Майя встала, пошарила в темноте возле буфета. Что-то звякнуло у неё под рукой, — она на лету успела подхватить портрет, соскользнувший с гвоздя.
Это была Сенина карточка.
Сенечка, о-о, Сенечка!.. За весь день она ни разу не вспомнила, не подумала о нём! В праздник — и не вспомнила! Сенечка, жизнь моя, прости…
XVII. Тихие люди
Праздники отошли, а Аласов всё ещё продолжал ходить по гостям.
Началось с Гоши Кудаисова.
— Как там мама, выздоравливает?
— Выздоровела, — засиял Гоша. — Бегает уже… Собирается на ферму в доярки. Очень вас благодарит. Говорит — передай, чтобы в гости зашёл…
— Скажи, завтра зайду.
По слухам, моторист Антипин стал в последнее время прикладываться меньше, кто знает, может, и остепенится человек?
Побывав у Гоши, он на другой день решил заглянуть к Юрче Монастырёву, потом к Чомпосову, так и пошло.
К вечеру мороз прижал, полушубок на плечах казался лёгким пиджаком. Ычча! Холодище! Легли снега, но теплее не стало, якутская зима с каждым днём набирала силу.
Аласов остановился завязать наушники шапки.
— Доброго здоровья, Сергей Эргисович!
Пригляделся — за высоким плетнем стоял мужичонка в потрёпанной телогрейке, перепоясанный кушаком. Сосин? Ну да, тот самый математик, с которым были на охоте.
— Здравствуйте, Роман Михайлович. Вот вы куда забрались, оказывается.
— Да, забрались! — охотно согласился Сосин, воткнув вилы в снег, подышал на руки. — Раньше в учительском общежитии жили, возле школы, а потом вот построились. Свой домишко, хозяйство… Заходите, гостем будете.
Аласов продрог, — хоть погреться, что ли, несколько минут.
Сосин повёл гостя по дорожке к дому под лай пса, беснующегося у сарая.
— Вы не бойтесь, он у меня на привязи.
Дом у Сосина был поставлен как-то странно — своими боками словно закрывал от улицы подворье. На подворье могучими штабелями громоздились колотые швырковые дрова, в синеве вечера белели снежные шапки на стогах сена. Под стать самой избе высился амбар, он паровал, сизые клубы вились над крышей.
— За амбаром у нас свиной катушок. И хотон…
Судя по курганам навоза, в коровнике обитала отнюдь не единственная коровёнка. «Эк размахнулся дядя!» — отметил Аласов.
— Сюда, сюда, — вёл его хозяин. На ходу крикнул в открытую дверь хотона: — Акулина! Ну-ка выгляни на свет. Аку-улина!
— Чего разорался? — донеслось из недр коровника.
— Куля, выгляни, гость у нас.
— Что ещё за гость? — из коровника с деревянной лопатой в руках показалась толстуха — сама Акулина Евстафьевна.
Бог мой, что за картину являла собой учительница в эту минуту! Облезлая, выношенная до дыр заячья шапка, какое-то тряпьё вместо пальто, подхваченное волосяной верёвкой, задубевшие от навоза опорки на ногах…
В избе Сосиных было тесно: шкафы, шкафчики, какие-то одёжки на стене…
— Раздевайтесь, пожалуйста.
— Да я ведь на минутку. Тороплюсь я…
— И-и, никаких!
В большой комнате, треть которой занимала массивная кровать с горкой подушек мал мала меньше, Аласова усадили в почётный угол, к тёплой стене. Мальчик и девочка, очень похожие на хозяйку, глядели из дубовых рам на стене.
— Детки наши. Старшая в Якутске учится, парень в армии.
Выгоревшие за лето бумажные цветы на комоде, зеркало, ковёр над кроватью. Аласов, греясь у тёплой стены, поглядывал вокруг — чего-то, казалось, недостаёт в этой комнате… Сразу и не сообразишь: книг не видно, вот чего! За дни хождения по избам Аласов уже привык к этой доброй примете наших дней: в любом доме, пусть самом бедном, есть книги. Где учебники, пёстрые детские книжки-раскладушки, где полочка с художественной литературой, а то и целый шкаф. Удивительное дело, у Сосиных ничего «бумажного», кроме цветов, — что же они, и газет не выписывают, что ли?
