Ростом Большой взял из рук Старшего Рыжего прут, покрутил его, пообследовал, подавил в себе княжеское раздражение, засмеялся, сказал:
— Этот прут, сдаётся нам, у кехутских покосов сорван, — и снова засмеялся, — что скажете, ребята, не обжигал ли этот прут сегодня бока жеребцу Шекло? Сестрин сын, — позвал он Среднего Чёрного; из уважения или же из страха — со Старшим Рыжим всегда тихим голосом разговаривал, без обращения и очень обстоятельно, а Среднего Чёрного сестриным сыном именовал и всё, даже маловажное, проговаривал по-театральному громко, во всеуслышание, потому что необузданная тиграновская кровь Чёрного раз и навсегда исключала всякую тайную сделку и даже безобидный сепаратный совет; сестрин сын, сказал, беглец рядом с тобой стоит, спроси, какого он мнения о красногривом жеребце твоего дядюшки.
Все на всех в этом селе были обижены, и ничьё слово ни для кого не было законом, никто не знал, что думает другой, и не было среди них ни одного сердечного и горячего порыва, и неизвестно, внутри у них имелось ли это горячее и сердечное, был ли в них, скажем, риск, то есть можно ли было прийти к ним и сказать: вот моя боль, что гложет меня, помогите, и было неизвестно, гложет ли их самих какая боль, и действительно ли они хотят отделаться от Овита, и смогут ли обрадоваться и воспрянуть, если вдруг возьмут да и уважат их, — самостоятельное хозяйство энергии и живой мысли ведь требует, знали они, что будут делать, чего хотят? Хоть это почти невозможно, но, случалось, в подпитии, когда ещё водка не погасла в них, язык вдруг осечку давал и о чьём-нибудь поступке какое-нибудь мнение выбалтывал, — как кошка, мгновенно тысячей баек прикрывали, то есть как кошка напакостит и землёй засыпает, а вообще-то они по опыту знали, что с водкой поосторожней надо быть, а Большой Ростом вообще в рот капли не брал. Захотел узнать о жеребце, вот и сказал…
Средний Чёрный тугую чёрную шею гордо повернул и посмотрел поверх мураденцевских домов на Каранцев безлюдный холм. Он не был на кого-то персонально обижен, но все на свете должны были сознавать, что он обижен и что все в долгу перед ним.
И без того нетрудно понять было, что шутим, но Ростом Большой сказал на всякий случай:
— Шутим, милый, если лошадь в горах, кому же ею пользоваться, как не пастуху. Но всё же: цел наш красногривый Шекло или же мясокомбинату достался?
Красивое лицо поднял кверху, но не ответил, до этой минуты опустив голову стоял, а теперь — с задранным лицом. Не знаю, с чего вспомнили, спросили:
— Ватинян Сандро хотел в Ачаркут свиней пригнать, пригнал?
Не ответил, словно с глухим разговаривали, но глухой постарался бы понять, глаза бы напряглись, захотел бы как-нибудь помочь разговору — этот молча стоял, прикрыв веки. Ростому Маленькому не по себе стало, чуть не лопнул прямо, сказал «и-и-и».
Сказали (про Сандро Ватиняна):
— Видавший виды человек, по ночам ребятам хорошие истории рассказывать будет.
Ребята — то есть оба Тэвана, то есть в горах у костра обоим Тэванам да и самому Сандро тоже хорошо будет.
Старший Рыжий сказал:
— Этот в Ташкент уходит, Сандроевы байки один только Арьял слушать будет.
— А женщины? — спросили.
— Женщины спать пойдут, Арьял один слушать будет, — припечатал.
