Доставка супер Водолей
В другой раз, Бергамот. Сегодня без картошки.
– Да, сударь.
Еще когда сек нас град с ураганом, почуял я опять следок от нашего безвременно ушедшего Андрюши Ложкина, а вел тот след непосредственно на одну из стадионных мачт с прожекторами, на которые Света обратила внимание еще на Васильевском, в первое утро нашей совместной работы… Нет! Никаких предвкушений и заглядываний в будущие подарки. Только шашлык и желудочные соки. Догадается ли Бергамот о молодых крепеньких грунтовеньких помидорчиках, припорошенных мелко порезанным репчатым уже луком, в дополнение к лучку зеленому, что на отдельной тарелочке?… Обязательно догадается… и догадался уже. Еще бы! Ведь даже я, почти безо всяких джинновых фиглей-миглей, одним лишь человечьим разумом допер, что там может лежать на прожекторной мачте-башне. Папка с документами! Но… Это всего лишь мои предположения и я – предварительно пообедав – побегу в Пустой Питер на роликовых коньках (так дольше, чем на мотоцикле или на крыльях, но интереснее), проверять свою теорию! Ура, товарищи.
– Баролон! Почистил, смазал?
– Да, мой господин.
– Угу. Ох, старость не радость… Скамеечку бы какую… Ат-ставить! Шуток не понимают. Ролики именно так и «набувают» на ноги: кряхтя, багровея полнокровными щеками, согнувшись в три погибели, прямо на нестриженные ногти. Пора бы уже тебе привыкнуть.
– Да, мой господин.
– Это не в укор, это я так шучу и показываю тебе мое расположение.
– Да, мой господин. Я понимаю и преклоняюсь.
Х'ах! «Понимает он и преклоняется». Вот что это – шутки моего подсознания, или конструирование Бруталином действительности, не противоречащее моим словам, наклонностям, мыслям? Эдак сговорятся и восстанут когда-нибудь…
– Эй, вы! Ну-ка в ряд!
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин! – это уже все остальные хором.
– Храни вас Гея, если я хотя бы однажды узнаю, что вы по обиде, от безделья или с пьяных глаз злословите меня за спиной или еще каким образом испытываете недовольство!… Сразу всех забью по лампам и кувшинам! Без объяснений и апелляций, что я чего-то там «не так понял»! Я всегда и все ТАК понимаю. Что молчим? Уяснили?
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин. – Надо же. В унисон отвечают, буква в букву – а слышны и различаются все четыре голоса… То есть, как четыре? Почему четыре? Один, два, т… А, все нормально, пять, пять.
– Вот так вот. Анархии не будет. Где твои ноги?
– Вы же сами повелели, сагиб.
– А теперь передумал! Когда материализуешься – отныне чтобы по полной гуманоидной форме: вызвали тебя, значит весь, с носками и пятками – носки наружу, ступнями на линолеум. Или в воздухе виси, если умеешь делать это эргономично, не нависая над сюзереном. Ты же старший над ними, ты должен пример подавать экстерьера, верности и опрятности. И повязки всем на бедра, а то развели гомодром, понимаешь! Все, не скучайте, я побежал.
Ах!… И вот уже «приход» пошел… Сиим наркоманским термином я определяю для себя первые секунды погружения в Пустой Питер: все твое существо обволакивают беспредельная тишина и безмятежнейший покой, ничего нет на свете, кроме тебя и того, что ты видишь. Это не с чем сравнить, разве что с погружением в собственный сон с открытыми глазами и бодрым разумом, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.
Толчок левой, еще един правой, скорость, скорость… Вожделенный первоглоток чуда случился и усвоился. Все. Искусственный «мертвый» ветерок смывает с меня остатки этого «вступительного» кайфа, и я, привычно хохоча и улюлюкая от мальчишеского восторга, фигачу на всех скоростях по испытанному маршруту, хотя и с вариациями: я выворачиваю на Планерную – и прямиком по ней, вперед, через виадук, на шоссе, название которого я каждый раз забываю, налево и до самых до ворот, ведущих на Елагин, через который я переберусь, но не остановлюсь, а двинусь дальше, к мосту, ведущему на другой остров, побольше, в торце которого и ждет меня стадион, с нужной мачтой на боку.
