https://wodolei.ru/catalog/mebel/Aquanet/
В страхе разбежались рабочие…
А Гедеонов, ощупав гнойный, зловонный труп, достал из-под шелкового жилета кольца, бриллиантовые часы, толстый кожаный бумажник. Подсчитал деньги — десять тысяч. И, обрадовавшись, что на постройку церкви как раз хватит, зарыл труп там же. Каменщикам же строго-настрого заказал шалтать о трупе.
— Это — утопленник… — твердил он перепуганным рабочим. — В озере утонул… Ну, а как утопленников хоронить на кладбище запрещено — его тут и схоронили…
Каменщики подмигивали:
— Как же они под комплицу его засунули-то. Чудно что-то… Не укокошили его?
— Не поймут, дураки! — кипятился Гедеонов. — Часовня после была поставлена, мать бы его…
Выстроили церковь, освятили.
Но не помогла и она Гедеонову. Призрак с жутким, непереносимым взглядом неотступно ходил за ним и пытал люто.
* * *
Прослышал Гедеонов про злыдотников, пророков зла. Переодевшись странником, пошел тайком к ним в лесные их кельи. Но злыдотники велели не залечивать язвы духа, а растравлять их.
— Не-т, это не дело… — стискивал Гедеонов зубы, уходя от злыдоты. — Клин надо вышибать клином…
Тогда же многие из злыдотников по приказу Гедеонова высланы были в Сибирь, а кельи их заколочены.
Сам же Гедеонов уехал опять в Петербург шабашить по-старому, по-бывалому. Но теперь уже скрыто и тайно.
Было открыто "Общество защиты детей от жестокого обращения". Гедеонов, собирая на улице приглянувшихся ему бездомных девочек и мальчиков, вез их к себе в дом… А после, строго-настрого запретив им говорить, где были и что с ними делали, отпускал.
— Клин надо вышибать клином! — скрежетал зубами Гедеонов, дрожа и сжимаясь.
* * *
Узнавший о его приезде дед-вельможа, боясь мести" сменил гнев на милость и пригласил внука к себе во дворец.
Но Гедеонов не очень-то шел к деду. Только как-то раз будто нечаянно залучил в особняк к нему.
Старик вельможа, больной и дряхлый, лежал уже в постели. Приход внука его очень обрадовал.
— П… По-целуемся… — шептал больной, подставляя Гедеонову посинелые, полумертвые губы. — Прощаю все… Прости и ты… Ради Бога… — молил он внука.
Гедеонов молчал, держа за руки странную какую-то, молчаливую девочку: ее он привел сюда, чтоб доказать свою преданность "Обществу защиты детей от жестокого обращения". Затем и приехал вот в особняк.
— Спасаешь малюток? — бодрил старик внука. Но тот, не глядя на старика, затворил в спальню дверь.
— П… про-щаю… — бормотал вельможа. — Про-сти-и и ты… А?..
— Ага… старый хрыч… — прошипел Гедеонов, задыхаясь.
Молча раздел перед глазами больного девочку донага. Завязал ей платком рот. Надрезал кожу.
— Кр-ро-о-вушка! — хохотал Гедеонов, костлявыми стискивая длинными пальцами хрупкое тело глухо стонущей девочки. — Ох, кро-овушка-матушка!.. Ах, девчу-шечка моя голопузенькая!..
Впившись, как пиявка, в грудь девочки, горячую сосал из нее горько-соленую густую кровь. Пил жадными глотками. Ныл:
— Кровушка… Кровушка.
Старик, вперив остановившиеся, расширенные, побелевшие глаза в Гедеонова, непонятное что-то промычал. Шевельнул чуть заметно синими непослушными губами, да так и застыл…
Вытер Гедеонов залитые кровью губы. И зеленые острые глаза его налились сукровицей…
— Я-я т-тебе покажу, как нравственность наводить… — екнул он, трясясь и брызгая ядовитой слюной.
