Ты же стал человеком – – и Генри с его близорукостью, и Ричардом с пятнами, не только Морисом. Если бы я любила прокаженных, я ведь сумела бы любить скучных, правда? Да что там, я бы убежала от прокаженного, окажись он здесь, как я бегу от Генри! Все мне надо событий. Я возомнила, что выдержу боль от гвоздей, а не могу выдержать одни сутки карт и справочников! Господи, дорогой, я ни на что не гожусь. Я такая же потаскуха и врунья, как раньше. Убери Ты меня с дороги!
6 февраля 1946.
Сегодня было очень плохо у Ричарда. Он говорил мне о том, как противоречат друг другу разные конфессии, а я старалась слушать, но не сумела, и он это заметил. Он вдруг спросил:
– Зачем вы сюда ходите? А я не подумала и сказала:
– Чтобы видеть вас.
– Я думал, вы ходите учиться,– сказал он. И я объяснила, что это я и имела в виду.
Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится, рассердится, но он совсем не рассердился. Он встал с кресла и сел рядом на диван, чистой щекой ко мне. Он сказал:
– Мне очень важно, что вы приходите. И тут я поняла, что сейчас он будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:
– Я вам не нравлюсь?
– Конечно, нравитесь,– сказала я.– А то бы я тут не была.
– Вы не выйдете за меня замуж? – спросил он, из гордости – так, словно спрашивал, не выпью ли я чаю.
– Генри обидится,– сказала я, стараясь обратить это в шутку. Он спросил:
– Вы ни за что от него не уйдете?
А я сердито подумала: «Если я из-за Мориса не ушла, какого черта уходить из-за вас?»
– Я за ним замужем.
– Для нас с вами это ничего не значит.
– О нет, значит! – сказала я.– Я верю в Бога,– надо же когда-нибудь сказать.– Это вы меня научили. Вы с Морисом.
– Я не понял.
– Вы всегда говорили, что священники отняли у вас веру. Бывает и наоборот.
Он посмотрел на свои руки и сказал:
– Мне все равно, во что вы верите. Верьте во что хотите. Я вас люблю, Сара.
– Очень жаль,– сказала я.
– Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если бы у нас были дети, я бы разрешил вам их портить.
– Ну, зачем вы!
– Я не богат. Больше мне нечем вас подкупить.
– Я люблю другого, Ричард.
– Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.
– Я все делала, чтоб его нарушить,– сказала я.– Ничего не выходит.
– Вы думаете, я дурак? – спросил он.
– Что вы, почему?
– Потому что жду, чтобы вы полюбили такого,– он повернулся ко мне больной щекой.– Вы верите в Бога. Это легко. Вы красивая. Вам не на что жаловаться, а мне за что его любить, если он дал вот это ребенку?
– Ричард,– сказала я,– дорогой, это совсем не страшно…– и закрыла глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства, а он сидел тихо, не двигался, и я подумала: «Я целую горе, оно – Твое, не то что счастье. Значит, я люблю Тебя». Я почти ощутила вкус железа и соли и подумала: «Какой Ты добрый! Ты бы мог убить нас счастьем, а дал нам быть с Тобой в горе».
Я почувствовала, что Ричард резко отодвинулся, и открыла глаза. Он сказал:
– Прощайте.
– До свиданья, Ричард,– сказала я.
– Не приходите больше,– сказал он.– Я не вынесу вашей жалости.
– Это не жалость.
– Я очень глупо себя вел.
И я ушла, незачем было оставаться. Я не могла ему сказать, что я ему завидую, ведь он носит знак горя и каждый день видит в зеркале Тебя, а не ту унылую, земную штуку, которую мы зовем красотой.
10 февраля 1946.