За дверью зашептались, что-то там звякнуло: чёрт побери, никак угощать собрались, взбрело же ему делать здесь «обогрев». Ходу отсюда!
Однако легко было подумать «ходу», — пока Аласов отбивался, на столе уже выстроились тарелки, чашки, рюмки. Акулина Евстафьевна оказалась расторопной хозяйкой. Успев снять своё тряпьё и причесаться, она загромоздила собой выход, круглолицая и крутобёдрая.
— Будьте любезны, Сергей Эргисович, сделайте одолжение! По-людски бы, можно было приготовить и как следует, но разве с этим идолом… с моим добрым Романом… С ним ведь ни о чём нельзя по-человечески. Ещё по теплу я ему шею проела: пригласи Сергея Эргисовича, а он на меня кивает: ты приглашай…
— Ну, за знакомство! — перебил её хозяин, нетерпеливо постукивая рюмкой по столу. — Будем знакомы!
— Уже вроде бы знакомы, Роман Михайлович, — улыбнулся Аласов. — Как-никак целую четверть проработали в одном коллективе…
— Что четверть! — снова овладела инициативой за столом Акулина Евстафьевна. — Что четверть! Мы вот уже пять лет в этой школе, а всё как приезжие. И представьте — всё из-за этого… из-за Романа Михайловича. Будь мой муж человеком компанейским, мы бы, глядишь, уже в заслуженных ходили. Где люди и узнаются, и сходятся, как не в доброй компании. Кто за хорошим столом сдружится, тому враждовать не захочется.
— Ну ладно тебе, — остановил свою половину Сосин. — Угощайтесь, ради бога, Сергей Эргисович.
— Вот едим мы сейчас мясо коровки, которая до самой осени доилась. Бедняжечка, такой молочной была… — в голосе хозяйки проникновенная печаль. — Не поверите, Сергей Эргисович, уже стародойная, а в день до десяти литров давала.
— Не хочешь ли ты сказать, что Эриэнчик я тебе хуже приобрёл? — обиделся захмелевший хозяин.
— Вот и хуже! Пусть Сергей Эргисович рассудит…
Хозяин хоть и препирался насчёт Эриэнчик, но за угощением следил исправно.
Наконец Аласов не выдержал:
— Всё, Роман Михайлович, я готов. Спасибо.
— Не пускай его, Роман! — закричала бдительная Акулина Евстафьевна из кухни. — Совсем почти ничего не съели…
Но Аласов был уже на ногах. Он шёл на решающий прорыв, понимая, что если сейчас не отобьётся, то не выпустят они его до глубокой ночи.
— Бегу, товарищи! Спасибо за угощение.
— Какое это угощение! — отвечала польщённая Акулина Евстафьевна. — Вот будем чаще ходить друг к другу, вы ещё узнаете, как мы хороших гостей потчуем. Как у нас, у якутсв, говорятся: гостя на ладошку посади… Спасибо, что заглянули, а то есть некоторые — уж очень возносятся! Вроде Пестряковых — сколько раз их приглашали… Вот директор — добрый человек, ест и пьёт у нас охотно…
— Тимира Ивановича не вини, — возразил хозяин. — Ты его не вини, Тимир Иванович отличный человек, я люблю его. Это жена у него стерва: идёт — нос к потолку… А он добрый человек. Во всяких школах мы побывали, слава богу, видели начальство. Не-ет, Пестряков хоть строг, но жить с ним можно. У Пестрякова этот бандит Нахов на своей хромой ноге особенно не распляшется!
Аласов даже спиной почувствовал всю силу ненависти, с какой в этом доме говорили о Нахове.
— А что вам Нахов? Не поладили? — спросил он.