Схватил старика за горло внезапно и емко, как удав. Понатужившись и грузно навалившись на него грудью, беспощадно, точно обвалившийся камень, придавил его, онемелого, синего, увидевшего свой конец, к стене…
Руки Гедеонова были крепки, как железо.
Сгорел старик. Тело его, посинелое и закостеневшее, скомканное валялось на постели, поломанной грудой под шелковым одеялом…
Гедеонов, подняв с ковра нагую, окровавленную, тяжко стонавшую девочку, заказал ей молчать. Одел ее, обессиленную, немую. И тайком с нею вышел, молчаливо и бесшумно, из спальни через ряды раззолоченных комнат на улицу. И, усевшись в ожидавший его у подъезда закрытый бесшумный автомобиль, укатил глухими переулками в загородный вертеп…
* * *
Ночью у высокого цинкового, отделанного под золото гроба шла панихида. Гедеонов, как ни в чем не бывало, Суетился уже у гроба, расставлял свечи. Хлопотал около вельмож, сослуживцев деда, приехавших отдать последний долг… Утешал убивающуюся мать свою — дочь вельможи.
Три дня и три ночи Гедеонов, при зажженых свечах, самолично читал у гроба деда псалтырь… Только изредка чтение прерывалось чуть слышным, тонким хохотом, странным и глухим:
— Ха-а… ха… Клин надо вышибать… клином…
* * *
За защиту детей от жестокого обращения Гедеонову дали звание камергера.
VII
Темные и тревожные расползались по Петербургу слухи о камергере-деторастлителе, ученом и маге-докторе, о Гедеонове. (Сам Гедеонов распространял слухи о своей праведности и высокой учености.)
Наряжено было тайное следствие. Но из этого ничего не вышло. Гедеонов замел следы. Сам же уехал за границу.
Год Гедеонов, веселясь, провел в заморских странах.
* * *
В каком-то чужестранном городе встретил он красавицу землячку.
"Влюбился" в нее. А она — в него.
Влюбленные, обручившись, уехали в Россию, в Знаменское — венчаться. Гедеонов спешил с свадьбой. Ему нужно было где-то кому-то доказать, что и он "чтит святость брака" и верит в "Бога"…
* * *
Был задан в Знаменском свадебный пир. С сумерек над озером в саду зажигались разноцветные китайские фонари. Огненным взвивались ключом ракеты.
Гедеонов на хрустальном балконе розового китайского домика, обрызгиваемого светлыми фонтанами, перед невестой своей, одетой в голубой и белый шелка, мечтательно и томно раскинувшейся в кресле бледной девушкой, опустившись на колени, целовал ей ноги больно и сладко:
— Ой, сладость моя!.. Не утолю любви я. Не утолю!..
В голубом странном свете фонарей и выглянувшей из-за каштанов полной луны, словно кукла, дрожала и вскрикивала девушка, лукаво-испуганно вытаращив на Гедеонова шальные глаза. Но что-то не девичье, много изведавшее было в. улыбке губ ее.
Страстно и гибко разметав ноги, стан, светлокудрую откинув назад голову и выпятив юную, тугую грудь, глядевшую из-под тонкого шелка острыми сосцами врозь, — невеста ждала.
Дразнила девушка собой Гедеонова. Пьяным глядела на него взглядом. Улыбалась томно-дерзко. Медленно и протяжно вздыхала.
А Гедеонов обхватывал ее поперек длинными костлявыми руками. Точно переломить ее хотел. Худой прижимаясь шершавой щекой к ее бледной нежной щеке, рычал исступленно:
— Съем!.. Наслаждение ты мое!.. Ог-г…
Сжимал девушку так, что та задыхалась и стонала от боли. Брал ее полудетскую кукольную головку трясущимися руками. К тонким подводил, кривым губам. Целовал ее до крови, прикусывая губы и дрожа. Шептал задыхаясь:
— Не вытерплю… Не утолю любви! Как вспомню, что голенькой… тебя буду держать… девственницу… так дух и захватит!.. Никто-то тебя не видел еще голенькой… А я буду держать и… сладость моя!..
