Но Катлина крепко держала коня за узду.
— Не уезжай! — повторяла она. — Я так по тебе плакала! Сладкие ночи, мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!
Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела на него с ненавистью, оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина плакала и причитала:
— Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней! Возьми меня с собой! Убери огонь, Ганс, пожалей меня!
— Прочь! — крикнул он и так пришпорил коня, что Катлина выпустила из рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.
Тогда наместник спросил бледного сеньора:
— Вы знаете эту женщину, мессир?
— В первый раз вижу, — отвечал сеньор, — это какая-то сумасшедшая.
Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:
— Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньер! Пусть я сейчас поем снегу и умру, — Неле взяла горсточку снега, — если этот человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из земли у колодца на нашем дворе семьсот каролю, принадлежавшие покойному.
— Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс! — стоя на коленях, плакала ограбленная Катлина. — Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру. Не покидай меня! — Тут она понизила голос до шепота: — Ведь ты из ревности убил своего товарища возле гатей. — Она показала в сторону Дюдзееле. — Тогда ты меня любил!
Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.
— Кто этот убитый? — спросил наместник.
— Понятия не имею, монсеньер, — отвечая всадник. — Эта тварь бог знает что городит — не стоит обращать на нее внимание. Едем!
Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы — все вступились, за Катлину.
— Правосудия, господин наместник, правосудия! — кричали они.
А наместник обратился к Неле:
— Кто этот убитый? Говори правду, как велит господь бог.
Неле, указав на бледного всадника, начала так:
— Вот этот господин каждую субботу приходил к нам в keet — там он виделся с моей матерью и вымогал у нее деньги. Убил он своего друга Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не из ревности, как думает несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему одному.
И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала в ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.
— Неле злая, — твердила меж тем Катлина, — она грубо говорит со своим отцом Гансом.
— Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, — сказала Неле.
— Лжешь! — крикнул дворянин.
— Нет, не лгу! — возразила Неле. — Сам господин наместник и все вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое лицо уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался, чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все равно тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя умерла Сооткин, ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег, а потом отнял у нее все до последнего гроша.
— Ганс! — говорила Катлина. — Намажь меня волшебной мазью и возьми опять на шабаш! Не слушай Неле — она злая. Ты видишь кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру и попаду в рай — там меня не будет жечь огонь.
— Замолчи, сумасшедшая ведьма! — крикнул всадник. — Я тебя в первый раз вижу и не понимаю, о чем ты говоришь.
— А все-таки это ты приезжал к нам с товарищем и, сватал мне его, — снова заговорила Неле. — Ты отлично помнишь, как я отбивалась. Во что превратились глаза твоего друга после того, как я в них вцепилась?
— Неле злая, — твердила Катлина. — Не верь ей, ненаглядный мой Ганс! Она до сих пор сердита на Гильберта за то, что он хотел взять ее силой, но теперь уж Гильберт ее не возьмет — его съели черви. И Гильберт был некрасив — это ты, мой ненаглядный Ганс, красавец. А Неле злая.
Тут наместник сказал:
— Женщины, идите с миром!
Но Катлина не желала уходить от своего дружка. Пришлось силком увести ее домой.
А весь народ требовал:
— Правосудия, монсеньер, правосудия!
На шум явились общинные стражники; наместник приказал им не уходить и обратился к своей свите:
— Монсеньеры и мессиры! Невзирая на все те вольности, коими пользуется во Фландрии славное сословие дворянское, я принужден задержать мессира Иооса Даммана вплоть до того дня, когда его будут судить по законам и Правилам, существующим в нашей империи, — столь тяжки выдвинутые против него обвинения, в частности — обвинение в колдовстве. Мессир Иоос, отдайте мне вашу шпагу!
— Господин наместник, — заговорил Иоос Дамман, весь вид которого выражал крайнее высокомерие и дворянскую спесь. — Задерживая меня, вы нарушаете законы Фландрии, ибо сами вы не судья. А между тем вам известно, что без постановления суда дозволено задерживать лишь фальшивомонетчиков, разбойников с большой дороги, поджигателей, насильников, воинов, бросивших своего начальника, чародеев, отравляющих источники ядом, беглых монахов и монахинь, а равно и изгнанников. На этом основании я обращаюсь к вам, мессиры и монсеньеры: защитите меня!
Некоторые из них послушались было его, но наместник сказал им:
— Монсеньеры и мессиры! Я представляю здесь короля, графа и сеньора, мне дано право в трудных случаях выносить решения, а потому я повелеваю вам и приказываю, под страхом быть обвиненными в мятеже, вложить шпаги в ножны.