Ведь время моль, эта моль времени разъела их родство, родство дяди и сестриного сына; когда произошёл случай с хромой дояркой, постеснялись, договорились, что один только перед исполкомом предстанет, тем более что дядя и племянник, неудобно вдвоём-то, и за всё Старший Рыжий поплатился; а сейчас уже и такого не могло быть, сейчас каждый стоял сам по себе — Ростом Маленький похрипел-похрипел и взорвался против Старшего Рыжего:
— Слушай, товарищ, — сказал (Старшему Рыжему), — раз ты такой мастак в чужих делах, как же ты его в Ташкент отправляешь, напарник-то в горах один остаётся?
Рыжий затылок покраснел — возненавидел, люто, на всю жизнь возненавидел и, хотя до этого зарился на лесничество, с этой минуты решил ферму заграбастать, сказал:
— А вот так, — сказал, — отправляю.
Не сказали, мы власть, не имеем права компрометировать друг друга при народе, не сказали, давайте-ка удержим их от ссоры, нет, подумали — посмотрим, что ещё на поверхность выплывёт.
— Отправляешь, значит, — сказал. — На каком основании?
Как гербовой печатью скрепил — совсем уже того придавил:
— И сам с ним еду.
Этого ещё не хватало, чтобы после него кто-нибудь рот раскрыл, — замолчали и подумали, на месяц уходит или же навеки, а придётся кого-нибудь из стариков уговорить, отправить Арьялу в помощники, да, но у всех стариков, подумали, в городе защита есть и городские их родичи ещё больше обидятся, чем Ростом Маленький. Ростом влип, подумали. И опять он взял слово (Старший Рыжий), сказал:
— Привезём нашего брата Само. Возражения имеются?
Ну что тут скажешь, ервандовские Араз и Вараз в утробе матери дружные-мирные сидели, а как вышли на свет божий, на глазах у честного народа расквасили друг другу носы, один на восток ушёл, другой на запад, только их и видели. Племянник и дядя больше племянником и дядей не были, поскольку племянник беспощадно подрывал общественную деятельность дяди.
Распорядился сверху, сказал (Старший Рыжий):
— Этот со счёта деньги на дорогу должен снять, Севан. Отвези в Овит, пусть возьмёт сколько нужно, потом обратно привезёшь, тысячу пусть возьмёт.
Как всегда надутый и довольный собой, Средний Чёрный медленно повернул лицо и, скользнув взглядом по руководству, уставился на кумач, и все поняли, что ими, по его мнению, ошибка допущена. Какая ошибка, что они не так сделали и как должны были себя вести, чтобы Севан не посчитал ошибкой, — замолчали, подождём, подумали, сам когда-нибудь выскажется.
После того как представитель из центра ему замечание сделал, у заведующего клубом сердце и впрямь не на месте было, всё приставал к Ростомам, давайте, мол, «Гамлет» Вильяма Шекспира или же «Злой дух» Александра Ширванзаде поставим — но те отнекивались, то есть они согласны были сидеть смотреть на игру других, но самим кривляться перед народом, всякие книжные фразы произносить — это увольте.
Ростом Маленький задыхался от гнева, сейчас, думали, удар хватит. Старший Рыжий покосился:
— Выскажись, — сказал, — ещё лопнешь, чего клокочешь-то.
— Когда твой работник, не спросив тебя, смоется в Ташкент, ты клокотать не будешь?
— Как раз за разрешением и пришёл.
— Не разрешаю, — ответил (Ростом Маленький), — возможности не имею.
Стукнул кулаком по перилам (Старший Рыжий):
— Разрешаешь, уже разрешил.
Сказал (Ростом Маленький):
— Это у кого же в ногах мне валяться, просить, чтоб пастушить пошёл, пускай сам себе найдёт замену и убирается.
А он молча стоял внизу, словно единственной его целью было вырядиться в костюм и стать перед ними.
Сказал (Старший Рыжий):
— Руководить потому что не умеешь: Томаенц Симон без дела крутится — раз, Томаенц Андраник — два, Томаенц Аваг — три, из больницы только что вернулся, Асатур, Мукеланц Сако, дядюшка Амик тоже годится, моя мать Шушан от дойки свободная, моя мать Шушан — десять.
