— Эх ты, лектричество!.. Молчи лучше, Ошарин!.. Не твоего, брат, ума дело…
И пили ароматы полной грудью, осыпанные дождем сирени, лилий, роз, ландышей, голубых, розовых и желтых колокольчиков. И, с девичьими сомкнувшись хороводами, целовались страстно…
* * *
Над жертвенником цветов — о, радость без меры, без предела — вострепетал Дух. Белоснежные раскрыл крылья, облив рощу светом незаходящим ярко. И постигли пророки непостижимое на земле…
В храме цветов трепетных водил Крутогоров восхищенных дев, жен, пророков-хлеборобов. И, глядя в сердце причащаемого, в сердце, красоты преисполненное, радости, огня и Града, светлый возвышал свой замирный голос:
— Бери огонь жизни!.. Гори, как свеча!.. Цвети, как роза!.. Уж этого у тебя никто не отымет… Отдайся земле! Будь солнцем своего мира!..
А березы пели, ликуя, сладимую песню. Ясени прислушивались к зовам ночи — зовам земли. Клонили долу свои венцы. Посылали шумливой листвой молитву свету.
Только что-то темное, колдовское таили в себе черные старые дубы. Как будто жуткую тайну рощи знали. И собирались рассказать ее.
Но ярко горели светы и лампады. Ярко цветы цвели. И трепетал над жертвенником Дух. И странные лились неслышимые голоса небес…
За хороводами, под волнами молодых берез, тонкие сомкнув закостенелые в огненном выгибе руки, стоял Феофан. Молчал, недвижимый.
Но, видно, зажгла его уже красота. В душе его ароматы, росы, светы, шумы и шелесты цветов, видно, разлили' уже огонь жизни…
Затрясся Феофан, увидев что-то непостижимое… Изо рта его кровавая захлехотала пена… А раскрытые до последнего предела глаза, разбрасывающие смертоносные молнии, новым засветились, небывалым от века огнем. Разгоралась душа и бушевала, как кровавая звезда в ночи. В свете ночи увидел Феофан живого, истекающего кровью Распятого, — Того, Кто нес и несет тяготу за зло мира…
А может быть, не несет?.. Кто знает… Но если и несет, то почему же Распятый, а не Сущий?.. Почему Сущий отдал на пропятие Сына, а не Себя?.. — палило Феофана дальними черными молниями…
Да, опалил Дух душу Феофана вечностью — солнцем Града. Положил на челе его роковой знак.
Над ярким грозовым лесом кружились и кадили светом сонмы белоснежных крыл, бросая непостижный огонь в бездны. С вершин, качаемых белым ветром, падали дождем свежие лепестки.
IX
С этой ночи рабочие подрядили злыдотников на зажигательную работу. И первым — Андрона-красносмертника (с Власьихой). Неизвестно откуда выискался тут безрукий инвалид (с рукой, оторванной, по видимости, на гедеоновской фабрике). Этого инвалида водрузил Андрон на тележку (обок с Власьихиными больными ребятами), точно знамя. Попер на базар в рабочий поселок канючить. А сама Власьиха двинула туда с сумками "по кускам"… Зажигало это базарную толпу не хуже любого горючего, почему работа и называлась зажигательной. Добро, хоть знали, что делали.
Закрутилось Андроново колесо… Неведомые дали открылись. Молчаливо Андрон таскал тележку из поселка в поселок. И вокруг торжественной этой процессии вспыхивал фейерверк смеха, издевательств, проклятий и угроз «буржуям-костоглотам». Стража ловила смельчаков — не переловила. Грозными грохотал ропот толпы раскатами.
И тогда-то встали друг против друга два враждебных стана — рабочих-ушкуйников и «буржуев-деролупов». Точно раскололся надвое шар земной. И впрямь:
обыскались умники-доброхоты с планами переделки этого мира, завоевания (веси) подземной и неба. Все, кого обидела жизнь, — кололи шар земли. В заграничных странах будто бы давно уже шла подземная работа. А в России спали. Но теперь пробудились. Каждый из бедняков-пролетаристов пойдет на штурм звезд и луны, ринется в смертный, последний бой за свободу. Чтоб сокрушить старый мир, а новый построить, так говорил Андрон.
Накачивали доброхоты толпу голодных и обездоленных. И раскачка шла из конца в конец, точно буря на море.
Свалка смертельная подымалась теперь уже в сердцах людей — в трущобах, более страшных, чем волчьи ямы.
* * *
В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр — в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.
И страшный лик Крутогорова, преобразившись, — излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда…
И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами — провалами в бездны, какие не ведало и небо…
И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах, — было: сердце человека, вещая его загадка…
— Благодарю тебя, Великий Дух! — воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете. — Благодарю за то, что излучил свет свой земле… свет звездный… И почерпнул от света земли… Горите в неприступном моем излучении, братья мои!.. — обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам. — Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете… Вот — истина.
Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли, — открывалась горняя горней Тайны неба, — с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.
В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) — уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем… И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:
— Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..
— Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!
— Срази!.. Попали!.. Воскреси!..
— Ох, цвети солнце полуночное!..
— Радость!.. Радованье!
— Благодать!..
— Звездосиянье! Свет незакатный!..
В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца…
О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!
