Иоос Дамман сидя задремал — стражники принялись колотить его.
Тут Катлина взмолилась:
— Не бейте его, господа, вы сломаете его бедные кости! Он повинен только в одном преступлении: он из ревности убил Гильберта. Я пить хочу! И ты тоже хочешь пить, милый мой Ганс. Напоите его первого! Воды! Воды! У меня все тело горит. Пощадите его! Лучше меня убейте! Пить!
— Ведьма проклятая! — крикнул ей Иоос. — Чтоб ты сдохла, сука, чтоб ты околела! Бросьте ее в огонь, господа судьи! Воды!
Писцы записывали каждое его слово.
Судья обратился к нему с вопросом:
— Так тебе не в чем сознаться?
— Мне больше нечего прибавить, вы все знаете; — отвечал Дамман.
— Коль скоро он все еще запирается, — объявил судья, — мы его продержим на этой скамье, связанного веревками, до тех пор, пока он не сознается решительно во всем, и просидит он тут без воды и без сна.
— И просижу, — сказал Иоос Дамман, — и буду с наслаждением смотреть на мучения этой ведьмы. Как тебе нравится это брачное ложе, моя любезная?
А Катлина простонала ему в ответ:
— Руки у тебя холодные, а сердце горячее, милый мой Ганс. Я пить хочу! Голова горит!
— А тебе, женщина, не в чем больше сознаться? — спросил судья.
— Я слышу скрип колесницы смерти и сухой стук костей, — отвечала она. — Пить хочу! И везет меня колесница по широкой реке, а в реке вода, холодная прозрачная вода. Нет, это не вода — это огонь. Ганс, дружочек, развяжи веревки! Да, я в чистилище. Я смотрю на небо и вижу в раю господа Иисуса и милосердную матерь божью. Царица моя всеблагая, подай мне капельку воды! Брось мне хоть один из этих чудных плодов!
— Эта женщина не в своем уме, — сказал один из старшин. — Ее должно освободить от пытки.
— Она такая же безумная, как я, — все это одно притворство и ломанье, — вмешался Иоос Дамман и с угрозой в голосе обратился к ней: — Как бы искусно ты ни прикидывалась сумасшедшей, а все-таки тебя на моих глазах сожгут на костре.
Тут он заскрежетал зубами и посмеялся злостной своей выдумке.
— Пить! — молила Катлина. — Сжальтесь надо мной, дайте мне напиться! Ганс, милый, дай мне попить! Какое у тебя белое лицо! Позвольте мне подойти к нему, господа судьи! — И тут она дурным голосом закричала: — Да, да, теперь они зажгли огонь у меня в груди, а бесы привязали меня к этому адскому ложу! Ганс, возьми меч и поруби их — ведь ты такой сильный! Воды! Пить! Пить!
— Хоть бы ты скорей издохла, ведьма! — крикнул Иоос Дамман. — Засуньте ей кляп в глотку! Она мужичка, она не смеет так говорить с дворянином.
Тут один из старшин, враг дворянства, заметил:
— Господин судья! Законы и обычаи империи не дозволяют совать на допросах кляп в глотку: ведь допрашивают людей для того, чтобы они говорили всю правду и чтобы мы могли судить их на основании их показаний. Засовывать в глотку кляп дозволяется лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осужден, взывает на эшафоте к толпе, дабы разжалобить ее и вызвать народные волнения.
— Пить хочу! — твердила Катлина. — Дай мне попить, ненаглядный мой Ганс!
— Что, не сладко тебе, ведьма проклятая? — вскричал тот. — Из-за тебя я переношу все эти мучения. Погоди, то ли еще будет: в застенке тебя свечами станут жечь, на дыбу вздернут, клинья вгонят под ногти. Посадят голую верхом на гроб, на острую, как лезвие, крышку, и тогда ты признаешься, что ты не сумасшедшая, что ты злая ведьма, что тебя подучил сатана строить козни благородным людям. Пить!