И вот он вход, и вот он мост. Кое-какие монетки на торцах деревянных свай – мои, а вот какие – не упомню, впрочем, какая разница, главное, я умудрялся «сажать» их с моста на сваи летом – зимой, на снежок, и дурак попадет. Когда долго живешь в каком-либо мире – в памяти образуются залежи фетишей, фантомов, раритетов и прочей ностальгической ерунды: вон там я ее поцеловал, там я ногу подвернул. Там висел репродуктор, из которого я и услышал… И так далее, и тому подобное. Вон там, слева, кстати, отсюда за деревьями не видно, прямо в центре всех Магистралей, я однажды наблюдал весьма и весьма неординарные события и был при этом очень и очень зол…
А с этого моста я однажды на спор нырял вниз головой и крепко треснулся башкой о сваю-топляк. Пришлось замазывать память свидетелям. Если бы я сейчас бежал по Нью-Йорку, на Манхеттене, или особенно в Бруклине – я бы тоже мог показать памятные места и, пожалуй, не в меньшем количестве. А один Гринич Виллидж чего стоит? О, золотые времена, где вы?
Да черт бы с ними, на самом-то деле, с временами. У меня их на любой вкус много, а вот ошибусь ли я в своем предположении – это вопрос вопросов на данную секунду времени. Все тайны мировых цивилизаций, все судьбоносные миги и решения по ним – ничто для меня, а эти несчастные ломтики целлюлозы занимают девяносто девять процентов моего сознания и воображения. Оставшийся процент зыркает моими глазами по сторонам в поисках места, наименее подходящего под облегчение «малой нужды» моего творческого я. «Я», «мне», «мое», «для меня». Люблю сии слова, ибо нет в мире ничего более важного и конкретного. Это Баролон виноват, что не подготовил мне баллончики с краской. Впрочем, не его дело – думать за меня, а я сам взял парочку, с красной и золотой, в рюкзаке лежат. Как назло вокруг одна обыденность, и мне, скрепя сердце, приходится в две руки разрисовать марксистскими лозунгами наружную стену простого уличного туалета и рядом стоящие скамейки. Ну не на фонарь же залезать? Тем более, что когда вернусь – уж очищенными будут, не вполне чистыми, а именно от моих художеств. Вот так стараешься, стараешься – и все насмарку.
Итак: прав я или ошибся? Узнать это элементарно: мне только руку протянуть! Э, э, брат долгорук, так нечестно! Нечестно – уверяю я себя и наддаю ходу! Баролон у меня хотя и немногословен, но виртуоз своего дела: ролики бегут просто идеально, он все до молекул рассчитал и выправил: подшипники, баланс, смазку, упругость – все, все, все. Зато и бегун понимающий попался! Вернусь, дам ему какую-нибудь медаль. А то и орден, если прихоть мне такая будет. Мне нравится воображать себя психом и вести себя как сумасшедший, но в исключительно редких случаях я поддаюсь этому в других мирах, вне пределов Пустого Питера. А здесь мне можно, я разрешил.
И вот я уже мчусь по асфальтовой дорожке вокруг стадиона, и даже не успеваю допеть очередную скабрезную частушку римских легионеров о своем Юлии Цезаре – передо мной прожекторная мачта. Два предварительных чуда потребны, чтобы подобраться к основному: первое – вскрыть дверь, почему-то наглухо закрытую, второе – подняться наверх. Ну почему я такой лентяй, а? Уж я и кряхтел и морщился, и ругался непристойными словами на нескольких языках, пока заставил себя снять рюкзачок, вынуть оттуда спортивные тапочки (они легче и компактнее, чем кроссовки и кеды, не говоря уже про мои любимые кирзовые сапоги), переобуться, создать ключ, открыть дверь – и ринуться наверх! Уж так велико было мое нетерпение, чуть ли не на четвереньках бежал, но и награда по заслугам! На самом почти верху, в небольшой нише, лежала она, голубушка, чуточку пожамканная ветрами, в пыли и грязи – но целехонька! Я тут же раскрыл ее – есть договор! Подписи Андрюшиной нет, правда, но это такие пустяки, при моих-то способностях, сделаем поподлиннее настоящей. Теперь дилемма: действовать по уму, или по правилам, заведенным мною же? Начертать ее сейчас и немедленно, подручными средствами, либо вернуться домой и повелеть «быть по-моему» там, за пределами Пустого Питера?
