтение, был Джозеф Конрад, я знал про него только, что он писал про отчаянных капитанов и смертельно опасные морские путешествия. Я ни строчки не читал из Конрада.
– Ах, эти приключенческие истории про морские путешествия, – усмехнулся я.
– Морские путешествия – это всего лишь метафора, – сказала Линда.
– Как это? Что вы имеете в виду?
– Я хочу сказать, что все это – условность, – ответила Линда, – метафора служит формой выражения для чего-то совсем другого.
– Чего же?
– У Конрада море – это символ слияния чести и долга, – сказала Линда.
Я очень удивился и молча выпил.
– Герои Конрада – настоящие мужчины, долг для них – превыше всего, потому что их идеал – мужественная и честная жизнь, – рассказывала Линда, – но только никто не может объяснить этим мужчинам, что такое, собственно, честь и долг. Поэтому они и не знают, какую жизнь можно назвать порядочной и честной. Их только гложет потребность такой жизни, – уверяла Линда.
– Вы хотите сказать, – спросил я, – что честь и долг – это всего лишь абстрактные величины?
– Именно так, – ответила Линда, – и, поскольку они всего лишь абстрактные величины, их и нельзя познать разумом, а можно только прочувствовать, тем более что они, как и море, не имеют ни начала, ни конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19