Вопрос этот снова напомнил о том, как легко обманывать Генри. Иногда мне казалось, что он просто вводит Сару в соблазн (ведь если оставишь деньги в номере, соблазняешь вора), и я ненавидел его за то, что когда-то мне помогало.
От рукава поднимался пар. Не глядя на меня, Генри повторил:
– Да, считаете, что я дурак. Тут вмешался бес.
– Нет,– сказал я,– не считаю.
– Значит, по-вашему, это… мыслимо?
– Конечно. Сара – человек, не ангел. Он рассердился.
– – А я думал, вы ей друг,– сказал он, словно это я написал письмо.
– Конечно,– сказал я,– вы знаете ее гораздо лучше, чем я.
– В каком-то смысле да,– мрачно ответил он, и я понял, что он думает, в каком смысле я знал ее лучше.
– Вы спросили, Генри, не считаю ли я вас дураком, а я сказал, что в самой мысли нет ничего глупого. Я ничем не обидел Сару.
– Да, Бендрикс, я знаю. Я очень плохо сплю. Проснусь и думаю, что делать с этим письмом.
– Сожгите его.
– Если б я мог!
Он еще держал письмо, и я решил было, что он собирается его сжечь.
– Или пойдите к Сэвиджу,– сказал я.
– Он не поверит, что это не для меня. Представьте, Бендрикс,– сидеть в кресле, где сидело столько ревнивых мужей, рассказывать то же самое, что они… Интересно, есть там приемная, чтобы мы не видели друг друга?
«Странно,– подумал я,– он не лишен воображения!» Чувство превосходства пошатнулось, мне снова захотелось поддеть его, и я сказал:
– Может, мне пойти?
– Вам?
Я подумал, не далеко ли я зашел, не заподозрит ли что-нибудь даже Генри.
– Да,– сказал я, играя с опасностью. Что такого, если он узнает немного о прошлом? Ему же лучше, научится смотреть за женой.– Я притворюсь ревнивым любовником,– сказал я.– Они не так смешны, как мужья. Литература их поддерживает. Они – герои трагедии, а не комедии. Например, Троил. Мое самолюбие в безопасности. Рукав просох, но Генри не убрал руку, и ткань уже тлела.
– Вы правда готовы на это для меня? – сказал он, и я увидел слезы, словно он не ждал или не заслужил такого благородства.
– Конечно, Генри. У вас рукав горит.
Он посмотрел на рукав, будто тот горел не у него.
– Поразительно,– сказал он.– Нет, о чем я только думал! Рассказать вам и просить… об этом. Нельзя шпионить за женой через друга, да еще чтобы друг притворялся ее любовником.
– Да, это не принято,– сказал я.– И соблазнять не принято, и красть, и дезертировать, но это ведь все время делают. Без этого нет нынешней жизни. Кое-что я делал и сам.
– Вы хороший человек,– сказал Генри.– Мне нужно было выговориться, и все.
Сейчас он действительно поднес письмо к огню. Когда он ссыпал пепел в пепельницу, я сказал:
– Сэвидж, Виго-стрит, сто пятьдесят девять или сто шестьдесят девять.
– Забудьте,– сказал Генри.– Забудьте, что я говорил. Это все чушь. У меня часто болит голова. Надо сходить к доктору.
– Дверь стукнула,– сказал я.– – Это Сара.
– Нет,– сказал он.– Служанка, наверное. Она ходила в кино.
– Шаги Сарины.
Он пошел к двери, открыл ее, и лицо его стало приветливым, нежным. Меня всегда раздражала эта автоматическая реакция, она ничего не значила -нельзя всегда радоваться какой-то женщине, даже если ты влюблен, а Сара говорила (и я ей верил), что они никогда не были влюблены друг в друга. Куда честней, да и пылче, думал я, мое недоверие и моя ненависть. Во всяком случае, для меня она была полноправной личностью, а не частью дома, как статуэтка, с которой надо осторожно обращаться.
