Я что-то сказал ей и, не дожидаясь ответа, хотел уйти, оставив её одной. Мгновенно она сняла с себя притворную усталость и, совершив громадный шаг в преодолении свойственной многим в таких вещах робости, сообщила мне примерно следующее (надеюсь, сарказм - к месту; но надеюсь зря):
- Я тебя люблю.
Вот это - единственное, что имеет право называться "висящим в воздухе". Я и она, оба, были испуганы ею сказанным: я впервые в своей жизни слышал это, она - говорила. Осознав тяжесть произнесенного, Регги попросила меня уйти. Я ушёл.
Я боялся этого. Я прекрасно знал, но продолжал уныло обманывать себя. Её слова всегда страхом моим присутствовали между мной и ней. Такого не должно было быть. Я запрещал, но мог ли запретить что-то Регги, не понимающей (не принимающей) никаких запретов, кроме одного (всё-таки моего). Она подчинялась моему запрету на моё же имя. Как я люблю непосредственность (непоследовательность). Она любит меня. Я уводил себя от возможности произнесения этих слов и от возможности существования причины, по которой они могут быть произнесёнными, и мне всегда удавалась избегать, отрицать, не верить и не замечать неслучайность привязанности Регги ко мне. Мне удавалась не замечать её привязанность в качестве большего. Я так и не спросил её о подробностях, я не мог спросить её о них - всё ещё отрицал неотрицаемое. Тонкости, милые тонкости чувства всегда казались раздражительно-наивными при произнесении их вслух. Наверное, Регги жалела тогда, что сказала ненужное. В Регги было то, что было. Запретным для меня. Несмотря на абсолютно полное отсутствие ограничения в чём-то между нами, я не мог говорить с ней о том, что было святым для неё, точно так же, как и она не касалась той темы, которая была только моей. Я не мог говорить с ней о том, что было святым для неё, даже если святым был я.
17.
Теперь, когда прошло столько времени, сколько нужно мне, чтобы я мог судить о Регги, я знаю, что она любила меня. Я не верю в любовь. Я не видел её. Её нет. В словах любого о "любви" я мгновенно находил субъективность наивности, в каждой из историй, выдуманных (вымоченных-вымученных) гениями, обязательно полагается что-то из очерняющего. Любви нет, но, тем не менее, приходится пользоваться искривляющим (кривляющимся) словом, чтобы наслаждаться преступной возможностью говорить об оригинале копий, исковерканных абсолютной пошлостью людей, которые насилуют слово, как насилуют друг друга, изредка этим словом прикрываясь. Все уверены в любви. Все.
Любовь не достоверна. Она сомнительна. Подозрительна. Безрассудна. Неподсудна. Она доступна не всем. Лишь у редких и одиноких, таких, как Регги, в той же редкости и одиночестве присутствует любовь. "Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных страстей...". Как-то очень бездоказательно - говорить о любви. Нет её. Её нет - и пусть меня выдаёт нервность ритмического рисунка, я повторяю слова - её нет.
18.
Я ожидал Реггиных слов. Ожидал, как ожидал подтверждение своей интонации в следующей фразе. Я ожидал неожиданно. Я не ожидал, что ожидал. Я ожидал, что не ожидал. Я уже дал ей то, что она могла взять у меня повод. Повод для дальнейшего. Дальнейшее тоже было тем, чего я никак не ожидал. Правильнее сказать, тоже было тем, чего я не хотел ожидать. Опыт мой показывает (иногда), что всё, что я ожидал, было ожидаемым зря потому, что все ожидания были напрасными и безосновательными. У меня не было никаких оснований полагать и предполагать, что слова, забирающие у меня любое равнодушие, Реггины слова, останутся неизречёнными, у меня было только желание этого, но желания недостаточно, каким бы сильным оно ни было. Бесполезно мне искать позывы мои к чему бы там ни было - все оказалось таким, каким стало, и я соглашаюсь с этим, только мысль постоянная, новая грань в моём восприятии Регги добавила то, чего никогда не было и заставила проститься с ещё одним очарованием прошлого, не далёкого, не рокового, которое тоже останется в слишком испачканной всем памяти - первое из того, что относиться к Регги, принятое мной без заведомой уверенности в грехе. Очередная перемена. Их достаточно много последнее время, но всё же не Регги принесла их ко мне, а то высшее и пакостное существо, так настойчиво и устойчиво стремящееся до конца довести задуманное.