— Милый мой Ганс! — говорила Катлина. — Не гневайся на рабу свою. Ради тебя, мой повелитель, я терплю такие муки. Смилуйтесь над ним; господа судьи, дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли клекотать орлу?
Тут судья обратился с вопросом к Иоосу Дамману:
— Из-за чего у вас вышла драка и за что ты убил Гильберта?
— Мы оба влюбились в одну девчонку из Хейста, оттого и драка у нас вышла, — отвечал Иоос.
— В девчонку из Хейста? — порываясь встать, вскричала Катлина. — Так ты мне изменял с другой, подлый обманщик? А ты знаешь, что я сидела по ту сторону гатей и слышала, как ты говорил, что хочешь взять себе все деньги Клааса? Стало быть, они нужны были тебе, чтобы пить с ней да гулять? А я, несчастная, отдала бы ему свою кровь, если б он мог превратить ее в золото! А ты — все для другой! Будь же ты проклят!
Тут она вдруг разрыдалась, задвигалась на скамье и заговорила снова:
— Нет, нет, Ганс, скажи, что ты опять полюбишь бедную свою рабыню, и я землю стану рыть ногтями и откопаю для тебя клад. Я знаю, где зарыт клад. Я пойду туда с веточкой орешника, а ветка орешника наклоняется в том месте, где есть металл. Я найду клад и принесу тебе. Поцелуй меня, мой ненаглядный, и ты будешь богат! Каждый день мы будем с тобой есть мясо, пить пиво, холодное, пенистое пиво. Ах, государи мои, дайте мне капельку воды, я вся горю! Ганс, я знаю, где растет орешник, только надо подождать весны.
— Замолчи, ведьма, я тебя в первый раз вижу! — крикнул Иоос Дамман. — Ты приняла меня за Гильберта, — это он приходил к тебе, а ты от своей подлости называла его Гансом. Да будет тебе известно, что меня зовут не Гансом, а Иоосом. Мы с Гильбертом были одного роста. Я же тебя не знаю. Семьсот каролю украл, разумеется, Гильберт. Пить! Дайте мне стаканчик водички — мой отец заплатит вам сто флоринов. Я не знаю, кто эта женщина.
— Господин судья, господа старшины! — воскликнула Катлина. — Он говорит, что не знает, кто я, ну, а я хорошо знаю, кто он. Я даже знаю, что на спине у него коричневая родинка с волосками, большая — не меньше боба. А, так ты путался с девкой из Хейста? Разве тот, кто любит взаправду, стыдится своей милой? Разве я уже не хороша собой, Ганс?
— Хороша! — возмутился тот. — У тебя лицо похоже на сушеный кизиль, а тело — на вязанку хвороста. Дворянин найдет себе получше любовницу — очень ему нужна такая рвань. Пить!
— Ты со мной не так говорил, Ганс, ласковый мой повелитель, когда я была на шестнадцать лет моложе, — сказала Катлина и ударила себя по голове и груди. — Вот здесь у меня огонь — это он сушит мне и лицо и сердце. Не кори меня! Помнишь, как мы с тобой ели соленое — чтобы, как ты говорил, побольше выпить? Теперь соль у нас внутри, а господин судья пьет бургонское. Мы не хотим вина — дайте нам воды! По лугу течет ручеек, прозрачный ключ. Вода в нем хорошая, холодная. Нет, нет, она жжет! Это адская вода. — Катлина заплакала. — Я никому зла не делала, а меня все бросают в огонь! Пить! Бродячим собакам — и тем дают воды, а я христианка. Дайте же мне воды! Я никому зла не делала. Пить!
Тут вмешался один из старшин:
— Эта ведьма выказывает безумие, только когда толкует об огне, который будто бы жжет ей голову, а во всем остальном она обнаруживает светлый ум. Только человек здравомыслящий мог оказать нам такую помощь в нахождении останков убитого. Если на теле у Иооса Даммана есть родинка с волосками, — значит, перед нами точно тот самый черт по имени Ганс, который свел с ума Катлину. Палач, покажи нам пятно!