С одной стороны, я уже преступил одно правило «не вмешивать силу», когда создавал ключ для двери внизу мачты, почему бы и еще раз не отступить, чтобы уж все грехи «заодно», типа, все как один получатся?… А с другой – дверь подписи рознь: дверь я не мог бы открыть обычным способом достаточно быстро или без взлома, а полеты, либо хождение по вертикальным стенам – нарушение куда как более серьезное, нежели создание простой металлической фитюльки с бороздками, долженствующее предупредить появление более крупных нарушений, заложенных мною же принципов. Ой-ой-ой… Бедный я, бедный… Но честный и принципиальный. Я горжусь тобой, Зиэль! Но через свою принципиальность и страдаю. Чуть не плачу, чуть ли не за власа себя влеку, а папочку под бочок – и смиренно спускаюсь вниз, чтобы потом тем же маршрутом добраться до дому, под кофеек нафальшивить все необходимые подписи, уложить листочки в папочку как были, по новой обуться в… Оп-па! Сходили за документиком… Ограбил меня Пустой Питер, воспользовался тем, что я заигрался, переусердствовал в своем желании неподдельно пахнуть человечиной, сверх меры возрадовался возможности проверить свои жалкие мимолетные умозаключения – и остался почти сиротой: без рюкзака, без роликовых коньков, без термоса с чаем, без одноглазого бинокля двадцатикратного, без… Все, ничего там больше не было. Зато в белых… в серых тапочках на босу ногу. Бежать далеко. Идти еще дальше. И речи быть не может, чтобы вызывать сюда ковер-самолет с Бруталином, создавать себе коньки, ходули или крылья! Прокололся – беги, волдыри натаптывай. Но где реверс, там и аверс: я, утеряв средства передвижения, авансом потешил свое трудолюбие, ибо мне теперь до седьмого пота тренироваться в ходьбе и беге, пока до дому доберусь; и бодренько, теперь безо вяких угрызений совести вновь поднялся на самую верхотуру, оставил папочку там, где она была до этого, точно такая же, все следы и следочки, материальные и магические подтерты супертщательно, вот только нужные подписи легли как надо и куда надо. Добежать до дому я добегу, благополучно и при ногах, еще и аппетит нагуляю, а вот обратно возвращаться, как первоначально планировал, чтобы подчеркнуть свою простецкую, понимаешь, человечность, уже не стану, ибо даже в воздержании следует быть умеренным.
Долго ли я бежал, или не очень – я не помню, потому что ровная маховая рысь отличный способ обрести душевное равновесие и философское настроение: глазами я отмечаю и шоссе и рельсы под виадуком, а сам думаю о чем-то рассеянном, словно грежу наяву, о завтрашнем дне, о Светкиных роскошных формах, о детях… Пустой Питер – прелесть, я им горжусь. Это все-таки совсем не то, а гораздо приятнее, неизмеримо лучше, чем если бы я в натуре очистил Петербург или Париж с Нью-Йорком от жителей, транспорта, синантропов и прочей биологической и механической живности. В той же цивилизации майя, если уж опять о ней вспоминать, мне довелось проделать нечто подобное. Чепуха одна вышла: сутки, не более, казалось мне прикольно, а дальше город стремительно стал приходить в запустение, покрылся морщинами, одряхлел и вскорости умер. Чем запустение отличается от безлюдья и пустоты? Не хочется играть в каламбуры, но чтобы не нудствовать: запустение поселяется в граде пустом и опустившемся. И людей это касается. А меня – нет. Так я думал и бежал себе, летний дорожный асфальт сам под ноги стелется, а вот уже и каменный коробок сколько-то там этажный, какой-то там улучшенной панельной серии, во чреве которого я нашел себе приют и кров.
Я уже говорил, по-моему, что возвращаться из Пустого Питера в некотором смысле даже комфортнее, чем уходить в него из дому, потому что до последнего мига ты там, а повернул ключом, да вошел в двери… «Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие!!!» О, нет, это я не повернулся разумом и я не лиса, тем более грязно-серая, и общежитие ни при чем, это даже и не заклинание в полном смысле слова. Это я так матерно ругаюсь звуками китайского языка, которые в безымянном интернетовском переводе на русский, превращаются в дурацкую фразу.