«Мне незачем Тебе писать или говорить с Тобой»,– так я начала недавно письмо, и мне стало стыдно, я его порвала, очень глупо Тебе писать, Ты же знаешь все прежде, чем я подумаю. Любила ли я толком Мориса раньше, чем полюбила Тебя? Или Тебя я и любила все время, касалась Тебя, когда касалась его? Могла бы я Тебя коснуться, если бы сперва не коснулась его, как никого не касалась, ни Генри, ни одного человека? И он любил меня, как никого не любил. Меня – или Тебя? Ведь он ненавидел во мне то, что и Ты ненавидишь. Он был на Твоей стороне, но этого не знал. Ты хотел, чтобы мы с ним расстались,– и он хотел. Он добивался разрыва и злостью, и ревностью, и любовью. Он ведь меня так любил, и я его так любила, что мы все растратили, у нас ничего не осталось, кроме Тебя. Ни у кого из нас. Я ведь могла бы всю жизнь крутить романы. Но уже тогда, в первый раз, в Паддингтоне, мы растратили все, что у нас было. Ты был там. Ты учил нас не скупиться, как богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас осталась только любовь к Тебе. Но Ты ко мне слишком добр. Когда я прошу боли, Ты даешь мир. Дай и ему. Дай ему, забери от меня, ему нужнее!
12 февраля 1946.
Два дня назад мне было так хорошо, так спокойно. Я знала, что снова буду счастлива, но вот вчера видела во сне, что иду по длинной лестнице к Морису. Я еще радовалась – я знала, что когда я дойду, мы будем любить друг друга,– и крикнула, что сейчас приду, но ответил чужой голос, гулкий, как сирена в тумане. Я решила, что Морис переехал и теперь неизвестно, где он, пошла вниз, но почему-то оказалась по грудь в воде, и в холле был густой туман. Тут я проснулась. Мир и покой исчезли. Я не могу без Мориса, как тогда. Я хочу есть с ним вместе сандвичи. Я хочу пить с ним у стойки. Я устала, я больше не хочу страдать. Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь. Господи, дорогой мой, я бы хотела, чтобы мне хотелось страдать, как Ты, но не сейчас. Забери это ненадолго, дай попозже.
Книга четвертая
Больше я читать не мог. Снова и снова пропускал я совсем уж невыносимые места. Я хотел выяснить про Данстана, хотя и не столько, но теперь это куда-то ушло, словно скучная дата. Теперь это было не важно. Если я опоздал, то на неделю. «Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь».
«Что же еще я могу дать? – думал я.– Я ничего не знаю о другой любви. Но если ты думаешь, что я все растратил, ты ошиблась. Осталось достаточно на нашу жизнь»,– и я подумал о том дне, когда она паковала вещи, а я тут работал и не знал, что счастье так близко. Хорошо, что не знал; хорошо, что знаю. Теперь я могу действовать. Данстан – это чепуха. Тот уполномоченный – тоже. Я подошел к телефону и набрал ее номер.
Ответила служанка. Я сказал:
– Говорит Бендрикс. Можно попросить миссис Майлз? Она сказала: «Подождите»,– а я перевел дух, словно долго бежал. Я ждал ее голоса, но снова услышал служанкин – та говорила, что миссис Майлз нет дома. Не знаю, почему я ей не поверил. Я подождал пять минут, потом натянул на трубку платок и позвонил еще раз.
– Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.
– Ее нет дома.
– Когда ее можно застать? Это сэр Уильям Мэллок. Она ответила очень скоро.
– Алло! Это я.
– Знаю,– сказал я.– Я знаю твой голос.
– Вы… А я думала…
– Сара,– сказал я,– я сейчас приду.
– Нет, Морис, не надо. Я лежу.
– Тем лучше.
– Не говорите глупостей. Я болею.
– Значит, надо увидеться. Что с тобой?
– Да ерунда. Простудилась. Морис…– она говорила четко, как гувернантка, и это бесило меня.– Пожалуйста, не надо приходить.
– Сара, я тебя люблю и приду.
– А я уйду. Встану.