Мял ее остервенело. Тер в руках. Но она, измученная, не отбивалась. Только стонала глухо.
Да не переставал Гедеонов и ломал тонкие ее, детские пальцы. И целовал кровожадно, словно зверь. Сладкую сосал, разжигающую кровь из ее красных прокусанных губ.
* * *
Из верхнего сада музыка лилась. Ветер качал шапки каштанов, обливаемые синим огнем луны. В лодке, подплыв под черное крыло каштана, целовал Гедеонов, мучил невесту ненасытимо. А та стонала, бледная и измятая…
В дворце пылали огни. Гремела музыка. Страстно и влюбленно перешептывались увядающие осенние травы и цветы, разливая пьяные ароматы и росы. Хороводы горячих, бредящих женщин носились, словно одержимые, в огненной языческой пляске.
В церкви, под венцом, всенародно Гедеонов, упав на колени перед невестой, убранной в светлый шелк и алмазы, целовал подол ее платья. Вскрикивал яростно:
— Вот когда утолю я любовь!..
В дворце ночь напролет пиршествовали и веселились гости. Гедеонов и невеста, ликующие, слегка утомленные, вскруженные плясками и вином, с горячими, затуманенными страстью глазами, сыпали улыбки, радость, искристый, звонкий смех.
Перед рассветом молодых проводили в розовый китайский домик.
С час было тихо. Как вдруг там что-то зашумело, оборвалось. Раздались хрипы и стоны…
Перепугавшиеся гости, подхватившись, кинулись в цветник. А там уже метался выскочивший из окна в сад обезумевший Гедеонов. Глухо шипел, корчась около фонтанов, словно передавленный колесом гад:
— Объегорили!.. Околпачили!.. Подержанную девчонку всучили… В дамки, сволочь, прошла… И это в семнадцать лет!..
В отцветшем саду, полном странных шумов и осеннего бреда, взвивались ракеты. И музыка неистовствовала. Жутко маячил на горе, при свете зари, залитый огнями дворец. А у фонтанов, свирепо рыча, метался диким зверем, скрипел зубами Гедеонов.
— Месть!..
* * *
Свадьбу все-таки доиграли. Гедеонов назавтра о том, что его объегорили, молчал, точно в рот воды набравши.
Но скоро молодая захирела.
Ее Гедеонов мучил каждоночно, допытываясь, кому она отдала девственность? Упорно молчала истерзанная, разбитая женщина.
Не прошло и полгода, как она отдала Богу (или черту) душу. И никому невдомек было, что ее доконал Гедеонов. Ведь он так горевал и убивался по ней!
Но горевал и убивался Гедеонов не по жене. А оттого, что его объегорили. Всучили ему в жены подержанную девчонку.
— Не потер-плю-у обиды! — рвал он на себе волосы. — Вознагражу себя!.. Месть до гроба!
Кусал себе руки и диким стонал, свирепым стоном…
* * *
Надумал, как вознаградить себя.
В алтаре Знаменской церкви, под престолом, выкопал Гедеонов пещеру, сделав крытый ход с клироса. Перенес туда чудотворный престольный образ. Двенадцать неугасимых лампад возжег перед ним…
Мужики только диву давались: притих Гедеонов, пропал где-то, словно его и не было.
А он в подпрестольном жил склепе.
Некто, обрадовавшись, что Гедеонова, князя тьмы, осенила благодать, отслужил благодарственный молебен. Место же, где жил Гедеонов, назвал "святой склеп".
Туда опускались на поклон только больные, за чудом.
Также опускались в подпрестольную келью к чудотворному образу из-под венца невесты, за благословением.
И одни. Благодати больше.
Только красивые невесты выходили оттуда смертельно бледными, шатающимися и разбитыми…
VIII
За старым запущенным садом, раскинувшимся вокруг белой каменной церкви, над крутосклоном низкая хилилась, крапивой заросшая и бурьяном, хата. В окнах ее желтые цвели анютины глазки. А стекла были выбиты.