Но Акулина Евстафьевна оттёрла своего мужа, затараторила примирительно:
— Что нам ладить с ним или не ладить? Мы люди тихие. Если что, лучше обойдём сторонкой… Вы ведь с этим Наховым, не в обиду будет сказано, Сергей Эргисович, вроде бы друзья-приятели. У Майи Унаровой вместе праздновали… В нашей маленькой деревне и дворы общие и дымы смешанные, всё известно… Да я не в укор вам, хотя, как старшая по годам, и поостерёгла бы вас… Этот Нахов ой-ой что за птица!
Аласор не удержался:
— Чем-нибудь напугал вас?
— Не напугал! Не напугал, Сергей Эргисович. Нам, слава богу, пугаться нечего. А вот слышали бы вы, что он в прошлом году на педсоветах болтал. «Иным учителям, — говорит, — свиньи дороже учеников». Это надо же! А молодой дурачок Сектяев…
— Ну и что же? И такие встречаются.
— …а дурак Сектяев начал щерить свои редкие зубы и на нас пальцем тыкать. — Акулина Евстафьевна с разбегу не сразу остановилась, но постепенно смысл замечания гостя дошёл до неё. — Как это «встречаются»?
— Я говорю, что верно Нахов подметил — есть и такие учителя. Словом, будьте здоровы.
Хозяева ничего ему не ответили. Сосин угрюмо глядел себе под ноги.
— Мы люди тихие и мирные, — сказала Акулина Евстафьевна очень внятно. — Мы, Сергей Эргисович, не враждуем с теми, кто нас не задевает. Но, говорят ведь, что и самую смирную коровку не надо дразнить, боднуть может… До свиданья, спасибо, что зашли.
До ворот Аласова никто не провожал.
XVIII. Своими руками
— Неужели ты пойдёшь? — в десятый раз начинала мама всё тот же разговор.
— Пойду, — Лире нравилось отвечать одним и тем же коротким и категорическим словечком.
— Тимир, это чудовищно! Выгнать детей на холод, в метель! Почему ты молчишь?
Отец смущённо поправлял очки.
— Надюша, неудобно это. Весь десятый класс пойдёт, и только одна наша девочка… Ведь просьба исходит от партийной организации, секретарь Бурцев приходил. Скажут: вот Пестряковы свою дочь не пустили. Между прочим, метель утихла…
— Ах, эти вечные расчёты — что подумают, что скажут… Поведёт ребят, конечно, Аласов? Этот Аласов, я смотрю, стал у тебя любимчиком.
— Ну, уж бы скажешь! С чего бы я его особенно любил? Неплохой учитель, инициативный. И только…
— Делайте как хотите. Пусть девочка обмораживается, замерзает… Меня в этом доме уже давно не слушают!
Утром Лира вместе со всеми отправилась в рейд по спасению колхозной фермы. «Орлы! На нас с надеждой смотрят все бурёнки и зорьки!» Юрча Монастырёв насмешил всех, изображая монолог дойной коровы, обращённый к комсоргу Саше Брагину: «У меня, как известно, молоко на языке, у тебя молоко на губах, о приди ко мне в Чаран…»
Такой ранней пурги старики не помнили лет пятьдесят (старики тем и замечательны, что вечно чего-то не помнят — такого разлива речки Таастах, такого лютого мороза, такого засушливого лета). Три дня мело, будто что-то в небе прорвалось, Арылах превратился в сплошной сугроб. Всё замерло под снегом, замолк тракт за сопками.
Больше всех досталось колхозным фермам. Конечно, столь ранней пурги никто не ждал, конечно, корма вовремя не подвезли, на дальней ферме Чаран скот который день стоял без клочка сена — как же иначе! Пытались послать туда машину, но она, едва выйдя за околицу, забуксовала в снегах.
Шли с шумом-гамом, не спасательный рейд, а свадебная процессия. Позади всех Аласов вёл унылого школьного мерина, незаслуженно носящего кличку Абаасы. Тяжело гружённые инструментом сани то и дело увязали в сугробах, несколько парней специально были прикомандированы к мерину и саням. Однако весёлого настроения хватило только на полдороги. Шутки и песни стали постепенно стихать, колонна всё больше растягивалась — пошагай-ка в этаких снегах! Мерин Абаасы и вовсе отстал.