– Са-ра! – позвал он.– Са-ра! – фальшиво до невыносимости. Что мне сделать, чтобы незнакомый увидел, как остановилась она в холле, у лестницы, и обернулась к нам? Я всегда считал, что не надо навязывать своих представлений, поставлять готовые иллюстрации. Вот меня и подвело мое мастерство – ведь я не хочу, чтобы вместо Сары видели другую женщину, мне надо, чтобы видели ее большой лоб, смелый рот, ее скулу, но изобразить я могу только неопределенное создание в мокром плаще.
– Да, Генри? – сказала Сара, а потом: – Вы?
Она всегда говорила мне «вы» по телефону – «Это вы?», «Вы можете?», «Вы сделаете?»,– а я думал, как дурак, хотя бы несколько минут, что на свете – один только «вы», и это я.
– Очень рад, очень рад,– сказал я, ненавидя ее.– Выходили погулять?
– Да.
– Погода плохая,– назидательно заметил я, а Генри прибавил, явно беспокоясь:
– Ты вся промокла, Сара. Смотри, простудишься насмерть. Привычный оборот, во всей своей мирской мудрости, пронзает порой беседу, как голос рока. Но даже если бы мы знали, что Генри сказал правду, вряд ли кто-нибудь из нас двоих испугался бы – так были мы измучены недоверием и ненавистью.
Не могу сказать, сколько прошло дней. Старые страданья вернулись, а в этой тьме не легче считать дни, чем слепому замечать оттенки света. Через неделю или через три я решил, что делать. Теперь, через три года, я плохо помню, как сторожил со своей стороны сада, глядел на их дом издали, от пруда или из портика церковки, построенной веке в восемнадцатом, надеясь, что откроется дверь и Сара спустится по целым, хорошо вымытым ступенькам. Я ждал – и не дождался. Дождей больше не было, по ночам подмораживало, но ни Сара, ни Генри не появлялись, словно дом вымер. Я больше не встречал Генри. Наверное, он стыдился того, что сказал мне, он ведь очень почитал условности. Пишу это – и усмехаюсь, а сам, если подумать, только восхищаюсь такими людьми и доверяю им, как восхищаешься деревушками, когда едешь мимо них в машине, столько мира в их черепице и камне, столько покоя.
Помню, в те мрачные дни – или недели – мне часто снилась Сара. Иногда я просыпался страдая, иногда – радуясь. Когда думаешь о женщине весь день, не надо бы видеть ее во сне. Я пытался писать, ничего не получалось. Я выполнял свою норму, пятьсот слов в день, но персонажи никак не оживали. Наше дело очень зависит от того, как мы живем. Можно ходить по магазинам, считать налоги, болтать, а поток подсознания течет, как тек, решая твои проблемы, строя планы. Сядешь к столу пустым-пустой, и вдруг откуда-то берутся слова, выходят из тупика трудные сцены, работа сделана во сне, в магазине, во время беседы. Подозрения, ненависть, страсть к разрушению -глубже книги, и подсознание работало на них, пока однажды я не проснулся, твердо зная, что пойду днем к Сэвиджу.
Быть тем, кому доверяют,– странная профессия. Люди доверяют адвокату, врачу, наверное – священнику, а теперь я прибавил к ним частного сыщика. Генри ошибся, клиенты друг на друга не смотрели. Здесь было две приемных, меня провели в одну из них. Совсем не этого ждал я от такой конторы; затхлый запах в передней напоминал об адвокатах, свежие журналы в приемной – о зубном враче. Там лежали и «Харперс базар», и «Лайф», и французские журналы мод, а человек, проводивший меня, был слишком учтив и слишком элегантен.
Он подвинул кресло к огню, осторожно закрыл дверь, и я почувствовал себя пациентом. Я и был пациентом, больным, который решил излечиться от ревности при помощи этой хваленой шоковой терапии.