Палач оголил Иоосу Дамману шею и спину, и все увидели коричневую родинку с волосками.
— Ах, какая у тебя белая кожа! — воскликнула Катлина. — Плечи совсем как у девушки. Ганс, милый, до чего же ты красив! Пить!
Палач воткнул в родинку длинную иглу. Кровь, однако ж, не выступила.
И тут старшины заговорили между собой:
— Это черт. Он убил Иооса Даммана и принял его обличье, — так ему легче дурачить бедных людей.
На судью и на старшин напал страх.
— Это черт, у него тело заколдовано.
А Иоос Дамман сказал:
— Да вы же сами отлично знаете, что колдовство тут ни при чем: бывают такие наросты на теле — их колешь, а кровь не течет. Если Гильберт в самом деле взял деньги у этой ведьмы, — а она точно ведьма, коль скоро признается, что спала с чертом, — значит, на то была добрая воля этой мужички: она платила дворянину за его ласки. Так сплошь да рядом поступают распутные девки. Разве мало на свете таких же распутных молодых людей, которым женщины платят за их силу и красоту?
Старшины между тем переговаривались:
— Какая дьявольская самоуверенность! Из его родинки кровь не выступила. Он — убийца, черт, колдун, а хочет сойти всего лишь за дуэлиста, свалив другие преступления на своего друга, такого же черта, как и он сам, но хоть он его и убил, а душу-то убить не смог… Обратите внимание, какое у него белое лицо. Так выглядят все черти: в аду они багровы, на земле бледны — ведь у них нет огня жизни, от которого на лице играет краска, внутри у них пепел. Его надо снова ввергнуть в огонь — тогда он побагровеет и сгорит.
Но тут опять заговорила Катлина:
— Да, да, он черт, но только добрый черт, ласковый черт. И апостол Иаков, его покровитель, дозволил ему уйти из ада. Апостол каждодневно молит за него господа Иисуса. В чистилище ему положено быть всего лишь семь тысяч лет — так судила божья матерь, а сатана воспротивился. Но только божья матерь настоит на своем. Неужто вы пойдете ей наперекор? Посмотрите на него хорошенько: дьявольского в нем только его холодное тело да лик, сверкающий, как гребни волн морских в летнюю грозу.
— Замолчи, ведьма, я из-за тебя на костер попаду! — прикрикнул на нее Иоос Дамман и обратился к судье и старшинам: — Посмотрите на меня! Ну какой я черт? Мое тело состоит из мяса, костей, крови и воды. Я пью, ем, перевариваю и извергаю, как вы. Кожа у меня такая же, как у вас, и ноги такие же точно. Палач, сними с меня сапоги, я не могу пошевелить связанными ногами!
Палач с некоторым страхом исполнил его просьбу.
— Смотрите! — показывая свои белые ноги, снова заговорил Иоос. — Похожи они на копыта, как у чертей? Ну, а касательно бледности, то разве среди вас не найдется таких же бледных, как я? Я уже вижу трех. Я ни в чем не виноват, виновата мерзкая эта ведьма и ее дочка, подлая доносчица. Откуда у этой ведьмы деньги, которые она дала Гильберту, откуда у нее червонцы? Не сам ли дьявол платил ей за то, что она клеветала на людей благородных и невинных и обрекала их на смерть? Это у них обеих надо спросить, кто удавил во дворе собаку, кто вырыл клад — вырыл, уж верно, для того, чтобы зарыть где-нибудь в другом месте. Вдова Сооткин никакой тайны мне не доверила, она меня и не знала, а им доверила, она с ними виделась каждый день. Они и похитили деньги, принадлежащие императору.
Секретарь записал его показание, а судья обратился к Катлине:
— Женщина у что ты можешь сказать в свое оправдание?
Катлина взглянула на Иооса Даммана и ласково заговорила?
