Уставший от ожидания Агамемнон спросил у прорицателя Калханта, почему стихия так на него ополчилась. А жрец ответил, что Артемида очень обижена на него и ветер не уляжется до тех пор, пока в жертву ей не будет принесена старшая дочь Агамемнона. Агамемнон побледнел: Ифигения была его любимицей, да и у кого достало бы смелости сообщить об этом ее умнице-матери Клитемнестре? Выход из положения, как всегда, нашел Одиссей. Хитроумный итакец посоветовал Агамемнону отправить в Микены к царице Клитемнестре гонца с сообщением, что самый славный ахеец – быстроногий Ахилл вдруг воспылал любовью к Ифигении и хочет взять ее в жены. «Вот увидишь, – сказал Одиссей, – мать сразу же отправит ее сюда и еще порадуется своему счастью».
– Выходит, Ифигения не знала, что ее ждет смерть? – спросил взволнованный Леонтий.
– Конечно, нет, – подтвердил Гемонид, – она думала, что едет на свою свадьбу.
– …и чтобы понравиться будущему супругу, Ифигении, наверное, хотелось выглядеть еще краше, чем она была от природы, – подхватил Леонтий, все больше распаляясь от сцены, которую рисовало его воображение. – Подруги, конечно, обнимали ее и, с трудом скрывая зависть, говорили: «Ах, какая ты счастливая, какая у тебя будет замечательная свадьба!» Да и она сама, наверное, думала: «О, я, избранница богов, предназначивших мне в супруги самого сильного и самого благородного из героев!» А теперь, учитель, ответь мне, пожалуйста, можем ли мы называть «героем» человека, так обманувшего девушку?
– Ахилл не подозревал о коварном обмане, – заметил Гемонид, – а когда ему все рассказали, он просто взбеленился…
– Ну уж, взбеленился! – недоверчиво заметил Леонтий.
– …И решил освободить Ифигению силой, но она сама захотела принести себя в жертву во благо родины. Как же она была прекрасна, когда стояла на жертвеннике с распущенными по плечам длинными белокурыми волосами, ниспадавшими на ее беломраморное тело! А когда жрец распахнул на ней шафранового цвета одежды, чтобы вонзить нож ей в грудь, все воины – и отец, конечно, первый – отвели глаза. В этот момент Артемида с молниеносной быстротой похитила девушку, а на ее место положила окровавленного оленя. Есть свидетели, готовые поклясться, что они видели, как Ифигения в нежных объятиях Артемиды летела по небу, а кто-то даже утверждает, будто она теперь стала жрицей в варварской Тавриде. Правда ли все это, не скажу. Не исключено, что такой слух распустили сами ахейцы, чтобы смыть с себя пятно позора. Но, мой мальчик, перестань терзаться и подумай лучше о своем отце, ведь о нем, бедняге, мы действительно ничего не знаем. Жив ли он или уже сошел в мрачные чертоги Плутона?
Всякий раз, когда кто-нибудь упоминал о Неопуле, Леонтий пытался восстановить в памяти его черты, но ему никогда это не удавалось. В голову приходили лишь второстепенные детали: высокий рост, властный голос, окладистая борода и нашейная цепь, украшенная клыками калидонского вепря.
В то утро толпа долго скандировала его имя: «Не-о-пул, Не-о-пул, Не-о-пул!»– и выкрикивала всякие добрые напутствия: «Желаем тебе стать самым знаменитым ахейцем!», «Да прославится остров Гавдос за морями!», «Пусть расположение богов сопутствует твоим судам до самой Трои!». С тех пор все вспоминали об отце, как о лучшем из смертных. Был он Неопул Честный, Неопул Мудрый, Неопул Справедливый и так далее.
Да, Леонтий совсем не знал отца. Девять лет назад тот уехал на войну, и уже почти пять лет от него не было никаких известий. Время от времени кто-нибудь возвращался с войны и рассказывал: «Его убил Деикоонт: Неопул мчался впереди всех и уже готов был одолеть стену Илиума, как пущенная жалким дарданцем стрела пронзила ему горло». «Да нет же, – возражал кто-то другой, – его убили фракийцы: он попал в устроенную ими засаду. Наш царь вступил в схватку с девятью врагами и погиб лишь потому, что один из них, подлый Пироф, похитил у него оружие и цепь, а тело бросил в бурные воды Скамандра». Но не успевали на острове приготовиться к траурной церемонии, как из Трои являлся еще какой-нибудь воин: «Стойте! Неопул жив! Его видели в Милете на одном из сорока кораблей царя карийцев Амфимаха, приковавшего его к скамье вместе с другими гребцами как жалкого раба». Единственно достоверным было то, что ни его трупа, ни оружия, ни драгоценной цепи с клыками вепря так и не нашли.
