В тьме провалов верещала люто, корчилась нечисть, киша под темными навесами глыб. И скрежетал зубами в смертной нуде, забившись в глубь расщелины, Гедеонов.
А светлый гул и хвалы гремели все ярче и величавее. И белокрылые ангелы сыпали нетленные цветы…
Неприступный ударил в загорелые лица мужиков огонь. С высоты, от Престола сходил по алой лестнице Света Крутогоров, неся зажженное а ночи Солнце. И возглашал, пел пламенник радостно и страшно:
— Вот он, день звезд!.. Гремит в цветах светоносных. огниво мира. Это счастье и юность вернулись к земле в звоне звезд-солнц скрытых…
Здравствуй, звезда утренняя, заря жизни, свобода! И — да не будет мести тьме!.. Дарите радость и врагам — братья!.. Нет выше награды, чем сердце, зажженное любовью навстречу ненависти… Кого одаряли бы светлые, не будь темных? Так привет тебе, дорога Света, бессмертное светило, солнце!.. Ты — только вестник, посланный неведомыми твоими братьями-солнцами в бездны, намек замирного огня безмерного, что пребывает за пропастями небытия… Твои лучи дают смертым бессмертие. Ибо самое страшное, чем покаран человек на земле, — это смерть. А ты даешь… надежду безнадежным, солнце, наш жизнедатель… Ты пробуждаешь душу в песне, зовешь нас на подвиг и делание созидательное. Каждый получает то, чего ждет. Неверующий — небытие. Пресытившийся — ничто. Палач и мучитель — муки духа. Созидатель и творец — бессмертную жизнь. Ты, солнце, ищешь тех, кто к тебе стремится. Благодарение тебе за то, что принесло ты красоту и песню избранным, радость опечаленным. Ты — искупление всех преступлений и кар тьмы. Ты — оправдание мира. Будьте верны солнцу, братья мои и спутники!..
Сквозь тьму и провалы, в свете звезд — солнц, к чертогу замирного огня — вперед, избранные мои!.. Там, впереди — Пламенный Град! Радость! Радость! Радость!
— Свобода!.. — ликовали хороводы. — Радость — Солнце!..
Охваченные грозами, трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, заженное в ночи… Вселенной.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОКЛЯТЬЕ
I
Город Старгород — древний город.
Когда-то это была колыбель торговых гостей заморских, вольных ушкуйников. Теперь там: по одну сторону в дворцах — заводчики-толстосумы, доролупное начальство, по другую в лачугах-рабочий люд. Надо всем — каменные корпуса, трубы, гудки, машинный гул:
это и его фабрично-заводской новый Старгород.
Сюда-то из диких поселков, из приозерных трущоб лесных перебрался Андреи с неразлучной своей тележкой и редкостными пассажирами на ней. Сопутствовала Андрону Власьиха-побирушка.
Неспроста перекочевал сюда бунтарь-красносмертник. Позвали его земляки — фабричные. Готовить голытьбу на штурм чертовых твердынь. Забивать кол осиновый в трещину расколотого шара земли.
Забивали сами доброхоты кол тот словом. А Андрон должен был забивать — убогими, голодными, сиротами, калеками. И Андрон — забивал, глумил, крошил твердыни врага, трещина ширилась, мир раскалывался пополам.
Скоро всем этим миром завладеют обездоленные, труженики, а тунеядцы — да погибнут от лица огня! (Так мнилось голытьбе.)
Но толстосумам-тунеядцам поспешествовали темные, «несознательные» глупцы из своей же братии: странники, богомольцы, скитники, бродяги, монахи, злыдота.
Под Старгородом, на надречной скале, в древнем лесу, ютилась обитель беглых: называлась она Загорской пустынью. Туда и стекались темные, чтоб помогать врагам, а свое счастье продавать за чечевичную похлебку покоя и славы.
