Такого не прощают никому и никогда - рубцы от игл
останутся на лице Бутача на всю жизнь, так что Шоорану теперь лучше сразу и
самому прыгать в далайн.
- Жирх вонючий! - выкрикнул Шооран самое страшное оскорбление, какое
только знал.
Скорее всего, Бутач не услышал его, да и что мог добавить крик к тому,
что он уже сделал? Ничто не могло ни исправить беды, ни сделать ему еще
хуже. Шооран медленно поплелся к дому. Здесь уже было много людей: женщины
тонкими палочками разгребали жидкую грязь, выискивая съедобную чавгу,
малыши играли в кашу-малашу, а те, кто постарше - в запретную, но вечную
игру "Мышка, мышка, засоси!". Шооран не видел никого. Больше всего ему
хотелось, чтобы весь оройхон провалился сейчас в глубины, и пусть, раз мир
так несправедлив, не останется вообще ничего, лишь тягучая влага и
безмолвные твари далайна скверные на вид.
Шооран всхлипнул, дождавшись, наконец, слез, и словно тяжелое эхо
донеслось в ответ на его судорожный всхлип. Сосущий чмокающий звук
прокатился над приземистыми тэсэгами, заглянул в беспросветные недра
шавара, вернувшись оттуда усиленным, и завершился бесконечно сильным мокрым
шлепком, гулко отдавшимся в раскаленном аду приграничных аваров.
Долгий миг в воздухе висела оторопелая тишина, затем все разом
закричали, началась паника. Испугались даже те, кто по малолетству не мог
помнить этого звука: страх был безусловен, его воспитала память предков,
погибавших под шумный хлюпающий вздох. Люди похватали кто что мог: грудных
детей, оставленных на верхушке тэсэга, где посуше, мешки с чавгой и сырым
харвахом, палки из хохиура и настоящего дерева, еще какой-то скарб -
бросать нельзя ничего! - и кинулись к огненной границе на узкую полосу,
свободную и от огня и от влаги. Дети бежали вместе со взрослыми - кто-то
сбивал их с ног и, не оглянувшись, бежал дальше, кто-то задерживал шаг и
подхватывал на руки. Бежали трехлетки, размешивавшие "кашу-малашу", сдуло
игроков в "мышку": лишь один - чемпион, кого неведомая "мышка" засосала
особенно глубоко, бессильно дергался, пытаясь освободить увязшие ноги, и
отрывисто, вскриками плакал.
Шооран бежал вместе со всеми, не разбирая дороги, разбрызгивая вонючую
грязь и перепрыгивая через камни. В усталые ноги словно вошла новая жизнь,
иначе бы он ни за что не сумел добежать. Перебираясь через россыпь рыхлых
камней, он оглянулся и увидел, как за ближними тэсэгами бугрится,
отблескивая полупрозрачная студенистая масса, она ползет, разрастаясь,
настигая бегущих. Оттуда в воздух взлетали плети щупалец с присосками,
роговыми когтями или смертельно-жгучей бахромой; щупальца отсекали дорогу и
тащили извивающихся, кричащих людей. Другие руки - тонкие и гибкие ныряли в
шавар, выволакивали на свет то, что пряталось там. Тысячи отростков
ощупывали каждую пядь суши, не пропуская и не щадя никого - великий
Ероол-Гуй хотел есть.
Одна из рук шумно упала впереди, преградила путь, растопырив пальцы,
каждый из которых был похож на многоногого жирха, но Шооран, взбежав на
полуразрушенный тэсэг, сумел перепрыгнуть ее, не коснувшись отростков.
Кто-то мчался впереди, кто-то кричал сзади, Шооран ничего не разбирал и
лишь вскрикнул, почувствовав, как его крепко ухватило за плечо, разом
остановив. Шооран завизжал, повалился на землю, пытаясь высвободиться и
бежать дальше, но неожиданно услышал негромкий и оттого особенно
невозможный в эту минуту человеческий голос:
- Да остановись ты! Куда рвешься? Тебе так необходимо изжариться
поскорей?
Шооран открыл глаза и понял, что остался жив. Он сам не заметил, когда
перескочил невысокий каменный поребрик, ограничивающий мокрый оройхон, и
теперь у него под ногами была сухая твердая земля пограничного оройхона.
Противоположный, огненный конец этого острова упирался в край мира, но
здесь было даже не очень жарко и, главное, совершенно безопасно. За плечо
Шоорана держал хромой Хулгал, на которого Шооран налетел сослепу, когда не
разбирая дороги, несся к огненным грудам аваров. Те из людей, кто успел
скрыться в пограничном оройхоне, подобно Шоорану не могли остановиться и
рвались вглубь, в самое пекло. Огонь, боль от ожогов, казались не так
страшны, как тяжело ворочающийся всего в нескольких шагах Ероол-Гуй. Было
невозможно представить, что узенький поребрик, разделяющий оройхоны,
неодолим для могучего гиганта. Ведь сами люди каждый день, не замечая,
переступали эту преграду. Только Хулгал и остановленный им Шооран остались
на краю, в нескольких шагах от смертельной зоны.