О, нет. Не зря я тогда запнулся мыслью у одноглазого бинокля, перебирая потери. Ключи были в рюкзаке – и ключи соответственно пропали. Ну, «грязно-серая»! Вот так! Не будь я крут очень уж по-взрослому – куковать мне оставшиеся годы в полном одиночестве, скитаясь по Пустой Евразии. И опять меня гложет – но недолго, секунд с десяток – нравственная дилемма: создать ключи, или искать другие решения, также нарушающие принципы, мною же положенные для меня? Пусть Бруталин создает, или Баролон – сами, в общем, разберутся, кому из них положено – решаю я, делаю шаг прямо сквозь дверь и возвращаюсь к себе домой.
Глава 10
– Блаженны сильные духом, ибо их есть завтра земное.
– Ты это к чему?
– Это я о нашем маленьком, но работящем коллективе.
Фил и Вил встретились, как и договаривались, у скамеечки возле парадной Светиного дома.
– Ты точен.
– А ты еще точнее. Минуты на две, наверное? Издалека видно было: я шел, а ты уже стоял.
– Где-то так. Ну и что означают сии демонстрации?
– Где, какие, почему? – Велимир широко раскрыл глаза и с подчеркнутым интересом стал оглядываться, словно бы пытаясь обнаружить эти самые демонстрации, но Филарет остался насмешлив и невозмутим.
– Думаешь, лысый – ты больше понравишься человечеству в целом и дамам в частности?
– Ах, это! Не, ну, право… Это гигиенично, во-первых, и оригинально во-вторых! И не надо тратиться на бриолин и расчески. Ты куда?
– Пешком поднимемся, по пути посмотрим что и как, пешеходные подходы, так сказать, потому что в лифте мы уже проверяли. Не против?
– Хорошо! Пешком так пешком, мне отныне тем более просто: балласт в виде волос сброшен, а аэродинамические качества резко повысились, сопротивление воздуха уже не то, что вчера.
– Вот как?
– Да. И в драке теперь никто не получит передо мною неожиданного преимущества, хватаясь дерзновенною рукой за чуб!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Да, сударь.
Еще когда сек нас град с ураганом, почуял я опять следок от нашего безвременно ушедшего Андрюши Ложкина, а вел тот след непосредственно на одну из стадионных мачт с прожекторами, на которые Света обратила внимание еще на Васильевском, в первое утро нашей совместной работы… Нет! Никаких предвкушений и заглядываний в будущие подарки. Только шашлык и желудочные соки. Догадается ли Бергамот о молодых крепеньких грунтовеньких помидорчиках, припорошенных мелко порезанным репчатым уже луком, в дополнение к лучку зеленому, что на отдельной тарелочке?… Обязательно догадается… и догадался уже. Еще бы! Ведь даже я, почти безо всяких джинновых фиглей-миглей, одним лишь человечьим разумом допер, что там может лежать на прожекторной мачте-башне. Папка с документами! Но… Это всего лишь мои предположения и я – предварительно пообедав – побегу в Пустой Питер на роликовых коньках (так дольше, чем на мотоцикле или на крыльях, но интереснее), проверять свою теорию! Ура, товарищи.
– Баролон! Почистил, смазал?
– Да, мой господин.
– Угу. Ох, старость не радость… Скамеечку бы какую… Ат-ставить! Шуток не понимают. Ролики именно так и «набувают» на ноги: кряхтя, багровея полнокровными щеками, согнувшись в три погибели, прямо на нестриженные ногти. Пора бы уже тебе привыкнуть.
– Да, мой господин.
– Это не в укор, это я так шучу и показываю тебе мое расположение.
– Да, мой господин. Я понимаю и преклоняюсь.
Х'ах! «Понимает он и преклоняется». Вот что это – шутки моего подсознания, или конструирование Бруталином действительности, не противоречащее моим словам, наклонностям, мыслям? Эдак сговорятся и восстанут когда-нибудь…
– Эй, вы! Ну-ка в ряд!
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин! – это уже все остальные хором.