«Если я побегу,– подумал я,– я там буду через пять минут, она еще не оденется». Она сказала:
– Я велю служанке никого не пускать.
– Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.
– Морис, пожалуйста… Я очень прошу… Я давно ничего не просила.
– Только позавтракать вместе.
– Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе…
– Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.
– Почему?
– Ты меня любишь.
– Откуда вы знаете?
– Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?
– Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.
– По телефону нельзя тебя коснуться.
– Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.
– Приду.
– Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.
– И не вставай.
– Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если…
– Это гораздо важнее для нас, чем простуда.
– Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.
– Пускай.– И я повесил трубку.
Погода была хуже, чем месяц назад, когда я встретил Генри. Теперь шел дождь со снегом, и острые снежинки словно проникали в петли макинтоша. Они облепили фонари, бежать было трудно, я вообще плохо бегаю, я хромой. Я пожалел, что не взял фонарика – пришлось добираться целых восемь минут. Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и вышла Сара. «Ну вот,– обрадовался я.– Поймал». Я знал точно, что еще до ночи мы снова будем с ней вместе. А тогда уж – всякое может быть. Никогда я не знал ее лучше, никогда так сильно не любил. «Чем больше знаешь, тем больше любишь»,– подумал я. Я вернулся на землю доверия.
Она так спешила, что не увидела меня сквозь снег и дождь. Она свернула налево и быстро куда-то пошла. «Где-нибудь она да присядет,– думал я,– тут я ее и поймаю». Я пошел за ней ярдах в двадцати, она не оглядывалась. Она прошла мимо пруда, мимо разбомбленной книжной лавочки, как будто направлялась к метро. Что ж, если надо, я мог с ней говорить в переполненном вагоне. Она спустилась вниз, но не взяла сумки и обнаружила, что в карманах нет денег, даже тех, которые дали бы ей ездить хоть до полуночи. Тогда она взбежала вверх, перешла трамвайные пути. Одно не вышло, она вспомнила другое. Я торжествовал. Она боялась, но не меня же, а себя и того, что будет, когда мы встретимся. Значит, я выиграл и даже мог пожалеть свою жертву. Я хотел сказать: «Не волнуйся, бояться нечего, мы будем счастливы, кошмар почти кончился».
И тут я потерял ее из виду. Я слишком успокоился и дал ей уйти слишком далеко. Она перебежала дорогу (я отстал еще из-за ноги), между нами прошел трамвай, и она исчезла. Она могла свернуть налево, на Хай-стрит, или пойти прямо, к Парк-роуд. Я ее не видел. Я не очень беспокоился – не поймаю сейчас, поймаю завтра. Теперь я знаю про этот идиотский обет, я уверен, что она меня любит, уверен в ней. Если двое любят друг друга, они друг с другом спят, это формула, доказанная всем человеческим опытом.
На Уай-стрит была булочная, я заглянул туда, ее не нашел. Тогда я вспомнил про церковь на углу Парк-роуд и понял сразу, что она там. Конечно, я оказался прав – она сидела в боковом проходе, рядом с жуткой статуей Девы. Она не молилась, просто сидела, закрыв глаза. Я разглядел ее в свете свечей у статуи (в церкви было очень темно) и сел сзади, как Паркие. Я стал ждать. Я бы годами ждал, раз уж узнал, чем все кончится. Я был продрогший, мокрый, счастливый. Я даже мог смотреть на алтарь, жалеть того, кто висит там. «Она любит нас обоих,– думал я,– но если надо выбирать между мифом и человеком, ясно, кто победит». Я мог положить руку ей на бедро, поцеловать ее – он заключен в алтаре и не может за себя постоять.
Вдруг она закашлялась и прижала к боку ладонь. Я знал, что ей больно, и не мог ее так оставить. Я сел рядом с ней и положил ей руку на колено. Когда приступ прошел, она сказала:
– Пожалуйста, оставьте меня.
– Я никогда тебя не оставлю.