Увидев мистера Сэвиджа, я прежде всего заметил галстук, видимо, представлявший какое-то старое товарищество. Потом я подумал, как чисто он выбрит, даже чуть-чуть припудрен; потом обратил внимание на его лоб с залысинами, так и сверкавший сочувствием, пониманием, желанием принести пользу. Когда он здоровался со мной, он как-то странно пожал мне руку. Наверное, он был масон, и если бы я тоже так пожал, он бы обращался со мной иначе.
– Мистер Бендрикс? – сказал он. – Садитесь. Здесь удобней. Он взбил для меня подушку кресла и заботливо стоял возле меня, пока я как следует не уселся. Потом он сел рядом на стул, словно собирался щупать мне пульс.
– Расскажите мне все своими словами,– предложил он. Просто не знаю, чьими еще словами мог я рассказывать. Я растерялся и огорчился – не за сочувствием шел я сюда, я хотел купить действенную помощь. И я спросил:
– Сколько стоит слежка?
Мистер Сэвидж мягко погладил свой полосатый галстук.
– Не беспокойтесь, мистер Бендрикс, – сказал он.– За предварительную беседу мы берем три гинеи, но если вы не захотите продолжать, мы не возьмем ничего, буквально ничего. Лучшая реклама – довольный клиент. Избитую фразу он сунул в разговор, как термометр. Наверное, в бытовой ситуации все мы ведем себя похоже, все употребляем одни и те же слова. Я сказал:
– Случай очень простой.– И с раздражением понял, что он знает все, хотя я ничего не говорил. Никакие мои откровения его не удивят, он все открыл и переоткрыл десятки раз даже в этом, нынешнем году. Врач и тот иногда удивляется, но мистер Сэвидж лечил одну болезнь и знал каждый симптом.
– Слушаю вас, мистер Бендрикс,– с невыносимой мягкостью сказал он.
Я смутился, как смущаются все его клиенты.
– – Тут не о чем и говорить,– сказал я.
– Это моя работа,– сказал он.– Я должен ощутить настроение, атмосферу. Речь идет о миссис Бендрикс?
– Не совсем.
– Вы не женаты официально?
– Нет, вы не поняли. Она – жена моего друга.
– Он послал вас?
– Нет.
– Может быть, вы… связаны с этой дамой?
– Нет. Я с сорок четвертого года видел ее всего один раз.
– Простите, я не совсем понял. Вы сказали, вам нужна слежка. До этой минуты я не понимал, как он меня раздражает. Я сорвался.
– Что ж, по-вашему,– резко сказал я,– нельзя так долго любить или ненавидеть? Да, я – один из ваших ревнивых клиентов. Такой же самый, как все, только с отсрочкой.
Мистер Сэвидж положил руку на мой рукав, словно успокаивал ребенка.
– Ревности незачем стыдиться, мистер Бендрикс. Ревность – знак истинной любви, я ее уважаю. Так вот, дама, о которой мы говорим… У вас есть основания считать, что она… с кем-то связана?
– Ее муж так думает. Она куда-то ходит. Она ему лжет. У нее… ну, тайны.
– А, да, тайны!
– Конечно, ничего может и не быть.
– Поверьте моему опыту, мистер Бендрикс, в сущности – не может. Словно он подготовил меня и теперь приступает к делу, мистер Сэвидж сел за стол и приготовился писать. Фамилия. Имя. Адрес. Занятие мужа. Подняв карандаш, он осведомился:
– Мистер Майлз знает о нашей встрече?
– Конечно нет.
– Это создает дополнительные сложности.
– Может быть, я позже покажу ему отчеты. Не знаю.
– Расскажите, пожалуйста, о ее доме. Есть у нее служанка?
– Да.
– Возраст?
– Откуда мне знать? Лет тридцать восемь.
– Поклонники у служанки?..
– Не знаю. И фамилии бабушки не знаю. Мистер Сэвидж кротко улыбнулся. Я подумал было, что он выйдет из-за стола и снова меня погладит.