За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно — дума о тебе. Ибо, ты — то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух…
Бесчисленные звезды солнца — это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц… Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.
О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только — светы и солнца?!
Но благословенны сердца — цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи — зори черного света и земли!..
X
С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.
В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою — следить за ушедшими в горы пламенниками.
Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.
— Пушша глазу берегли мы Маррею… — наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: — А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?
А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:
— Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..
— Я ничего… я так, — заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку, — Не лайся, старушка ты Божия… Дух живет, где хощет…
— Где Мария?.. — подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный. — Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.
Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.
— Слыхали… ать?.. — заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты. — Голова-то сам перешел в Пламень теперь… Потому — знак увидел… А Марию — ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый… А теперь на меня кричит… А все оттого, что изменил вам!..
— Брешешь, бесстыжая твоя харя!.. — забушевала злыдота. — Рра-зор-вем!..
— Я ничего… Я так… — съежился чернец. — Сами у него спросите.
* * *
Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.
— А-а-а!.. — беснуется злыдота. — Дык ето стало-ть, усе — правда?.. Ты — изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!
Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.
Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.
И только пытает издали его истошно, глухо:
— Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:
— Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть… Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним — другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:
— Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..
Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.
* * *
У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:
— А в ельник?.. За составом, скыть?..
Но никто не шел в темный ельник. Жуткое что-то носилось про этот ельник.
Козьма пошел один.
С чадной, тлеющей тускло головешкой ползал Козьма-скопец на четвереньках под темным сплошным навесом хвои. Копал какие-то коренья. Собирал травы.
А за ним следил Вячеслав тайком, из-за еловых лап.
Только что вырвал Козьма ночной серый папоротник, как чернец, подскочив внезапно, зашипел:
— Брось, шкопец проклятый… скорей брось, а то…
— Што?.. — поднял желтое свое печеное лицо Козьма на багровый свет головни. — Тяготу приймашь?.. Што ль?.. Ну, хучь ты со мною:.. А то, скыть, гады!.. Яду им, а не составу!..
— Брось цвет Тьмянаго!.. — колотился Вячеслав, хватаясь за грудь и крутя головой шибко. — Через него — я Тьмянаго узнал!.. Понимаешь?.. Бро-сь!.. А то убью!.. — взмахнул он ножом.
Козьма молчал, дикими воззрившись на чернеца осовелыми глазами. Но вдруг, распахнув куцынку, подставил Вячеславу грудь.
— Шты-рха-й!.. Божья печать на мне… я, скыть, духом живу… А духа не убьешь!.. Что-о?.. Ну, штырхай!.. — напирал он на чернеца.
Полоснул тот ножом Козьму. Кровь хлынула из черной раны огненной струёй. Залила грудь Козьмы, белую его дерюжную рубаху.
Но устоял на ногах Козьма.
— А-а, шкопец проклятый!.. — ревел Вячеслав. — Тебе Марию?.. Я тебе укажу Марию такую, што ты и ноги вытянешь!.. Я тебя проучу, как топить меня… Говори, обещаешь отравить Крутогорова?.. Ать?.. Обещаешь?..
— Што?.. — скалил зубы Козьма-скопец. — Отруить?.. Хоть переруби меня напополам — не трону Крутогорова… А скорей тебя сызъяню…
— Храбер ты, брат… — прогнусил чернец. — Ну да недаром я караулил тебя…
С размаху пырнул концом в пузо Козьме-скопцу. А тот, шатаясь, достал из-за пазухи пук свежей какой-то травы. Выжав из нее сок, залил рану. Кровь утихла.
Оторопел Вячеслав. Не впервой ему приходилось работать ножом. Козьму он хватил со всей руки. А и с ног не сбил.
— Не убьешь, говорю… Потому — состав… — хрипел Козьма. — Жисть — дли тяготы нужна… Феофана знаешь?.. Вжо две тыщи лет живет. А все для тяготы… Ба-ют, за смертью, тожеть тягота — вад… Дык рази вад сустаит супротив мук от духа што, скыть?.. А Крутогорова за што ты хочешь труить?.. — пытал он.
— Я ничего… Я так… — лебезил уже следопыт, сжимаясь. — Составцу бы мне… Дяденька?.. Ать?..
— Што ш, изволь… — засунул за пазуху Козьма руки. — Бох хучь и выдумал смерть, штоб избавлять людей от тяготы, а себя от стыду, дык рази мы не сумеем смерть победить?! Загартуем все составом… Нихто не будет умирать ужо… Денно и нощно будут печь Боха-то — тяготою… Ну, Бох и сдастса!..
— Ать?.. — отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия. — Што это?..
— Ложись, говорю!.. — сердито гукнул Козьма. — Сперва большую царскую печать прими… А там тяготу примешь… Ну, и составу, скыть, дам от смерти…
— Ага! Знаю, какую печать… Нет, дяденька… Я еще к девчонкам похожу… Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет…
* * *
Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:
Поставлю д' я келью
Под елью!
Стану д' я в той келье спасаться…
Кривому-слепому поклоняться!..
Штоб меня девки любили…
Молоды д' молодки хвалили!..
— Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!.. — харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.
И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.
XI
А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.
Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи — прилег чернец к земле грудью. Замер.
В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26