– Что с вами, Морис? В ресторане вы таким не были.
– Я не знал, что ты меня любишь.
– Почему вы думаете, что люблю? – спросила она, но не сняла мою руку. Тогда я рассказал ей про Паркиса и про дневник – я не хотел ее обманывать.
– Это нехорошо,– сказала она.
– Да.
Она опять закашлялась и от слабости прислонилась плечом ко мне.
– Сара,– сказал я,– все кончилось. Нам больше не надо ждать. Мы будем всегда вместе.
– Нет,– сказала она.
Я обнял ее и тронул ее грудь, где сердце.
– Отсюда и начнем,– сказал я.– Я плохо любил тебя, Сара. Понимаешь, я не был в тебе уверен. Я тебе не доверял. Я мало знал о тебе. А теперь доверяю.
Она ничего не сказала, но и не отодвинулась, словно соглашаясь. Я сказал:
– Вот что, иди домой, полежи дня два, нельзя ездить с такой простудой. Я буду звонить каждый день, справляться. Когда тебе станет лучше, я приду и помогу сложить вещи. Мы тут не останемся. У меня есть двоюродный брат в Дорсете, у него стоит пустой коттедж. Поживем там месяц-другой, отдохнем. Я кончу книгу. К юристам пойдем позже. Нам обоим надо отдохнуть. Я устал, я ужасно устал без тебя, Сара.
– И я,– она говорила так тихо, что я бы не услышал, если бы ее не знал, но слова эти были как музыкальный ключ ко всей нашей истории, начиная с той паддингтонской гостиницы. «И я» – горевала, разочаровывалась, отчаивалась, радовалась, хотела быть всегда вместе.
– Денег мало,– сказал я,– но все ж не очень. Мне заказали биографию генерала Гордона, и мы проживем на аванс месяца три. К тому времени я предложу новый роман и получу аванс под него. Обе книги выйдут в этом году, мы продержимся до следующей. Когда ты рядом, я могу работать. Ну и распишусь я! У меня будет самый вульгарный успех, и нам обоим это не понравится, но мы всего накупим, будем сорить деньгами и радоваться, ведь мы с тобой, вместе.
Вдруг я понял, что она спит. Измучилась от борьбы и заснула у меня на плече, как бывало столько раз в такси, в автобусе, на скамейке. Я сидел тихо, чтобы ей не помешать. Ничто не могло разбудить ее в темной церкви. Пламя свечей едва колыхалось перед статуей, мы были одни. Она давила мне на руку, и я никогда не знал такого наслаждения, как эта боль.
Говорят, если нашепчешь что-нибудь спящему ребенку, это на него повлияет; и я начал шептать, негромко, чтобы ее не разбудить, но все же надеясь, что слова проникнут в подсознание. «Сара,– шептал я,– я тебя люблю. Никто никогда тебя так не любил. Мы будем с тобой счастливы. Генри переживет, мы ведь только раним его гордость, а она заживает быстро. Он найдет, чем тебя заменить,– ну, будет собирать античные монеты. Мы уедем, Сара, уедем. Этому не помешаешь. Ты любишь меня, Сара»,– и я замолчал, думая, надо ли покупать новый чемодан. Тут она проснулась и закашлялась.
– Я заснула,– сказала она.
– Иди домой, Сара. Тебе холодно.
– Это не дом, Морис,– сказала она.– Я не хочу отсюда уходить.
– Тут холодно.
– Ничего. Тут темно. В темноте я во что угодно поверю.
– Поверь в нас.
– Вот именно.
Она опять закрыла глаза, а я взглянул на алтарь и сказал, как сопернику: «Видишь, какие побеждают доводы».
– Ты устала? – спросил я.
– Да, очень.
– Не надо было от меня бежать.
– Это не от тебя.– Она пошевелила плечом.– Пожалуйста, Морис, теперь ты уйди.
– А ты иди ложись.
– Да, сейчас. Я не хочу выходить с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19