Дворяне повиновались, но мессир Иоос Дамман все еще колебался.
— Правосудия, монсеньер, правосудия! — закричал народ. — Пусть отдаст шпагу!
Иоос Дамман волей-неволей покорился; он слез с коня, и два стражника отвели его в тюрьму.
В подземелье он, однако же, брошен не был; ему отвели камеру с зарешеченным окном, и за плату его там хорошо обогревали, мягко ему стелили и вкусно кормили, хотя, впрочем, половину съестного брал себе тюремщик.
4
На другой день наместник, два секретаря, двое старшин и лекарь пошли по направлению к Дюдзееле, чтобы удостовериться, не отроют ли они мертвое тело на поле Серваса ван дер Вихте возле гатей.
Неле объявила Катлине:
— Твой возлюбленный Ганс просит принести ему отрезанную руку Гильберта. Сегодня вечером он закричит орлом, войдет к нам и отдаст тебе семьсот каролю.
— Я отрежу руку, — сказала Катлина.
И точно: она взяла нож и зашагала, а за ней Неле и судейские чины.
Шла она рядом с Неле быстро и уверенно, и на свежем воздухе милое лицо Неле раскраснелось.
Судейские чины — два старых хрыча — шли и тряслись от холода, и казались они черными тенями на белой равнине. А Неле несла заступ.
Когда же они достигли поля Серваса ван дер Вихте, Катлина, ступив на гати, показала направо.
— Ганс! — молвила она. — Ты и не подозревал, что я там пряталась и вздрагивала от звона шпаг. А Гильберт кричал: «Сталь холодна!» Гильберт был страшный, а Ганс — красавец. Я тебе дам руку, не ходи за мной.
Она сошла налево, стала на колени прямо в снег и трижды испустила крик, призывая духа.
Затем Неле протянула ей заступ, Катлина трижды перекрестила его, потом начертила на льду изображение гроба и три передернутых креста, один ближе к востоку, другой — к западу, а третий — к северу.
— Три — это Марс подле Сатурна, и три — это обретение под ясной звездой Венерой, — сказала она и очертила гроб широким кругом. — Сгинь, злой дух, стерегущий тело! — Тут она молитвенно опустилась на колени: — Друг-дьявол Гильберт! Ганс, мой господин и повелитель, приказал мне прийти сюда, отрезать тебе руку и принести ему. Я не могу его ослушаться. Не обожги меня подземным огнем за то, что я нарушаю торжественный покой твоей могилы. Прости меня ради господа бога и всех святых его!
Затем она разбила лед по линии гроба, добралась сначала до влажного дерна, потом до песка, и наконец наместник, судейские, Неле и сама Катлина увидели тело человека, белое, как известка, оттого что оно лежало в песке. На нем был серого сукна камзол и такой же точно плащ; шпага лежала рядом. На поясе висела вязаная сумка; под сердцем торчал широкий кинжал. Камзол был залит кровью. Кровь просочилась и за воротник. Убитый был человек молодой.
Катлина отрезала ему руку и положила к себе в кошель. Наместник ей это позволил и приказал снять с убитого одежду и знаки достоинства. На вопрос Катлины, чье это распоряжение: Ганса или же еще чье-либо, наместник ответил, что он выполняет волю Ганса. Катлина повиновалась.
Когда с трупа сняли одежду, оказалось, что он высох, как дерево, но не сгнил. Затем его опять засыпали песком, после чего наместник и судейские удалились. Одежду несли стражники.
Как же скоро они приблизились к тюрьме, наместник сказал Катлине, что Ганс ждет ее, и она, ликуя, вошла туда.
Неле попыталась остановить ее, но Катлина несколько раз повторила:
— Я хочу к Гансу, к моему господину.
А Неле села на пороге и зарыдала — она поняла, что Катлину взяли под стражу как колдунью: за то, что Катлина творила заклинания и чертила на снегу.
И в Дамме говорили, что ее не помилуют.
И посадили Катлину в западное подземелье тюрьмы.
5
На другой день подул ветер со стороны Брабанта, снег растаял, луга залило водой.
А колокол, именуемый borgstorm, созвал судей на заседание Vierschare под навес, так как дерновые скамьи были мокры.
И народ окружил судей.
Иооса Даммана привели не связанного, в дорожаем платье. Катлину же привели в арестантском халате и со связанными руками.