В Знаменском велось так уж издавна. Каждая хата была низка, коса, а в окнах были выбиты стекла. Ничем одну хату от другой нельзя было отличить. Но хату старого попа Сладкогласова можно было отличить тем, что в окнах ее вечно цвели анютины глазки, а около ворот постоянно вертелась шустрая, жеглая, мутноокая Варвара, что наводила на все Знаменское страхоту своими заговорами, нашептами и приговорами. Варвара была приемышем попа.
На зиму уезжала она учиться в епархиальное.
Но как только расцветало красное лето и Варвара, вернувшись в Знаменское, бралась за свое — мужиков, а особенно баб опять жуть охватывала. Томила смертным томлением.
Когда же какая-нибудь напасть или приклюка вваливалась во двор, волей-неволей приходилось идти к суглобой молоденькой ворожее. Варвара будто бы зналась с нечистью и по ее напущению черти бедокурили среди мужиков. Мужики просили ее избавить их от бед и напастей.
А она закатывалась низким недевичьим смехом… Строго и мутно глядя в глаза мужикам, наливала красного вина в чарку и отламывала ломоть хлеба. Дула и плевала под ноги. Давала мужикам хлеба с вином.
— Ешь тело… Пей кровь!.. — строго шептала она, низко и жутко.
Все шире и шире, все дальше и дальше толки расползались по округе и пересуды. Наводит на селяков жуть и страхоту. Насылает напасти, порчи, приклюки, болезни, глады и моры.
Кабы не призналась Варвара, что сном-духом не знает про колдовство и порчи, а вовсе — отводит от мужиков беды отговором на хлебе и вине, подходом, выливом и заливом — громада разнесла бы ее. И костей не оставила бы.
* * *
Бедокурил, стало быть, Гедеонов. Недаром же прошла слушка, что он отмаливает грехи в подпрестольной келье. Наколдует, да и отмаливает…
В бурю деревья в его саду, шла слушка, не качались. На посевы его на падал град. Огонь не брал лесов, гумен и дворца Гедеонова. Ему покорялись тучи, огонь и бури. И служило солнце.
Гедеонов хотел — звал холод. Хотел — жару. Заговаривал дождь и росу, отчего травы засыхали, вяли цветы и хлеба. Накликал и укрощал ураганы, вихри, водовороты. Завидев чертову крутню — метель, — бросал в нее нож. Вихрь пропадал, а на ноже оставалась кровь зарезанного черта…
В полночь выходил Гедеонов на озеро. Вызвавши Водяного, заводил с ним разговор и брал ключи от пекла.
Также улетал Гедеонов с ведьмами на тысячелетний дуб. На ведьмовском шабаше беды мужикам стряпал. Бед этих было столько, что и не перечесть…
Как мужики не догадались об этом раньше? Все нашепты эти да наговоры понапутали. Сколько было шептуних на Руси, а не слыхивано, чтобы на хлебе и вине шептали. Ну, и пошло, будто ест тело и пьет кровь Иисуса Христа поповна, да и мужиков заставляет.
Отводить-то беды наговорами Варвара и отводила. А только неспроста. Может, Гедеонов надумал какую-нибудь каверзу на мужиков? Вот и научил поповну отговорам. Темно все и путано. Враг ли Варвара или друг мужикам?..
Хорошенько-то ее никто и не знает. На народ она не показывалась.
Жутко было ее лицо. Не лицо, а смерть. Щеки бледны. Извилистые, сомкнутые плотно губы тонки и строги. Взгляд под черными крылатыми бровями суглоб и мутен.
В глаза поповна никому никогда не глядела. И никто не знал, какие у ней глаза. Чуялось только, что мутны они, и черны, как туча, и остры. В зрачках ее будто бы люди и звери отражались вверх ногами. Знак, что она ведьма и продана дьяволу…
Будто и веселилась Варвара. Носилась, как жесть, из дому в лес, из лесу в дом. Низким хохотала, недевичьим смехом… Пела мужицкие песни… А все-таки жутко печальное было в ней что-то и зловещее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26