И без того обижен был, ещё больше обиделся, прямо как ребёнок надулся, сказал:
— Мы давно уже заметили, что не нравимся тебе, но стариков уговаривать, милый, мы не пойдём, каждый скажет, я своё отработал — кончил. Вот ты от народа идёшь, а не знаешь, что по поводу тех трёшников, что складывались, недовольство имеется, дескать, почему мы, старики, должны деньги на ваши нужды давать.
Сказал (Старший Рыжий):
— Стариков не хочешь просить, сам иди.
Испугался не на шутку (Ростом):
— С Арьялом пастушить?
Ну, убил! Чтобы сын сестры с дядей родным так поступил, ну прямо как врага убил-уничтожил! Сказал (Старший Рыжий):
— Пастушить, да, отару стеречь.
Умер, ну прямо умер, со смертного одра сказал (Ростом):
— Пойду, что же делать.
Жалко стало, засмеялся (Старший Рыжий):
— Да ладно, не умирай.
Ещё таким жалким был, когда Верана, Старшего Рыжего то есть, в исполком провожал, но на людях никто ещё его пришибленным не видел, если на весы поставить, он один перетянул бы Красавчика с Арьялом, такой могучий был мужчина, но сейчас как безмужняя вдова плакал и как вдова пожаловался (то есть мужчина бы так себя не повёл); сказал:
— Не ждали от тебя такого, парень Веран, честное слово, не ждали.
Засмеялся, сказал (Старший Рыжий):
— А мы пошутили.
Ветеринар рассудительно, на манер Большого Ростома (ведь беспризорный был и своим существованием обязан был столу и крову Большого Ростома), сказал сверху вниз, Тэвану:
— Нехорошо, наш парень, поступаешь, приходишь, ребят ссоришь, против закона действуешь, ведь твоя власть, о твоей судьбе они пекутся, перед центром они за всё ответ держат, ежели с вашей стороны уважения нет, чего же от чужих ждать…
Большой Ростом по-хозяйски остановил его — тс! — но про себя очень даже доволен был, что его образ мыслей и даже повадки популярны в народе: наследника Большой Ростом не имеет, но хочет после себя существовать, говорит, пока есть Цмакут на земле — слава Ростома будет жить в народе.
Не знаем, как получилось, опять слово за слово, наверное, ещё какие-то тайные распри между ними имелись, Старший Рыжий сказал Ростому Маленькому:
— Не дразни меня, а не то этому, — кивнул на Тэвана, — дам говорить. Выскажись, парень, чего молчишь, я что, адвокат твой?
А он не говорил, для чего тут стоит, стоял и ждал и не говорил, чего ждёт, он и сам толком не знал, чего ждёт, зачем стоит.
Ростом Маленький разозлился не на шутку:
— А чего мне бояться, пусть выскажется, если хочет.
— Говори, парень, говори же, — сказал (Старший Рыжий).
Столько времени здесь стоял, хоть бы что-нибудь у них перенял, но нет, веки только дрогнули, сказал:
— Иду, это самое, в Ташкент.
Очень сильно разочаровались, особенно Старший Рыжий. Разочаровался и сказал:
— Айе, чтоб тебе неладно было, разве так надо говорить! Зима, скажи, на носу, хлева разваливаются — раз, корма неверно рассчитаны — два, половина государственных овец частная собственность — три, не повышаешь политическое сознание, грамоту и культурный уровень пастухов — четыре, шефство над нашими семьями, скажи, запущено — пять.
Это была готовая программа захвата животноводческой должности; его, значит, посылали ходатаем в разные приёмные, он там расшибался в лепёшку во имя сельских интересов, а эти здесь, значит, обдумывали, как его с места спихнуть; сказал (Ростом Маленький):
— Интересно, как это я должен был повышать культурный и политический уровень Арьяла, чего это я не сделал?