На допросе Иоос Дамман признался, что заколол своего друга Гильберта шпагой на поединке. Когда же ему возразили, что в груди у Гильберта торчал кинжал, Иоос Дамман ответил:
— Я ударил его кинжалом, когда он уже упал, потому что он долго не мог умереть. Я сознаюсь в убийстве безбоязненно, памятуя о том, что по законам Фландрии убийство, совершенное назад тому десять лет, не наказуемо.
— Ты не колдун? — спросил судья.
— Нет, — отвечал Дамман.
— Докажи, — сказал судья.
— В свое время и в надлежащем месте я это докажу, а сейчас не желаю, — сказал Иоос Дамман.
Судья начал допрашивать Катлину, но она ничего не слышала — она-смотрела на Ганса и повторяла:
— Ты — изумрудный мой повелитель, прекрасный, как солнце. Убери огонь, ненаглядный!
За Катлину ответила Неле:
— Она может сознаться только в том, что вам уже известно, господа судьи. Она не колдунья, она просто сумасшедшая.
Тут заговорил судья:
— Колдун тот, кто пытается достигнуть своей цели сознательно употребляемыми дьявольскими средствами. Значит, оба они, и мужчина и женщина, колдуны как по своим умыслам, так и по своим действиям, ибо он давал снадобье для участия в шабаше и, дабы выманить деньги и утолить свою похоть, делал так, что лицо у него светилось, как у Люцифера; она же, принимая его за дьявола, покорялась ему и во всем подчинялась его воле. Он — злоумышленник, а она — явная его сообщница. Здесь не должно быть места состраданию — говорю я это к тому, что старшины и народ, сколько я понимаю, слишком снисходительно относятся к этой женщине. Правда, она не убивала, не воровала, не наводила порчи ни на людей, ни на скот, никого не лечила запрещенными средствами, применяла лишь всем известные целебные травы, врачевала честно и по-христиански. Но она хотела отдать свою дочь черту, и когда бы дочь, несмотря на свой юный возраст, открыто, смело и мужественно не воспротивилась этому, то Гильберт ею бы овладел и она стала бы такой же ведьмой, как ее мать. Приняв все сие в соображение, я обращаюсь к господам судьям с вопросом: не почитают ли они за должное подвергнуть обоих пытке?
Старшины хранили молчание, показывая этим, что Катлину они пытать не хотят.
Тогда судья заговорил снова:
— Я, как и вы, проникся к ней жалостью и состраданием, но разве эта, столь покорная дьяволу сумасшедшая ведьма, в случае если бы распутный ее сообщник от нее этого потребовал, не могла бы отрубить косарем голову родной дочери, как то по наущению дьявола учинила во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю? Разве она, если б ей так велел страшный ее муж, не поморила бы скот, не испортила бы масло на маслобойне, подбросив в него сахару? Разве она не принимала бы участие в черных мессах, в плясаниях, волхвованиях и всяких мерзостях? Разве она не могла бы есть человеческое мясо, убивать детей, печь пироги с детским мясом и продавать их, как это делал один парижский пирожник? Не могла бы отрубать у повешенных ляжки, уносить их с собой и впиваться в них зубами, тем самым учиняя гнуснейшее воровство и святотатство? Вот почему суду, по крайнему моему разумению, надлежит, дабы установить, не совершали ли Катлина и Иоос Дамман каких-либо иных преступлений, кроме уже открытых и всем известных, подвергнуть их обоих пытке. Ввиду того, что Иоос Дамман сознался только в убийстве, а Катлина тоже не все рассказала, нам по законам империи надлежит поступить именно так.
И старшины постановили пытать их в пятницу, то есть послезавтра.
А Неле кричала:
— Смилуйтесь, господа!
И народ кричал вместе с ней. Но все было напрасно.
А Катлина, не сводя глаз с Иооса Даммана, твердила:
— Рука Гильберта у меня. Приходи за ней нынче ночью, радость моя!
А затем их обоих увели в тюрьму.

В тюрьме по распоряжению суда тюремщик приставил к Катлине и к Иоосу Дамману по два сторожа, которым вменялось в обязанность бить их, чуть только они задремлют. Сторожа Катлины дали ей, однако, выспаться, а сторожа Иооса Даммана били его нещадно всякий раз, как он закрывал глаза или хотя бы опускал голову.
Всю среду и весь четверг до позднего вечера им не давали ни есть, ни пить, а вечером накормили соленым мясом с селитрой и напоили соленой водой, тоже с селитрой. Это было начало пытки. А утром, когда оба кричали от жажды, стражники отвели их в застенок.
Здесь их посадили друг против друга и привязали к скамьям, обвитым узловатыми веревками, и веревки эти причиняли им сильную боль.
И оба они должны были выпить стакан соленой соды с селитрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66