И вот теперь Леонтий направлялся в Трою, чтобы узнать правду об отце, а также потому, что за последний год жизнь его на острове Гавдос сделалась совершенно невыносимой: дядя Леонтия Антифиний, став правителем, оказался жестоким деспотом. Достаточно было кому-нибудь выразить свое несогласие с ним – даже если речь шла о сущем пустяке, – как назавтра где-нибудь на дороге находили труп этого человека. Повсюду–и в городе, и в деревне – у Антифиния были свои осведомители, а по острову он всегда передвигался под охраной десятка наемников, специально привезенных с Крита. Леонтий же, законный претендент на трон, был для Антифиния опасным конкурентом. И не удивительно, что на жизнь его уже не раз покушались. Однажды ночью во время празднеств в честь бога Диониса какой-то человек в маске сатира напал на него сзади, но Леонтию помогли спастись прохожие. Ряженого безумца схватили и отвели в тюрьму. Но он не успел даже произнести имя человека, подбившего его на преступление: Антифиний всадил в него кинжал. «Так будет с каждым, кто покусится на жизнь моего племянника!»– молвил тиран.
Мать Леонтия поняла, что жизнь сына висит на волоске, и в тот же вечер посадила его на судно, отплывавшее в Трою. «Лучше троянцы, чем родственники!»– сказала она. А для большей надежности приставила к сыну старого друга семьи, наставника и оружейных дел мастера Гемонида, чтобы тот оберегал юношу от врагов и еще пуще – от друзей. В молодости Гемонид был известным возничим колесниц и победителем многих состязаний в роще Онхест.
– Гемонид, – спросил Леонтий, – это правда, что мудрый Нестор хотел взять тебя к себе возничим, а ты отказался от двадцати серебряных мин, только бы не покидать Гавдос?
– Да, правда, но тогда я был еще мальчишкой, а на острове жила девушка из Феста, которая, к величайшему моему горю, умерла в расцвете лет. Но лучше не предаваться воспоминаниям: ложе твое готово, пора тебе почивать.
– Я вовсе не хочу ложиться. Да еще в такую ночь, когда Борей унял свой гнев. Боги могут обидеться, если я не останусь под открытым небом!
– Ночь и впрямь может показаться тебе теплее материнских ладоней, но на рассвете, не сомневайся, сырость проберет тебя до костей.
Гемонид был не только наставником Леонтия, а еще его слугой, поваром, дегустатором и нянькой: каждый вечер он расстилал в трюме матрас, набитый сухими листьями, рядом с матрасом самого капитана. Впрочем, Леонтию как царскому сыну (а возможно, уже и царю – если отца его не было больше в живых) по праву принадлежало самое удобное место на судне.
Но Леонтий был демократом, ему претили кастовые привилегии. Неужели, говорил он, только потому, что я царский сын, мне надлежит спать под кровом, когда моим попутчикам, которые куда старше меня, приходится спать под открытым небом даже в непогоду?
Уж не потому ли люди так рвутся к власти, что всем хочется спать в тепле? Ради теплого местечка многие готовы убить ближнего своего. Антифиний, например, жаждал смерти Леонтия только из страха, что однажды тот захочет занять трон своего отца.
– Как, по-твоему, Гемонид, – продолжал Леонтий, – почему люди так стремятся к власти?
– Просто они не понимают, насколько удобнее полагаться на доброту других, – холодно ответил Гемонид. – Чтобы воздействовать на ближнего, нам даны два средства: любовь и власть. Первая держится на жажде нежности, вторая – на страхе. Осла заставляют работать с помощью морковки или палки. Почему-то цари и их сыновья предпочитают пользоваться палкой.
Нет, Леонтий был не таким, к власти он не стремился. Должно быть, царским сыном он родился по недосмотру Фатума. Юноша любил Калимнию, гавдосскую девчонку–красивую, добрую, хрупкую и нежную гавдосскую девчонку, и не было на свете такого царства – ни у Кносса, ни у Агамемнона, да что я говорю, даже у самого Зевса, на которое он променял бы свою любовь. Но, увы, из-за политических интриг ему пришлось покинуть любимую. Конечно же, он постарается возвратиться на родину как можно скорее, чтобы взять Калимнию в жены. Ах, надо бы ему перед отъездом набраться смелости и поговорить с дядей Антифинием, чистосердечно и просто рассказать ему о своих чувствах! «Послушай, дядя, – сказал бы он ему, – я считаю, что власть на Гавдосе по справедливости должна принадлежать тебе. Ты стар, некрасив, болен и не можешь рассчитывать на любовь молодой и красивой женщины. Я же хочу жениться на Калимнии – белокурой, нежнейшей, чистейшей Калимнии с губами цвета коралла. Кроме нее, мне не нужно ничего на свете. Мы не станем досаждать тебе, будем приходить на твои советы, возложив на голову венки, и украсим своим присутствием царскую свиту. Мы не покинем тебя в твой смертный час и позаботимся о твоих детях».
Пустые мечтания! Антифиний никогда не поверил бы его словам хотя бы потому, что, будучи человеком коварным, всех других считал столь же лживыми, жадными, готовыми на предательство, как и он сам. По вине таких людей как раз и случаются войны. Да, кстати, а с чего началась Троянская война?