* * *
Загорская пустынь — древняя пустынь. В высокой, замшелой, с грозными бойницами каменной ограде, по диким крутым срывам старые теснились, облупившиеся башни, часовни, кельи, обросшие глухой крапивой и бурьяном. Под ними перепутывались подземные, полуобвалившиеся потайные ходы. В древнем, низком узкооконном соборе над литого серебра царскими вратами висела на широкой шелковой ленте темная чудотворная икона Спаса Нерукотворного в золотой, убранной драгоценными каменьями ризе, с двенадцатью хрустальными неугасимыми лампадами перед старым резным кивотом.
Прозорливцы-схимники и старцы в пустыне не переводились исстари.
Но в монастырь, заброшенный в непроходимых глухих лесах, среди отверженцев и язычников, никто не заглядывал. Туда только ссылали провинившихся монахов.
Прежде хоть из дальних краев приходили богомольцы на поклонение древнему Спасу; А теперь и они, Прознав, что игумен монастыря — сатанаил, перестали ходить.
Вячеслава забубенная братия Загорского монастыря избрала-таки игуменом: по Сеньке и шапка.
Но злыдота не давала покою Вячеславу даже и теперь. На миру жгла, клеймила его курвелем, хабарником, чертовым прихвостнем. Харкала ему в глаза всюду, где бы ни встретила.
Чернец бил челом Гедеонову.
И в старую лесную келью по ночам врывались стражники, черкесы. Разоряли амвоны, престолы. Ломали двери, били окна. А злыдоту гнали на все четыре стороны: тюрьмы были попереполнены, забирать некуда было.
Как неприкаянные, бродили злыдотники по глухим дебрям, нигде не находя себе пристанища…
Феофан погиб. Ибо, если бы был жив, стражники побоялись бы трогать его келью, чтобы не накликать на себя бед, не разозлить мужиков и не раздуть пожара. Без Феофана же расправа с злыдотой была легка.
Ушел Феофан из мира. Открывать солнце Града толпе двуногих зверей — для него было все равно, что отдавать пьяным и смрадным блудникам чистое тело девушки. И он ушел в скалы, замкнув душу свою навеки…
За ним ушла из мира и Дева Светлого Града: куда ушла — никто не знал.
А Неонилу, духиню Феофана, Вячеслав, отыскав тайком в моленной лесовика, увез в монастырь.
Говорил, что к мужу. Но Неонила, хоть и знала" что в монастыре Андрон был звонарем и сторожем собора (это говорил ей чернец), не верила все-таки Вячеславу. И ждала от него каверз.
Так и вышло.
* * *
В первую же ночь игумен, справляя в потайной каменной подземной келье, вделанной в древнее основание собора, по Феофану тризну, задал с забубенной своей братией и гулящими девками такую пирушку, что чертям стало тошно.
Как ведьмы, крутились по келье и топали лихо красные, потные, пьяные девки. Хватали на перегиб монахов. Падали с ними на пол. Лазили на корячках, гогоча дико и ярясь…
Только недвижимая Неонила сидела в углу, пригорюнившись и низко опустив голову.
— А-а… — потягивался на диване Вячеслав лениво. — Аль по старику Фофану взгоревала?.. Издох ведь, пес, — колом ему земля!.. И другой твой хахаль издох, Поликарп. Ать?.. Да и разве не знашь?.. Стражники забират в тюрьму, кто за него-Брось его!.. Право… А то гляди… Дух живет, где хощет… Забудь, а?.. Лучше Тьмяному поклоняться. Тоже Бог — не хуже других… А Андрон не узнает… Он сторожит монастырь — некогда ему узнавать.
Но горела в сердце Неонилы незаходящим светом древняя радость.
— Чтоб я да отреклась?.. — встав, подступила она строго к деверю и суровые вскинула на него гневные глаза. — Да ты в своем ли уме?.. Нету благодателя… Так что ж?.. Мне ли, полонянке, горевать?..