Думал — пожалеет его Старший Рыжий, опять скажет — пошутил, мол. Нет.
— А вот чего, — сказал, — атановский председатель вон в горы электричество провёл и телевизор поставил: «Вот тебе — Европа, вот тебе Америка, а это футбол, а это концерт, и чтоб я тебя в селе больше не видел».
Планшет с шеи снял и со всеми документами, копиями отчётов и спущенными сверху инструкциями положил на перила:
— Пожалуйста, и ферма ваша, и работник, сами всё и решайте, идти ему в Ташкент или нет.
Старшего Рыжего два года с работы снимали, чуть не трактором тянули, никак не уходил, пока жалоба в Москву, а из Москвы в Ереван шла, — упирался как только мог, но Маленькому Ростому показалось, что он груз ответственности с планшетом вместе положил на перила и может теперь дать себе волю, он выпрямился и с размаху налетел, набросился:
— Ты что тут народ против руководства возбуждаешь, по какому такому праву проваливаешь государственную работу?! — ни дать ни взять светлой памяти Тигран перед нами стоял, копия, тот, говорят, ежели даже сам виноват, всегда что-нибудь придумает, сам же первый и наскакивает, Ростом Маленький Старшего Рыжего всего на два года был старше, Тэвана был старше на несколько месяцев, а может, и помладше был — в первый класс вместе ходили, вообще все тут сорока — сорока пяти лет были, но так долго уже состояли в руководстве, что сами себе казались старше; как старик проворчал, сказал: — Не поколение, а наказание одно. Самовольные, — прохрипел, — неуправляемые, собственного ума ни на грош и советов твоих не слушают, ну как тут быть!
Поколение, значит, представлял один Тэван, но они не хотели обобщений, они испугались и захотели быстренько замять дело, мол, что ты, брат, отдельные недобросовестные лица есть, конечно, но вообще новый народ хороший народ и рассуждать умеет соответственно новым временам — самостоятельно. Вон, сказали, погляди, молодёжь в Дсехе красные брюки надевает и со жвачкой во рту в бильярд играет, а их руководство решило, что Цмакут старое отсталое село, пришли среди нас пастуха себе выискивать. В Цмакуте молодёжи нету, а была бы — так уж не такая, как в Дсехе. Да, что-то у них концы с концами не сходились, нелогично получалось, они тут совсем от скверного пива и осторожности ошалели. Центр говорил, внесите оживление, а то перестанем финансировать клуб, и независимо от требования центра, честное слово, иногда возникало желание поставить спектакль и прогреметь, как некогда гнедой жеребец Арцвик, на областном смотре, но чтобы они позволили себе произносить гамлетовские монологи, чтобы разрешили безумному Даниэлу вопить со сцены — да никогда, до гроба, до могилы!
Сказали — зачем гнуть спину перед стариками; вон, сказали, его парень, — Тэвана то есть, сирота, — всё равно в школу не ходит, а ежели пойдёт, по дороге в Овит только тому и выучится, что курить; пусть, сказали, заменит отца, а ежели к делу пристрастится, пусть и дальше пастушит возле отца-матери. Думали, что хорошую мысль подают, думали, косвенным образом подсказывают Тэвану, как сироту с новой мачехой сдружить, — не тут-то было. Чья была мысль, кто высказал её — вроде бы продавец магазина: в своё время над его домом тоже разразилась тяжёлая буря, пришла в дом новая жена, а продавцовы дочери её не принимают, вот и подумал, стоит человек растерянный, дай-ка я своим опытом с ним поделюсь; и зачем только он его пожалел, силой, можно сказать, заставили раскрыть рот и — хлев без хозяина тебе пример — тридцать лет зависти и недоброжелательности… замарал и себя и их, тьфу, сказали, тьфу, вон ты какой, оказывается, Ды-Тэван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19