— Пора клекотать орлу. Ганс, милый, рука Гильберта у меня. Они говорят, что ты мне отдашь семьсот каролю. Уберите огонь! Уберите огонь! — вдруг закричала она. — Пить! Пить! Голова горит. Бог и ангелы его едят в раю яблочки.
И тут она потеряла сознание.
— Развяжите ее, — сказал судья.
Палач и его подручные исполнили это распоряжение. Ноги у Катлины распухли, оттого что палач слишком сильно стянул их; стоять она не могла.
— Дайте ей напиться, — сказал судья.
Ей дали холодной воды; она глотала ее с жадностью, вгрызаясь зубами в кружку, точно собака в кость, и долго не могла оторваться. Затем ей дали еще воды, и она хотела было напоить Иооса Даммана, но палач вырвал у нее кружку. Катлина упала и мгновенно заснула мертвым сном.
Иоос Дамман пришел в ярость.
— Я тоже хочу пить и спать! — заорал он. — Почему вы даете ей пить? Почему вы ей позволяете спать?
— Она слаба, она женщина, она невменяема, — отвечал судья.
— Ее невменяемость — это одно притворство, — возразил Иоос Дамман. — Она — ведьма. Я хочу пить, я хочу спать!
Он закрыл глаза, но подручные палача стали бить его по лицу.
— Дайте мне нож! — крикнул он. — Я искрошу все это мужичье. Я — дворянин, меня никто никогда не бил по лицу. Воды! Дайте мне поспать! Я ни в чем не виноват. Я не брал семисот каролю, — это Гильберт. Пить! Я не занимался ни ворожбой, ни чародейством. Я ни в чем не виноват. Отпустите меня! Пить!
Но тут судья задал ему вопрос:
— А что ты делал после того, как расстался с Катлиной?
— Не знаю я никакой Катлины и не расставался с ней, — объявил он. — Вы спрашиваете меня о вещах, к делу не идущих. Я не обязан отвечать на такие вопросы. Пить! Дайте мне поспать! Я же вам сказал, что все это Гильберт.
— Развяжите его, — сказал судья. — Отведите в тюрьму. Но не давайте ни пить, ни спать, пока он не признается в ворожбе и в чародействе.
И то была для Даммана нестерпимая пытка. Он так громко кричал в тюрьме: «Пить! Пить!», что народ слышал эти вопли, но жалости к нему не испытывал. Когда же он засыпал, тюремщики били его по лицу, а он приходил в исступление и кричал:
— Я — дворянин, я вас всех перебью, мужичье! Я до самого государя дойду! Пить!
Но сознаться он так и не сознался.
6
Был май, липа правосудия стояла зеленая, и зелеными были дерновые скамьи, на которых сидели судьи. Ноле позвали как свидетельницу. В этот день ожидали вынесения приговора.
А вокруг толпился народ — мужчины, женщины, мещане, мастеровые. И сияло яркое солнце.
Привели на суд Катлину и Иооса Даммана. Дамман, казалось, еще побледнел после пытки жаждой и после стольких бессонных ночей.
У Катлины подгибались колени; она показывала на солнце, говорила:
— Уберите огонь, голова горит!
И устремляла взгляд, полный нежной любви, на Иооса Даммана.
А тот смотрел на нее с ненавистью и презрением.
А его друзей-дворян вызвали в Дамме на суд как свидетелей, и они все здесь присутствовали.
Судья начал так:
— Девушка Неле, с такой необыкновенной отвагой и горячностью защищающая свою мать Катлину, обнаружила в зашитом кармане материнского праздничного платья письмо за подписью Иооса Даммана. Среди вещей убитого Гильберта Рейвиша я обнаружил сумку, а в ней другое письмо, которое ему написал подсудимый Иоос Дамман. Я сохранил оба письма, дабы в случае надобности, — а сейчас как раз такой случай, — предъявить их суду, вы же получите по этим письмам представление об упорстве этого человека, а затем, на основании действующих законов, оправдаете его или же признаете виновным. Вот пергамент, обнаруженный в сумке. Я до него не дотрагивался и не знаю, поддается он прочтению или же не поддается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66