Грузный какой-то, саженный монах, схватив ее в охапку, пустился с ней в дикий громовый пляс, ахая железными каблуками о пол, словно десятипудовыми гирями, и выкрикивая какую-то присказку под шум и визг свирепой оравы…
— Отвяжись, курвель!.. — хляснула его Неонила наотмашь. — Постылы вы все мне, обломы!.. С вами только вешаться, а не любиться…
— А Поликарп не постыл?.. — подскочил к ней осклабившийся Вячеслав, скосив на нее узкие глаза потаскушки. — Чем наш брат хуже хлыстов, а?..
Толстый чернец, наахавшись вволю, бросил Неонилу на диван. И, уже расстегнув ворот и длинные подхватив полы мантии, пошел в лихую присядку, загрохотал и закрякал:
Эк, ты ж меня сподманила,
Эк, ты ж меня сподвела!
Д'молодова полюбила,
А за старова пошла!
— За Поликарпа пошла, шкуреха!.. — скрючившись и вцепившись в подол Неонилиной рубахи, прохрипел Вячеслав.
— Это я вовсе про тебя, батя… — ухмыльнулся толстый монах. — Ты ей не пара, ей-богу.
И загремел, подскакивая к Неониле:
Ой, ты ж моя писаная,
Ой, на что ж ты меня высушила!
Привязала сухоту к животу,
Рассыпала печаль по ночам!..
Поставлю я в келью
Поделью,
Стану я в той келье спасаться,
Кривому-слепому поклоняться,
Чтоб меня девки любили,
Сметану да яйца носили,
Сухоту от сердца отшили!
— От так сухота! — реготали валявшиеся на полу пьяные монахи. — В десяток-то пудов, почитай, и не уберешь?..
А толстяк, не унимаясь, тряс пузом:
Эх, хорошо тово любить,
Кто жалобно просит!
Праву ногу поддевает,
Левую заносит!
Вячеслав тормошил Неонилу. Пытал ее:
— Ты скажи-ка хоть… тяготу маешь ли, а?.. Бледная и напохмуренная, дрожала та медленной дрожью, колотилась люто.
— Маешь?.. — приставал игумен.
Неонила молчала упорно, безумея и ярясь.
Тогда Вячеслав, как тать, впившись в вишневые, горячие губы ее кровожадным своим, широким слюнявым ртом, хмыкнул:
— Порадуем Тьмянаго!..
Черная остервенелая орава, вихрем носясь вокруг онемевших, смертельно бьющихся в судорогах Вячеслава и Неонилы, дико и жутко пела Феофану анафему…
II
За монастырем, в глухом лесу, в душном безоконном скиту, обнесенном высокой оградой, в полночь чистого четверга, после страстей Господних, кровавую правили монахи литургию сатане.
Смертно, истошно выли в тишине, взрывая безумие и хаос. У черных, с черепами стен, на высоких железных подсвечниках чадили серые, топленные из человеческого жира свечи… Мутная; тяжелая плавала под низким закоптелым потолком удушливая гарь.
В засиневевшем круглом пределе, перед высеченным из суровца, перевернутым вниз распятием, на окровавленном каменном жертвеннике колдовские возжигал Вячеслав ересные корни, выкрикивая свирепо какие-то заклинания, ворожбы и хулы.
