— Вот ее слова: «Не стану говорить, будто со времени нашей помолвки у меня не было счастливой минуты, но могу смело сказать, что не знала после нее ни одного спокойного часа», — губы у ней дрожали, Эмма, и я пожалела ее всем сердцем.
— Бедная! — сказала Эмма. — Так, значит, она корит себя за то, что согласилась на тайную помолвку?
— Корит? Мне кажется, никто не осуждает ее столь сурово, как она сама. «Этот поступок, — говорила она, — стал для меня причиною непрестанных страданий, и это справедливо. Зло влечет за собой наказанье, но продолжает оставаться злом. Страдания не искупают вины. Им никогда меня не обелить. Я действовала против собственных правил — все кончилось счастливо, все добры ко мне, но совесть мне подсказывает, что это не заслужено. Не думайте, сударыня, — прибавила она, — что меня дурно воспитывали. Не судите по моей ошибке о друзьях, которые учили меня и пеклись обо мне. Виновата я одна, и, хотя, казалось бы, нынешние обстоятельства могут мне служить оправданьем, поверьте, я со страхом думаю о той минуте, когда должна буду все рассказать полковнику Кемпбеллу».
— Бедная! — повторила Эмма. — Видно, она любит без памяти. Видно, одна любовь толкнула ее на этот шаг. Любовь пересилила разум.
— Да, сила ее чувства не вызывает у меня сомнений. Эмма вздохнула.
— Боюсь, что и я изрядно приумножила ее страданья…
— Вы, дружок, это делали, сами того не зная. Впрочем, сколько я поняла, отсюда, быть может, и проистекали размолвки, на которые он нам намекал. Зло, совершенное ею, говорила она, имело естественным следствием то, что она начала вести себя неразумно. Сознавая, что поступила неверно, она сделалась жертвою бессчетных тревог и страхов, сделалась вздорной, раздражительной, и, должно быть — даже наверное, — ему было трудно это выносить. «Я перестала считаться с его складом натуры и нравом, — говорила она, — с его прелестною живостью, с веселым, легким характером, который в обычных обстоятельствах составлял для меня одно из главных его очарований». Затем она стала говорить о вас — сколько доброты вы к ней выказали, когда она хворала, и, красноречиво краснея, просила меня при первой возможности передать вам ее благодарность — величайшую благодарность — за эти добрые побужденья и старанья оказать ей помощь. Ей совестно, что она их без должной признательности отвергла.
— Когда бы не уверенность, что сейчас она счастлива, — серьезно отвечала Эмма, — а она, конечно, счастлива, как бы ее ни мучили угрызенья совести — эта признательность была бы для меня нестерпима, потому что, миссис Уэстон, ежели подсчитать, сколько зла я сделала мисс Фэрфакс, то все эти добрые побужденья… Ну, да что там… — останавливая себя и стараясь глядеть веселей, — пора это все забыть. Спасибо, что вы посвятили меня во все эти любопытные подробности. Они показывают ее в самом выгодном свете. Я убедилась, что она достойна счастья, — я надеюсь, что оно не изменит ей. Это справедливо, что он богат, ибо духовное богатство целиком принадлежит ей.
С таким заключеньем миссис Уэстон согласиться не могла. Она во Фрэнке не видела изъянов, а главное — любила его, и потому истово защищала. Она говорила и умно, и с чувством, но Эмма вскоре потеряла нить ее рассуждений ее внимание устремилось на Бранзуик-сквер — в Донуэлл; она больше не вслушивалась, и, когда миссис Уэстон завершила словами: «Письма, которого мы так ждем, еще нет, но надеюсь, оно скоро придет», — ответила не сразу и наугад, так и не вспомнив, о каком письме идет речь.
— Эмма, девочка моя, здоровы ли вы? — спросила ее напоследок миссис Уэстон.
— Совершенно! — отвечала Эмма. — Вы же знаете, я не болею. Так не забудьте известить меня, когда придет письмо.
Рассказ миссис Уэстон дал Эмме новую пищу для невеселых размышлений, заставив ее проникнуться еще большим уважением и сочувствием к мисс Фэрфакс, острее ощутить, как она к ней была несправедлива. Горько сетовала она, что не стремилась ближе сойтись с нею, и краснела при мысли, что причиной тому была в известной мере, конечно же, зависть. Послушайся она мистера Найтли — яви она к Джейн внимание, которого она с такою несомненностью заслуживала — попытайся узнать ее лучше, сделать шаг ей навстречу, найти друга в ней, а не Гарриет Смит, — и как знать, быть может, не пришлось бы ей теперь так мучиться… Одна — ровня ей по уму, рождению, воспитанью, а что такое другая? Предположим даже, что они бы не подружились, что мисс Фэрфакс не посвятила бы ее в столь важную тайну — а вероятней всего, так бы и случилось, — все-таки, узнав ее как следует, как ей следовало узнать Джейн Фэрфакс, она бы не питала этих гнусных подозрений насчет непристойного романа с мистером Диксоном, которые не только выдумала и взлелеяла по глупости сама, но и, что вовсе непростительно, разболтала другому, который, опасалась она, мог по легкомыслию и беспечности сообщить о них Джейн и глубоко оскорбить ее в самых деликатных чувствах. Она понимала теперь, что со времени приезда Джейн в Хайбери была для нее, вероятно, худшим из многочисленных зол, осаждавших ее. Была всегда и во всем врагом ей. Всякий раз, как они оказывались втроем, она угрожала спокойствию мисс Фэрфакс на тысячи ладов, а Бокс-хилл явился, по всей видимости, последней каплей, переполнившей чашу душевных страданий.