- Не тронет, кишка тонка нас здесь достать, - злорадно проговорил
Хулгал.
Неловко переваливаясь, старик подошел ближе и плюнул на ползущий
совсем рядом щупалец: бесконечно длинный и тонкий как нитка.
- Вот ведь пакость какая, там ему только попадись, а здесь ничего не
может. Я его хорошо знаю - везет мне на встречи. Раньше тоже бегал от него,
отворачивался, а теперь - не боюсь. Но-но, место знай, тварь! - крикнул он
и ударил палкой по кончику даже не щупальца, а словно бы уса или волоса,
который слепо шарил по краю поребрика, безуспешно пытаясь перелезть через
него.
Ус мгновенно обвился вокруг палки, натянулся струной и с легкостью
вырвал ее из старческой руки.
- Вот скотина! - огорченно сказал Хулгал. - Палку слопал. Как же я
теперь ходить буду?
Шооран не слушал болтовни старика, вызванной тем же нервным
потрясением, что заставляло других лезть в огонь или лежать ничком, закрыв
руками голову. Самого Шоорана тоже трясло, и он следовал за Хулгалом словно
сомнамбула, и если бы Хулгал перешел сейчас роковую черту, то и Шооран,
даже не поняв, что делает, тоже отправился бы на гибель.
Чудовище, взгромоздившееся на оройхон, на восемь суурь-тэсэгов разом,
молчало, смолкли и крики погибавших; кроме громады Ероол-Гуя на
опустошенном оройхоне не осталось ничего живого. Лишь полчища рук Ероол-Гуя
продолжали жить своей жизнью: бесцельно крошили камень, с жирными шлепками
окунались в грязь, резко разворачивались, будто стремились отбросить
что-то. Потом студенистое тело раздалось в стороны, словно по нему провели
глубокий разрез небывало огромной бритвой, и изнутри выдавился глаз -
круглый и немигающий, большой, словно чан для харваха. Глаз жутко вращался,
взблескивая черной глубиной расплывшегося зрачка, и вдруг остановился,
вперившись почти осмысленным взглядом в лицо Шоорану. Взгляд тянул к себе,
требовательно звал, и Шооран, шумно выдохнув воздух, шагнул навстречу, но
костлявые пальцы Хулгала сомкнулись на плече, а дребезжащий голос разрушил
наваждение:
- Ишь-ты, голову дурит. Ты, малец, лучше не смотри, такое не каждому
взрослому вынести можно, того и гляди сам к этому бурдюку на обед
отправишься. Пойдем отсюда, он, похоже, надолго на наших тэсэгах расселся.
И, словно опровергая слова старика, заструились укорачиваясь щупальца,
захлопнулись десятки ротовых отверстий с терками мелких зубов, скрылся
глаз, и вся скользкая туша, вздрагивая и сокращаясь, поползла прочь.
Ероол-Гуй уходил.
Едва он скрылся из виду, как пограничная полоса ожила: раздались
голоса, стоны, плач - ошпаренные люди полезли из-под защиты аваров. Они
бегали, искали друг друга, звали погибших.
Шооран молча опустился на камень. Он смотрел туда, где только что
копошились конечности хищной бестии, и медленные слезы, не принося
облегчения, текли по его щекам. Хулгал что-то говорил, потом поковылял
прочь, должно быть, искать новую палку - Шооран ничего не слышал и не
замечал. И лишь когда из сгущающейся вечерней темноты появилась мама, по
всему оройхону ищущая пропавшего сына, схватила его на руки, принялась
целовать, повторяя: "Живой! Живой!..: - лишь тогда Шооран с трудом
выговорил:
- Мама, он всех съел: и того мальчика, и Бутача, и мою тукку. У меня
все было, а он пришел и съел. Все - даже палку Хулгала...
- Нет, нет! - смеясь и плача отвечала мама. - Он нас с тобой не съел,
мы убежали...
- Всех съел, - не слыша повторял Шооран.
* * *
На следующий день те, кто остался жив, задумались, как существовать
дальше. Округа была опустошена подчистую, пройдет еще не одна неделя прежде
чем в грязи зашевелятся жирхи с тошнотворной, но все же съедобной плотью,
созреет под чешуйчатой скорлупой водянистая чавга, а шавар заселят
всевозможные существа, и среди них вожделенная тукка. Сейчас на оройхоне
были истреблены даже заросли хохиура - вполне бесполезной травы, из которой
только и можно сделать, что палочку для разгребания грязи. Короче - не
осталось ничего, кормиться предстояло на соседних оройхонах, что,
несомненно, не могло понравиться жителям этих мест.