– Храни вас Гея, если я хотя бы однажды узнаю, что вы по обиде, от безделья или с пьяных глаз злословите меня за спиной или еще каким образом испытываете недовольство!… Сразу всех забью по лампам и кувшинам! Без объяснений и апелляций, что я чего-то там «не так понял»! Я всегда и все ТАК понимаю. Что молчим? Уяснили?
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин. – Надо же. В унисон отвечают, буква в букву – а слышны и различаются все четыре голоса… То есть, как четыре? Почему четыре? Один, два, т… А, все нормально, пять, пять.
– Вот так вот. Анархии не будет. Где твои ноги?
– Вы же сами повелели, сагиб.
– А теперь передумал! Когда материализуешься – отныне чтобы по полной гуманоидной форме: вызвали тебя, значит весь, с носками и пятками – носки наружу, ступнями на линолеум. Или в воздухе виси, если умеешь делать это эргономично, не нависая над сюзереном. Ты же старший над ними, ты должен пример подавать экстерьера, верности и опрятности. И повязки всем на бедра, а то развели гомодром, понимаешь! Все, не скучайте, я побежал.
Ах!… И вот уже «приход» пошел… Сиим наркоманским термином я определяю для себя первые секунды погружения в Пустой Питер: все твое существо обволакивают беспредельная тишина и безмятежнейший покой, ничего нет на свете, кроме тебя и того, что ты видишь. Это не с чем сравнить, разве что с погружением в собственный сон с открытыми глазами и бодрым разумом, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.
Толчок левой, еще един правой, скорость, скорость… Вожделенный первоглоток чуда случился и усвоился. Все. Искусственный «мертвый» ветерок смывает с меня остатки этого «вступительного» кайфа, и я, привычно хохоча и улюлюкая от мальчишеского восторга, фигачу на всех скоростях по испытанному маршруту, хотя и с вариациями: я выворачиваю на Планерную – и прямиком по ней, вперед, через виадук, на шоссе, название которого я каждый раз забываю, налево и до самых до ворот, ведущих на Елагин, через который я переберусь, но не остановлюсь, а двинусь дальше, к мосту, ведущему на другой остров, побольше, в торце которого и ждет меня стадион, с нужной мачтой на боку.
И вот он вход, и вот он мост. Кое-какие монетки на торцах деревянных свай – мои, а вот какие – не упомню, впрочем, какая разница, главное, я умудрялся «сажать» их с моста на сваи летом – зимой, на снежок, и дурак попадет. Когда долго живешь в каком-либо мире – в памяти образуются залежи фетишей, фантомов, раритетов и прочей ностальгической ерунды: вон там я ее поцеловал, там я ногу подвернул. Там висел репродуктор, из которого я и услышал… И так далее, и тому подобное. Вон там, слева, кстати, отсюда за деревьями не видно, прямо в центре всех Магистралей, я однажды наблюдал весьма и весьма неординарные события и был при этом очень и очень зол…
А с этого моста я однажды на спор нырял вниз головой и крепко треснулся башкой о сваю-топляк. Пришлось замазывать память свидетелям. Если бы я сейчас бежал по Нью-Йорку, на Манхеттене, или особенно в Бруклине – я бы тоже мог показать памятные места и, пожалуй, не в меньшем количестве. А один Гринич Виллидж чего стоит? О, золотые времена, где вы?
Да черт бы с ними, на самом-то деле, с временами. У меня их на любой вкус много, а вот ошибусь ли я в своем предположении – это вопрос вопросов на данную секунду времени. Все тайны мировых цивилизаций, все судьбоносные миги и решения по ним – ничто для меня, а эти несчастные ломтики целлюлозы занимают девяносто девять процентов моего сознания и воображения. Оставшийся процент зыркает моими глазами по сторонам в поисках места, наименее подходящего под облегчение «малой нужды» моего творческого я. «Я», «мне», «мое», «для меня». Люблю сии слова, ибо нет в мире ничего более важного и конкретного. Это Баролон виноват, что не подготовил мне баллончики с краской. Впрочем, не его дело – думать за меня, а я сам взял парочку, с красной и золотой, в рюкзаке лежат. Как назло вокруг одна обыденность, и мне, скрепя сердце, приходится в две руки разрисовать марксистскими лозунгами наружную стену простого уличного туалета и рядом стоящие скамейки. Ну не на фонарь же залезать? Тем более, что когда вернусь – уж очищенными будут, не вполне чистыми, а именно от моих художеств. Вот так стараешься, стараешься – и все насмарку.