Долог и невесел был этот вечер в Хартфилде. Погода тоже наводила уныние. Заладил холодный дождь, и о том, что на дворе июль, напоминали разве что деревья и кусты, терзаемые ветром, да поздний закат, который все медлил скрыть от глаз эту безотрадную картину.
Непогода дурно действовала на мистера Вудхауса, и приободрить его могли одни лишь непрестанные заботы дочери, которые ныне стоили ей небывалых дотоле усилий. Ей припомнился другой тоскливый вечер, когда она впервые осталась вдвоем с отцом после свадьбы миссис Уэстон — но тогда вскоре после чая пришел мистер Найтли и мигом разогнал их грусть. Увы, скоро этим дружеским посещеньям, этим чудесным свидетельствам притягательной силы Хартфилда, настанет конец. Тогда она опасалась, что с наступлением зимы лишится многого, — и ошиблась; ни один друг их не покинул, ни одно увеселенье не прошло мимо… Но сердце говорило ей, что на этот раз дурные предчувствия ее уж не обманут. На этот раз будущее закрыли тучи, которые не разогнать, даже не раздвинуть немного. Если в кругу ее друзей совершатся ожидаемые перемены, то Хартфилд опустеет — она останется наедине со своим батюшкой и сожаленьями о загубленном счастье.
В Рэндалсе родится дитя и свяжет мать, займет ее сердце и время, станет дороже прежней питомицы. Они лишатся миссис Уэстон и, вероятно, в значительной степени — ее мужа. Фрэнк Черчилл больше приезжать не станет, и мисс Фэрфакс, надобно полагать, вскоре окончательно оторвется от Хайбери. Они поженятся и осядут либо в Энскуме, либо где-нибудь неподалеку от него. Все, что ей дорого, отнимется, а ежели, ко всему прочему, они утратят и Донуэлл, то что им останется — с кем можно будет отвести душу за интересным разговором, с кем поделиться заботой? Уж не заглянет к ним больше скоротать вечерок мистер Найтли!.. Не нагрянет в любом часу, словно к себе домой!.. Как это вынести? И ежели он оставит их ради Гарриет, ежели подтвердится, что общество Гарриет для него предел желаний, что его избранница, сердечный друг, супруга, средоточие его земного блаженства — Гарриет, то разве утешит Эмму в ее несчастной доле неотступная мысль о том, что все это сделано ее руками?..
Тут ее боль достигала высшей точки — Эмма с невольным содроганьем тяжело вздыхала, вставала, расхаживала по комнате; единственным утешеньем и поддержкой служила ей решимость вести себя отныне безупречно и надежда, что как ни безотрадна будет в сравненье с прошлым эта зима — да и все другие зимы, которые ей суждено прожить, — но сама она станет разумней, мудрее и, может быть, встретит весну уже без столь горьких сожалений.
Глава 13
Ненастье затянулось; назавтра в Хартфилде все утро царило то же уныние и уединенье — но после полудня распогодилось; ветер переменил направленье, прогнал тучи и улегся; выглянуло солнце — и снова вернулось лето. Встрепенулась и Эмма; ее сразу потянуло из дому. Природа, освежась и успокоясь после бури, нежилась на солнце, сверкала, благоухала, лаская взор и обонянье, и Эмма надеялась, что постепенно тоже обретет в ней успокоенье, а потому после обеда, когда к ее батюшке зашел на часок мистер Перри, она поспешила в сад… Прошлась разок-другой по аллее, чувствуя, как мало-помалу проясняются мысли и оживает душа, — и вдруг увидела, что в калитку входит мистер Найтли и направляется к ней… Она и не знала, что он вернулся из Лондона. Еще минуту назад она не сомневалась, что их разделяют шестнадцать миль, и едва успела кое-как собраться с духом. Нельзя было показать ему свое волненье. Через полминуты он был подле нее. Они поздоровались сдержанно, чуть натянуто. Она спросила, как поживают их родные, — он отвечал, что хорошо. Когда он от них уехал? Только нынче утром. Должно быть, попал под дождь по дороге? Да. Оказалось, что он хочет с нею прогуляться. «Только что заглянул в гостиную, убедился, что он там лишний, и предпочитает побыть на воздухе…» Эмма видела, что он подавлен чем-то, и ее страхи с готовностью подсказали ей возможную причину: сообщил о своих намерениях брату и расстроен теперь из-за того, как тот их принял.