CASUS BELLI
Глава II,
в которой мы выслушиваем гневную исповедь богини раздоров Эриды и задаемся целью установить причины Троянской войны, принимая за отправной момент протест Геи, появление на свет Елены и женитьбу Пелея на Фетиде.
– Я – Эрида, богиня раздоров. Все говорят, будто из-за меня началась Троянская война. Но скажите честно: кто начал первым? Я или они?.. Как это, кто «они»? Боги, естественно. Нужны имена? Пожалуйста. Первым посеял смуту Мом. Вы что, не знаете Мома? Сейчас я вам объясню. Этот тип вечно всем недоволен, от всего нос воротит, только и делает, что всех критикует. Мом как раз и подговорил Зевса, чтобы тот не приглашал меня на свадьбу Пелея и Фетиды. «Ради бога, – сказал он (так, кажется, и слышу его слова), – не зови ты эту Эриду, она может тебе весь праздник испортить! В последний раз, когда Эрида явилась на совет, она сообщила Адонису, будто накануне видела Афродиту на горе Лилибей с аргонавтом Бутом. Адонис полез на Бута с ножом, и если бы в дело не вмешалась Гестия, кто знает, чем бы все кончилось!»
Что верно, то верно: Мом действительно был сплетником. Не зря же он считался богом злословия. Всегда совал нос, куда не следует, и все ему было не по нраву. Однажды Афина предложила ему чудесный, удобный дом, но для Мома он был недостаточно хорош. «Возможно, дом и удобен, – сказал он, – но на мой вкус слишком уж громоздок: его трудно переставлять, когда вздумается, с места на место». Потом Гефест подвел к нему красивого и умного мужчину, но Мом сразу нашел изъян в нем тоже: «Насколько он станет прекраснее, если проделать ему в голове отверстие с дверцей: откроешь – и читай себе его тайные мысли». Наконец, Афродита показала ему женщину необычайной красоты, и Мому скрепя сердце пришлось все же признать, что она очаровательна. Правда, он тут же добавил: «Но что за ужасные у нее сандалии!»
– Ох, уж эти мне боги! – продолжала возмущаться Эрида. – Проходя мимо, делают вид, будто меня и на свете нет. А всего обиднее, что они никогда не приглашают меня на праздники. Зато когда я им нужна, так и кидаются ко мне с просьбами: «Эрида, дорогуша, подбей фракийцев на склоку, а то уже просто мочи нет терпеть их нахальные выходки!», «Эрида, сделай так, чтобы локры поссорились с абантами», «Эрида, твой брат Арес жалуется, что уже давно не было войн», «Эрида, Аид возмущается, что в его царство стало прибывать мало новых душ!» И я, дура, принимаюсь за дело, устраиваю пограничные конфликты между людишками, которые вовсе и не собирались воевать. А вот когда богам охота поразвлечься, когда можно попить и поесть всласть, все поднимают крик: «Это кого вы собираетесь звать? Эриду с ее раздорами? Ну уж нет, даже слышать о ней не желаем!» Неужели и мне нельзя немножко повеселиться?
Замечание резонное. Однако же и она сама, скажем прямо, не делала ничего, чтобы вызвать к себе симпатию: ну можно ли являться на совет богов с сотней гадов вместо волос, с окровавленной повязкой на лбу и с цепляющимися за подол восемью сорванцами – один отвратнее другого? Чтобы вы имели представление, о ком речь, вот вам имена ее деток: Голод, Скорбь, Забвение, Страдание, Битва, Тяжба, Беззаконие и Несправедливость.
– В общем, ответственность за начало Троянской войны лежит вовсе не на мне, – заявила Эрида в заключение. – Первой виновницей, по-моему, была Гея, Мать-Земля. Однажды я подслушала, как она жаловалась Зевсу: «Сделай же что-нибудь, просто мочи больше нет: все у меня спариваются, плодятся без конца, живут дольше, чем им предопределено, я уже не в состоянии таскать столько народу на своем горбу! Мойры сказали мне, что смертных насчитывается пять миллионов, и если не принять никаких мер, лет через десять их станет целых восемь». «Восемь миллионов! – воскликнул Зевс. – Так можно далеко зайти!»
Вот тогда-то он и решил создать Елену – самую прекрасную женщину на свете…
А я, мой читатель, сегодня думаю: стоило ли ради очередной войны сотворять новую шлюху? Мало их на Земле и на Олимпе? Так нет, ему, видите ли, понадобилась еще одна!
Существуют самые разные версии появления Елены на свет. Одни говорят, будто видели, как она вышла из серебряного яйца, упавшего с Луны и вытолкнутого рыбами на берег, а потом расклеванного голубями. Другие утверждают, что Зевс прикинулся лебедем, спасающимся от орла, спрятался под подолом у Немесиды и, оказавшись, так сказать, в подходящем месте, овладел ею. Появившееся в результате их соития яйцо Гермес спрятал между ляжек жены Тиндарея Леды, когда та сидела на скамье, широко расставив ноги. Чтобы отметить это дело, Зевс украсил небо двумя созвездиями – Лебедя и Орла. А что было отмечать, известно лишь самому богу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33