– Вижу, мистер Бендрикс,– сказал он,– вы не привыкли к таким беседам. Служанка очень важна. Она может много рассказать о своей хозяйке… если захочет. Вы не поверите, как много вещей очень нужны для самой простой слежки.
Это он доказал, исписав кучу листов мелкими, неразборчивыми буквами. Вдруг он спросил, прервав допрос:
– Возражаете ли вы, если наш человек зайдет к вам? Я ответил, что мне все равно, но тут же почувствовал себя так, словно бы нарочно чем-то заразился, и сказал:
– Лучше не надо.
– Конечно,– откликнулся он.– Как же, как же, понимаю,– и, думаю, он вправду все понял. Я мог бы сказать, что «его человек» будет как пыль на мебели, как сажа на книгах,– и он бы не обиделся. Я очень люблю писать на чистой, белой бумаге – если на нее капнул чай, вообще если она запачкалась, я ее выбрасываю. И дикая мысль пришла мне: надо будет запереть бумагу в стол.
– Пусть он хотя бы меня предупредит,– сказал я.
– Как же, как же, но это не всегда возможно. Ваш адрес, телефон?
– Телефон – не мой. Спаренный с хозяйкой.
– Мои люди исключительно осторожны. Отчеты хотите раз в неделю или общий, в самом конце?
– Раз в неделю. Конца может и не быть. Или выяснять нечего.
– Часто вы бывали у врача и ничего не находили? Если человек в нас нуждается, мистер Бендрикс, это значит почти всегда, что материал есть.
Наверное, мне повезло с мистером Сэвиджем. В том письме говорилось, что он – не такой противный, как другие сыщики, но меня просто передернуло от его уверенности. В сущности, занятие это не такое уж приличное, здесь следят за невинными, в чем любовники провинились? Они не совершили преступления, они не знают за собой вины, они всегда готовы повторить: «Кому я врежу, кроме себя?» – а любовь извиняет все, им так кажется, и мне так казалось в те дни, когда я любил.
Дошли до платы, и мистер Сэвидж оказался на удивление скромным: три гинеи в день и расходы, «с вашего разрешения, конечно». Он объяснил:
«Знаете, лишний кофе, а иногда и поставить…» Я пошутил было, что не люблю виски, но он шутки не заметил.
– Был случай,– сообщил он,– когда месячная слежка провалилась бы, если бы наш человек не угостил кого надо. Конечно, виски – самое дешевое.
Еще он прибавил, что некоторые предпочитают ежедневный отчет, но я сказал, что с меня хватит еженедельного.
Словом, все прошло хорошо – когда я вышел на Виго-стрит, я едва ли не верил, что такие беседы рано или поздно бывают у всех.
Помню, мистер Сэвидж сказал: «Если будет что-нибудь важное, не сообщите ли мне?» Сыщик, как писатель, должен собрать свой будничный материал прежде, чем он найдет ключ. Но как трудно выбрать самое важное! Внешний мир давит так, словно тебя пытают. Теперь, когда я записываю все, что со мною было, и придумывать не должен, проблема – та же самая, только хуже: прибавилось очень много фактов. Сумею ли я вычленить человека из нагромождения деталей – газет, еды, машин в Баттерси, чаек, прилетающих с Темзы в поисках хлеба, раннего лета в парке, где дети пускают лодочки? (Стояло последнее лето перед войной, тогда каждое лето было ясным, погожим, черт их дери.) Интересно, прикидывал я, если долго думать, можно ли догадаться, кто из тогдашних гостей стал ее любовником? Мы впервые увидели друг друга на вечеринке в ее доме, где пили плохой южноафриканский херес, ведь шла война в Испании. Наверное, я заметил Сару потому, что она была счастлива,– в те годы ощущение счастья потихоньку умирало. Счастливыми бывали пьяные, дети, больше никто. Сара сразу понравилась мне, когда сказала, что прочла мои книги – и все, больше про них не говорила; наконец во мне увидели человека, а не писателя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19