Из щелей захарканного грязного пола, зачуяв гарь человеческого жира и заклятых, острых, дурманящих трав и подсух, глухой истошный вой чернеца заслышав, выползали бурые, покачивающиеся лениво змеи. Окружив жертвенник сатаны, сцеплялись острозелеными, сыплющими мутные искры глазами с прожженным взглядом чернеца, шипя на своего заклинателя…
А тот ближе и ближе подводил к змеиным непонятным глазам заплеванные, сумасшедшие свои зрачки. Каменел над головами гадюк, перекликаясь с ними страшными молчаливыми голосами бурь и хаосов…
Но вот зрачки Вячеслава сузились, пропали. Ведовской, истошный вой затих. Змеи, рассыпав мутные зловещие искры, припав головами к полу, медленно поползли в тесные щели…
Из-за черных завес, повисших над черепами, нагую выводил Неонилу. На бурый от шматьев запекшейся крови жертвенник сатаны клали, рубили, полосовали пышное ее, тугое бело-розовое тело железными прутьями до кровавых фонтанов. Жгли ей сосцы горящими свечами. Запускали иглы под ногти… Зубчатыми рвали ей клещами плечи и грудь…
Безропотно и молча, лишь вздрагивая и вздыхая немо, окровавленная лежала на жертвеннике Неонила. Терпеливо возносила огненным режущим прутьям страстное свое тело, боль и кровь свою непереносимую…
В маете, ужасе и безумии закрыв глаза-ножи, глаза-бури, голубые бездонные омуты, над головами зловещие вскинув остромья рук и в жутких, сладострастных окаменев выгибах, крутились сатанаилы вокруг жертвенника черными языками огня… Охватывали Неонилу гремящим смертоносным буруном…
— Тяготу — маешь?.. — глухо, сквозь жуть и вихрь припадал Вячеслав. -
Совал Неониле в руку нож, крича свирепо:
— Крепче держи!..
Молча та брала косой смертный нож. Гремела им грозно, сыпля огонь. И колотилась, сотрясаясь в кровавом буруне страсти… А над изгибающимся крестом ее рук белых, застыв в ледяном огне, ангелоподобный маячил отрок, готовый принять страсть и смерть…
Когда, черные над головами взметнув саваны, завихрились, зазмеились сатанаилы сладострастными сверлами-взглядами и жуткими выгибами, в объятья огненные крестообразных Неонилиных рук, сгорая, нежный упал, овеянный желтой пеной кудрей отрок.
И вскрикнула страшно и страстно Неонила, смертно замкнув в сады свои знойное отроческое тело… И застонала:
— А-ах… Ме-рть мо-я-а!..
* * *
Перед поруганным, опрокинутым распятием, на жертвеннике сатаны, под лютый вой, шепот и маету сатанаилов, огненно-бледные слились отрок и духиня, в предсмертном трепете страсти закрывшие глаза.
Неонила, кривой держа в правой руке нож, смертельно жгла кровяными своими ласками, объятьями и поцелуями замученного отрока… В хаосе огня и крови корчилась…
А Вячеслав, перед жертвенником упав на колени, завыл псом жуткий вой полночи:
— Хва-ла-а!..
Тебе,
Ма-ти — пусты-ня- но-очь,
Ма-ти — воля…
Хва-а-ла-а…
Когда Вячеслав и монахини притихли, Неонила, дрогнув, со всего размаха ударила любимого своего в сердце. И раскинулась перед ним мертво…
Встрепенулся чистый, бездыханный отрок под ножом, простерши руки, вытянулся во весь свой юный рост да так и застыл… Желтый зловещий свет отливал на светлых кудрях его жженым золотом…
Безумный Вячеслав и суглобые, чадные, зловеще молчаливые друзья его — сатанаилы, подставив низкую железную чашу под хлещущий из-под отрока кровавый поток, собирали кровь. И выли:
— Здра-вствуй, воля безмерная!..
— Отец!..
— Кровь тебе приносим!
— Сокруши, отец!
— Окаянного!.. царя рабов…
— И свет… отец!..
— Победи!..
Из щелей бурые выползли змеи. Окунув юркие головы в чашу, лакали кровь…
А за ними, припав с оскаленными зубами и сухими высунутыми языками остервенело к чаше, пили горько-соленую липкую кровь сатанаилы…
* * *
Через два дня, в пасхальную ночь, торжественно и величаво, в древнем соборе, в белые облачившись ризы, правил Вячеслав светлую заутреню. Свет и победу жизни над смертью пел… Но сердце его полно было зовов тьмы.
III
За потайным чертовым скитом, в дремучем лесу, в пещере, охраняемой красносмертниками и злыдотой, загадочный жил прозорливец-затворник.
Потому-то и прятались сатанаилы в чертовом скиту. Откройся тайна Загорской пустыни — им несдобровать: красносмертники-душители с злыдотой разнесут монастырь в пух и прах, монахов же попередушат от первого до последнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26