Итак: прав я или ошибся? Узнать это элементарно: мне только руку протянуть! Э, э, брат долгорук, так нечестно! Нечестно – уверяю я себя и наддаю ходу! Баролон у меня хотя и немногословен, но виртуоз своего дела: ролики бегут просто идеально, он все до молекул рассчитал и выправил: подшипники, баланс, смазку, упругость – все, все, все. Зато и бегун понимающий попался! Вернусь, дам ему какую-нибудь медаль. А то и орден, если прихоть мне такая будет. Мне нравится воображать себя психом и вести себя как сумасшедший, но в исключительно редких случаях я поддаюсь этому в других мирах, вне пределов Пустого Питера. А здесь мне можно, я разрешил.
И вот я уже мчусь по асфальтовой дорожке вокруг стадиона, и даже не успеваю допеть очередную скабрезную частушку римских легионеров о своем Юлии Цезаре – передо мной прожекторная мачта. Два предварительных чуда потребны, чтобы подобраться к основному: первое – вскрыть дверь, почему-то наглухо закрытую, второе – подняться наверх. Ну почему я такой лентяй, а? Уж я и кряхтел и морщился, и ругался непристойными словами на нескольких языках, пока заставил себя снять рюкзачок, вынуть оттуда спортивные тапочки (они легче и компактнее, чем кроссовки и кеды, не говоря уже про мои любимые кирзовые сапоги), переобуться, создать ключ, открыть дверь – и ринуться наверх! Уж так велико было мое нетерпение, чуть ли не на четвереньках бежал, но и награда по заслугам! На самом почти верху, в небольшой нише, лежала она, голубушка, чуточку пожамканная ветрами, в пыли и грязи – но целехонька! Я тут же раскрыл ее – есть договор! Подписи Андрюшиной нет, правда, но это такие пустяки, при моих-то способностях, сделаем поподлиннее настоящей. Теперь дилемма: действовать по уму, или по правилам, заведенным мною же? Начертать ее сейчас и немедленно, подручными средствами, либо вернуться домой и повелеть «быть по-моему» там, за пределами Пустого Питера?
С одной стороны, я уже преступил одно правило «не вмешивать силу», когда создавал ключ для двери внизу мачты, почему бы и еще раз не отступить, чтобы уж все грехи «заодно», типа, все как один получатся?… А с другой – дверь подписи рознь: дверь я не мог бы открыть обычным способом достаточно быстро или без взлома, а полеты, либо хождение по вертикальным стенам – нарушение куда как более серьезное, нежели создание простой металлической фитюльки с бороздками, долженствующее предупредить появление более крупных нарушений, заложенных мною же принципов. Ой-ой-ой… Бедный я, бедный… Но честный и принципиальный. Я горжусь тобой, Зиэль! Но через свою принципиальность и страдаю. Чуть не плачу, чуть ли не за власа себя влеку, а папочку под бочок – и смиренно спускаюсь вниз, чтобы потом тем же маршрутом добраться до дому, под кофеек нафальшивить все необходимые подписи, уложить листочки в папочку как были, по новой обуться в… Оп-па! Сходили за документиком… Ограбил меня Пустой Питер, воспользовался тем, что я заигрался, переусердствовал в своем желании неподдельно пахнуть человечиной, сверх меры возрадовался возможности проверить свои жалкие мимолетные умозаключения – и остался почти сиротой: без рюкзака, без роликовых коньков, без термоса с чаем, без одноглазого бинокля двадцатикратного, без… Все, ничего там больше не было. Зато в белых… в серых тапочках на босу ногу. Бежать далеко. Идти еще дальше. И речи быть не может, чтобы вызывать сюда ковер-самолет с Бруталином, создавать себе коньки, ходули или крылья! Прокололся – беги, волдыри натаптывай. Но где реверс, там и аверс: я, утеряв средства передвижения, авансом потешил свое трудолюбие, ибо мне теперь до седьмого пота тренироваться в ходьбе и беге, пока до дому доберусь; и бодренько, теперь безо вяких угрызений совести вновь поднялся на самую верхотуру, оставил папочку там, где она была до этого, точно такая же, все следы и следочки, материальные и магические подтерты супертщательно, вот только нужные подписи легли как надо и куда надо. Добежать до дому я добегу, благополучно и при ногах, еще и аппетит нагуляю, а вот обратно возвращаться, как первоначально планировал, чтобы подчеркнуть свою простецкую, понимаешь, человечность, уже не стану, ибо даже в воздержании следует быть умеренным.