Они пошли рядом. Мистер Найтли молчал. Ей казалось, что он то и дело поглядывает на нее, надеясь, вероятно, лучше увидеть ее лицо, но она отворачивалась. Тотчас страхи ее удвоились. А вдруг он ждет удобной минуты, чтобы заговорить с нею о своих чувствах к Гарриет… Она не хочет, не может облегчить ему эту задачу! Пускай справляется сам… Но и молчанье казалось ей нестерпимо. Она не привыкла к его молчанью. Она поколебалась, отважилась — и, силясь улыбнуться, начала:
— Ну что ж, раз вы воротились, то у меня для вас есть новость — и думаю, она вас удивит.
— Новость? — спокойно переспросил он, глядя на нее. — И какого же рода?
— Такого, что лучше и быть не может — скоро будет свадьба.
Он помолчал минуту и, удостоверясь, что это все, отозвался:
— Ежели вы имеете в виду мисс Фэрфакс и Фрэнка Черчилла, то эту новость я уже слышал.
— Когда же вы успели? — вскричала Эмма, оборотясь к нему и заливаясь краской, ибо, когда он это сказал, ей мгновенно пришло в голову, что по пути он, вероятно, завернул к миссис Годдард.
— Я утром получил записку от мистера Уэстона, в которой говорилось о приходских делах, а в конце он коротко извещал меня об этом событии.
У Эммы отлегло от сердца, и немного спустя она заговорила уже спокойнее:
— Вас это, должно быть, меньше удивило, чем всех нас, ведь вы кой о чем догадывались. Я не забыла, как вы однажды пробовали предостеречь меня. Жаль, что я не прислушалась, но видно… — упавшим голосом и с тяжким вздохом, — мне суждено жить в ослепленье.
Они помолчали; она не подозревала, что ее речи произвели на него особое впечатленье, но вдруг почувствовала, как он продевает ее руку под свою и прижимает к сердцу, — услышала вдруг, как он, понизив голос, произносит с глубоким чувством:
— Эмма, голубушка, верьте, что эта рана со временем заживет… С такою ясною головкой, как у вас, с таким высоким чувством дочернего долга вы, знаю, вы не допустите, чтобы… — Он крепче прижал к себе ее локоть и глухо, сквозь стиснутые зубы, прибавил: — Поверьте, что как преданный друг ваш… Невыразимо возмущен — какая низость, гнусность!.. — И громче, тверже, завершил: — Очень скоро его здесь не будет. Они скоро уедут в Йоркшир. Ее можно пожалеть. Она заслуживает лучшей участи.
Эмма все поняла и, подавляя радостный трепет, вызванный столь нежным участием, отвечала:
— Вы очень добры, благодарю, — но только вы ошибаетесь и я обязана во все внести ясность.
Для такого рода сочувствия нет оснований. Да, я была слепа, не видела, что происходит между ними, и вела себя так, что стыдно вспомнить, — позволяла себе, по неразумью, творить и делать многое, что могло подлежать ложному истолкованью, однако иных причин жалеть, что эта тайна не открылась мне раньше, у меня нет.
— Эмма! — вскричал он, глядя на нее во все глаза, — да неужели возможно, что… — Он осекся. — Нет-нет, я понимаю вас, простите… уже и то, что вы сказали, — большое благо. Во всяком случае, об нем нечего жалеть, и я хочу надеяться, что скоро вы это поймете не только головой… Какое счастье, что вы не увлеклись им серьезно! Признаться, по вашему поведенью трудно было судить наверняка, сколь глубоки ваши чувства, — я видел только, что вы ему выказываете предпочтенье, которого он не стоит. Такой, как он, недостоин называться мужчиной. И такому достанется это милое созданье?.. Ох, Джейн, Джейн, какая вас ждет несчастная судьба…
— Мистер Найтли, — сказала Эмма, пряча за напускною оживленностью смущенье, — я нахожусь в двусмысленном положении. С одной стороны, я не имею права оставлять вас в заблужденье, но с другой, раз причиною заблужденья была моя манера вести себя, то стыдно признаваться, что все это делалось не любя, — как стыдно было бы признаться в обратном. Но это делалось не любя…
Он выслушал ее без единого звука. Она ждала, что он заговорит, но он продолжал хранить молчанье. Вероятно, этих объяснений недоставало, чтобы он смягчился, и, значит, ей предстояло еще более уронить себя в его глазах. Это было нелегко, и все же она решилась.
— Мне почти нечем оправдать свое поведенье. Вероятно, его внимание льстило мне, и я не скрывала своего удовольствия… Очень старая история — обычная вещь, — случается с сотнями женщин, и все же непростительна, когда женщина, как я, претендует на пониманье всех и вся. Многое способствовало искушенью. Он приходится сыном мистеру Уэстону, он буквально дневал и ночевал у нас в доме, был неизменно любезен, короче, — со вздохом, — я могла бы изобрести еще тысячу причин, но все они сведутся к одной — он льстил моему тщеславию, и я принимала знаки его внимания. Правда, с некоторых пор — уже довольно давно — у меня создалось впечатленье, что они ничего не значат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65