Соседи жили с двух сторон, но стороны были явно неравноценны. На
востоке простиралась обширная страна, состоящая из множества оройхонов,
выстроенных Ваном - илбэчем, жившим много лет назад и оставившим следы
своих трудов во всех землях. Правители восточных земель называли себя
ванами и возводили свой род к знаменитому илбэчу, хотя всякий знал, что
древнее проклятие обрекало строителя оройхона на одиночество. Но
противоречить царственному мнению никто не смел, тем более, что удачливый
Ван умер неразгаданным, и теперь на его счет можно было строить какие
угодно домыслы. Ближайший восточный оройхон выходил на далайн лишь одним
углом, и хотя жизнь на нем, казалось, была такой же, что и на пострадавшем
острове, но считался он особым, ибо прикрывал сухие земли царствующего
вана. Соваться туда - значит столкнуться с хорошо вооруженными и
безжалостными цэрэгами, охраняющими от вторжения чужаков перенаселенные
земли. Ясно, что на восток пути не было, в добрые времена цэрэги могли
торговать, но никакой помощи не оказывали ни прежде, ни тем более сейчас.
На запад от того места, которое посетил Ероол-Гуй, находился край
вовсе безнадежный. Пограничный оройхон там касался далайна, так что воздух,
и без того нечистый, наполняли тягостные испарения от кипящего и сгорающего
на аварах нойта. Там не было полностью безопасного места, такого, как
здесь, и единственный мокрый остров, расположенный на западе, давал убежище
самому жалкому отребью, которому не нашлось никакого иного клочка земли.
Даже на ночь западные не могли уйти на сухое, смерть и болезни косили их
беспощадней всего, западные изгои презирались всеми и всему миру платили
ненавистью. Ждать помощи оттуда было так же наивно, как и с востока. Но
больше идти было некуда - на юге пылала граница, на севере колыхал влагу
далайн.
День поисков на разграбленном оройхоне не принес добычи никому, и к
вечеру уцелевшие люди собрались на совет. Говорили только мужчины, ведь
именно им предстояло искать выход. Выход оставался единственный - идти на
запад, но делать это можно было по-разному. Еще день назад, возникни такая
нужда, мужчины собрались бы в отряд, и западным изгоям пришлось бы
немедленно сдаваться на милость сильнейшего. Но теперь, когда больше
половины обитателей оройхона погибли, такой путь становился опасным. Изгои
могли не только дать отпор, но и попросту перебить ослабевших соседей,
чтобы захватить их земли. Опустошенный оройхон пока не представлял
ценности, а вот приграничная полоса - сухая и безопасная привлекала многих.
Дело решил Боройгал - жилистый, неимоверной силы мужчина,
холодно-жестокий и равнодушный ко всему на свете, кроме собственного
удобства. Все свое время Боройгал проводил на приграничной полосе, на
мокрое старался не выходить, жил поборами, а также тем, что добывали две
его жены, целый день копавшие чавгу в самых кормных, но зато и самых
опасных местах. Вчера одна из них погибла, но это слабо огорчило Боройгала.
К детям он был равнодушен, а жен всегда можно найти новых. В жизни Боройгал
ценил лишь обильную жратву, возможность ничего не делать, да еще крепко
заквашенную хмельную брагу, что готовят из перезревшей чавги.
- Воевать не станем, - сообщил Боройгал. - Людей осталось мало, так
что завтра отправим к западным послов. Мы будем кормиться на их оройхоне, а
потом примем у себя их людей. Но только крепкие семьи - те, где есть
мужчины. Таких там немного, но они сила и заставят заткнуться остальную
шушеру. Зато мы обойдемся без войны.
- Так ведь и они станут кормить только крепкие семьи!.. - выкрикнул
женский голос.
- Правильно, - согласился Боройгал. - Так и должно быть.
- А как же мы?
Боройгал повернулся на голос, колючий взгляд царапнул Шоорана,
прижавшегося к матери, которая задала этот вопрос.
- Тебе надо было думать раньше, - язвительно сказал Боройгал, обнажив
в улыбке черные пеньки сгнивших зубов. - Я тебя предупреждал.
Мама взяла Шоорана за руку, молча развернулась и пошла прочь. Шооран
ничего не понял из короткого разговора между матерью и предводителем
уцелевших, но почувствовал угрозу в словах Боройгала, и теперь был рад, что
они с мамой уходят гордые и непобежденные. Лишь когда они отошли так, чтобы
их стало не видно, Шооран дернул маму за рукав и спросил:
- А что он тебя предупреждал? Он знал, когда Ероол-Гуй придет?
- Нет, он ничего не знал, - ответила мама. - Он просто мстит.
- За что? - удивился Шооран.
Он знал, как мстят мальчишки, избивая и вываливая в нойте противника,
и знал, за что они могут мстить. Но какова месть взрослых, Шооран
представить не мог и потому, не дождавшись ответа, снова дернул маму за
рукав и переспросил:
- Как это мстит? За что?
- Когда-то он хотел, чтобы я пришла к нему третьей женой, - сказала
мама, а я отказалась. Вот он и зол на меня.
- Правильно отказалась! - поддержал Шооран. - Этот Боройгал
здоровущий, а бездельник. Я и то лучше промышляю. Согласилась бы, так тебе
же его и кормить пришлось бы.
- Не в этом дело, - сказала мама. - Он свою долю и так отбирал. Просто
я не хотела с ним жить. Ты отца не помнишь, а ведь этот Боройгал по
сравнению с ним словно мелкий жирх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10