Долго ли я бежал, или не очень – я не помню, потому что ровная маховая рысь отличный способ обрести душевное равновесие и философское настроение: глазами я отмечаю и шоссе и рельсы под виадуком, а сам думаю о чем-то рассеянном, словно грежу наяву, о завтрашнем дне, о Светкиных роскошных формах, о детях… Пустой Питер – прелесть, я им горжусь. Это все-таки совсем не то, а гораздо приятнее, неизмеримо лучше, чем если бы я в натуре очистил Петербург или Париж с Нью-Йорком от жителей, транспорта, синантропов и прочей биологической и механической живности. В той же цивилизации майя, если уж опять о ней вспоминать, мне довелось проделать нечто подобное. Чепуха одна вышла: сутки, не более, казалось мне прикольно, а дальше город стремительно стал приходить в запустение, покрылся морщинами, одряхлел и вскорости умер. Чем запустение отличается от безлюдья и пустоты? Не хочется играть в каламбуры, но чтобы не нудствовать: запустение поселяется в граде пустом и опустившемся. И людей это касается. А меня – нет. Так я думал и бежал себе, летний дорожный асфальт сам под ноги стелется, а вот уже и каменный коробок сколько-то там этажный, какой-то там улучшенной панельной серии, во чреве которого я нашел себе приют и кров.
Я уже говорил, по-моему, что возвращаться из Пустого Питера в некотором смысле даже комфортнее, чем уходить в него из дому, потому что до последнего мига ты там, а повернул ключом, да вошел в двери… «Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие!!!» О, нет, это я не повернулся разумом и я не лиса, тем более грязно-серая, и общежитие ни при чем, это даже и не заклинание в полном смысле слова. Это я так матерно ругаюсь звуками китайского языка, которые в безымянном интернетовском переводе на русский, превращаются в дурацкую фразу.
О, нет. Не зря я тогда запнулся мыслью у одноглазого бинокля, перебирая потери. Ключи были в рюкзаке – и ключи соответственно пропали. Ну, «грязно-серая»! Вот так! Не будь я крут очень уж по-взрослому – куковать мне оставшиеся годы в полном одиночестве, скитаясь по Пустой Евразии. И опять меня гложет – но недолго, секунд с десяток – нравственная дилемма: создать ключи, или искать другие решения, также нарушающие принципы, мною же положенные для меня? Пусть Бруталин создает, или Баролон – сами, в общем, разберутся, кому из них положено – решаю я, делаю шаг прямо сквозь дверь и возвращаюсь к себе домой.
Глава 10
– Блаженны сильные духом, ибо их есть завтра земное.
– Ты это к чему?
– Это я о нашем маленьком, но работящем коллективе.
Фил и Вил встретились, как и договаривались, у скамеечки возле парадной Светиного дома.
– Ты точен.
– А ты еще точнее. Минуты на две, наверное? Издалека видно было: я шел, а ты уже стоял.
– Где-то так. Ну и что означают сии демонстрации?
– Где, какие, почему? – Велимир широко раскрыл глаза и с подчеркнутым интересом стал оглядываться, словно бы пытаясь обнаружить эти самые демонстрации, но Филарет остался насмешлив и невозмутим.
– Думаешь, лысый – ты больше понравишься человечеству в целом и дамам в частности?
– Ах, это! Не, ну, право… Это гигиенично, во-первых, и оригинально во-вторых! И не надо тратиться на бриолин и расчески. Ты куда?
– Пешком поднимемся, по пути посмотрим что и как, пешеходные подходы, так сказать, потому что в лифте мы уже проверяли. Не против?
– Хорошо! Пешком так пешком, мне отныне тем более просто: балласт в виде волос сброшен, а аэродинамические качества резко повысились, сопротивление воздуха уже не то, что вчера.
– Вот как?
– Да. И в драке теперь никто не получит передо мною неожиданного преимущества, хватаясь дерзновенною рукой за чуб!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47