Добрались до Чарана уже ясным днём. Навстречу из юрты, сверкавшей обледененными стенами, проворно выскочил старичок, бессменный чаранский скотник Хаачан. Сухонький и подвижный, с бурыми пятнами отмороженных щёк и седыми бровками, белеющими, как клочья заячьего меха, он напоминал юркого чертёнка из сказки.
Две женщины, одинаково тощие, с хмурыми лицами, появились вслед за старичком, будто его молчаливые телохранители.
— Ур-ра! — закричал Юрча Монастырёв. — Для встречи высоких гостей был выстроен почётный караул.
Однако Хаачан только внешне напоминал весёлого чёртика. На самом деле он оказался стариком сердитым и скандальным. Тех, которые раньше других добрались, старик встретил чуть ли не кулаками.
— Помогать пришли? А что же с пустыми руками? Где ваше сено? Где отруби?
— Нет у нас ни сена, ни отрубей, — отвечали ему. — Трактор только начал пробивать дорогу. Там столько снегу — едва ли и завтра пробьётся…
Ребята стояли, не в силах отдышаться после марша по сугробам, а маленький Хаачан бегал вокруг них на своих кривых ногах, хлопал себя рукавицами по бокам.
— Ай, горе мне! Ай, несчастье! Ай, председатель — обманщик! Люди — обманщики! Наш Чаран всегда обделён, всегда в конце стола. В Чаране коровки яловые, а председателю молоко нужно! Не даёшь коровка молока — подыхай без сена!
Хаачан схватил за локоть Лиру, стоявшую ближе других, и поволок её за собой. Схватил так грубо, что у девушки даже слёзы навернулись на глаза: какой ужасный старик, вот бы увидела мама!
Но вид голодного скота не мог бы не тронуть и самого чёрствого сердца. Кыбыы, загородка для сена, была словно начисто подметена, — травинки не найти. Коровы жалобно мычат — бока ввалившиеся, морды тоскливые. Одни осаждают кыбыы, другие тычутся мордами в мёрзлый навоз, пытаются просунуть голову под прясла городьбы. Только несколько дряхлых стародойных коров, равнодушные ко всему, стоят в стороне и мерно жуют жвачку. В своей многоопытности они хорошо понимают всю бесполезность суеты. Увидев пришедших, годовалые тёлочки и бычки кинулись к ним, стали тыкаться ребятам в ладони мокрыми носами.
— Вот… вот… — голос старика Хаачана задрожал. — Можете любоваться. Сегодня второй день как некормленные.
В углу два бычка возились у корявого ивового пня.
— Гляди-ка, забаву себе нашли! Будто собаки с валенком играются…
Старик услышал это, повернул к Гоше Кудаисову своё маленькое личико:
— Играются! Тебе бы так играться! Кору они грызут. С голоду. Не видел никогда, как коровки бревном завтракают? Вот полюбуйся, да потом председателю расскажи. Или вы приехали голодным бычкам концерт показывать?
Кричал старик, мычали бычки, трещали прясла под напором коровьих лбов. Ребята смотрели на всё это, потерянные.
— Бедняжечка, горькая моя… — Лира погладила по мягкой шёрстке тёлочку со звездой во лбу; та обнюхивала её, прося пищи. — Ну нет же, нет. Понимаешь, нет у меня ничего. Если бы я знала…
Если бы она знала, что увидит здесь! У мамы, провожавшей её в Чаран, одно было в голове — как бы её девочка ноженьки не приморозила. Мальчишки по дороге развлекали девочек остротами, шли на ферму будто на представление. А здесь стонут от голода несчастные животные! Здесь бегает вокруг хотона отчаявшийся старик.
— Как же так… Лэгэнтэй Нохсоров колхозный скот спасал, жизни своей не пожалел… а эти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44