Мне было очень нервно разговаривать с Регги. Любая секунда привычных ранее взглядов на неё, привычных слов ей превращались в самую прямую ссылку на её слова, страшные для меня, существующие. С ними, с их появлением, исчезли одни из главных составляющих и определяющих меня и Регги черт беззаботность, понятная лёгкость, естественность (неестественная, по крайней мере, для меня). В Регги же все выглядело таким же обычным (опять простительная неточность - разве могло быть что-то обычным в ней), таким, как было ранее. Регги оставалась прежней. Возможно, мне только казалось так, возможно, она сожалела о своих словах так же, как и я. Скорее всего, так и было. Любая её улыбка мне, любое её заставляло меня приводить свой рассудок к безобразному анализу её, вне сомнения, неизвестных мне чувств ко мне. Я стал всё пропускать через красную ткань её слов. В любой её фразе, в любом движении и ласке я слышал "я люблю тебя". Я заменял её этими словами. Из-за них она перестала казаться мне полностью понятной и раскрытой мной. Я неосознанно полагал, что знаю её полностью, что смогу предугадать все её действия, но я ошибался. И, скорее всего, вовсе не в ней. Я ошибался в действиях никак ещё не обозванной мной неизвестности, всегда заглядывавшей мне через плечо, проверяя эффектность своих каверз, убеждаясь в своём могуществе. Я ошибался в ней, в нём. Рок ли это, судьба ли или ещё что-то, обозначаемое близким по значению набором букв - не важно. Важно то, что ошибался. Ошибку, как и большинство ошибок, уже не исправить.
19.
Если я вспоминаю Регги, что делаю в последнее время довольно (довольно!) часто, то я возвращаюсь памятью своей в ночи, которые были нашими на протяжении ничего не означающего по сравнению с вечностью времени. Они были бесчисленными в неминуемости и, наверное, исчисляемыми в практичности. Их было много, но они превратились со временем в одну огромную и незаконченную, и я берегу их одной ночью, хотя отчётливо помню каждую из них в отдельности. Только одна из моих и Реггиных ночей вырывается из петли общих. Потом станет понятным, почему.
Эта ночь стала последней запомненной (заполненной). Откуда она взялась - границ её я не смог обнаружить в воспоминаниях. Они исчезли, и сейчас я помню только внутреннее, содержание, но никак не форму. Мы впали в эту ночь, мягко и плавно оказались в ней, разрушив эластичные невидимые преграды, спасающие её от чужого ей. Так бывает во снах, ни начала, ни завершения которых не существовало никогда - только середина, отданная созерцанию и неспешному участию. Регги так же впала в мою жизнь, так же эластично (каламбур, которому я запретил рождаться, в любом случае, он родился бы мертвым) - неправильно, не "так же эластично" - слово для сравнения предыдущей фразы находиться здесь в последующей. Как это всё знакомо, как всё соответствует прихотям неизвестных вершителей. Мы впали в эту ночь, в это молчание, в степенное, в траурное, в требующее молчание. Оно было Реггиным молчанием, но мы зависели от него оба, и оба стали его жертвами. Умеренно вышагивая, Регги медлительно, даже мстительно, уверенно молчала. Всё начиналось с начала - как только я чувствовал послабление в её немой неприступности и готовился произнести что-то нейтральное, принимающее её условия, которые мне только казались (всё и всегда мне - казалось), как временное расположение её исчезало и безмолвие начинало восхождение к страшным своим вершинам. От слов, которые, я знал, могли только навредить, меня спасали вечно разные взляды на всё, что было рядом. Фригидная луна, уставшие звёзды, какой-то воздух. Регги молчала. Я не удивлялся её молчанию, более того - я даже не задавался вопросом, почему она молчит. Регги молчала. Я молчал. Все молчали. Мы были преступно-одни на людных обычно улицах желтого ночью и серого вечером города. Взрастали они особенным миром, миром сюрреальных снов, миром отсутствия, щекотливой, легкоразрушаемой оболочкой этого мира. Ad te suspiramus gementes et flentes in hac lacrimarum valle (так, бесполезные цитаты, несочетаемое присутствие которых даёт знать обо всём - несочетаемом). Иногда слова были готовы стать прошедшими, но Регги не хотела расставаться с ними, и, не справляясь с выдающей их предполагаемое существование готовностью услышать самой произносимое, убивала их. От такого её преступления оставался только один след - неспешное угасание её обещающего что-то, готового к чему-то вздоха.
20.
Если бы я знал тогда значение этой жёлтой ночи, жёлтого молчания, я бы не смог находиться в них, сопоставляя моё бессилие и неотвратимость последующего. Регги молчала, стеснённо для её обыкновения и необыкновенно откровенно для обыкновения моего. Всё было внешне простым, но сейчас я вижу вместо такой простоты очень знаковые вещи, половину которых я придумал сам, а другую половину которых позволил фантому внести в окружающее меня естество.
21.
Регги молчала. Я молчал ей вслед. Я отставал от её тишины. Я уставал от её тишины. Я уста её помню - помню так хорошо, что не остаётся ничего другого на них - я не могу определить их, не могу сказать, какими были они, но - помню. Губы её, лицо её, её я буду помнить, так же помнить, как помню Мари, несмотря на непозволительное совмещение их обеих в одном, в одном времени, в одной строке. Много раньше я не позволил бы себе поставить рядом их имена только потому, что я считал Регги легкомысленным грехом, какой-то поспешностью, результатом потакания мрачным и не относящимся к святым желаниям, теперь я, замечая переходящие повторения, не могу представить их имена, ставшие одинаково святыми (но святыми - по-разному), в силу определённо других причин. Как и много дней (что такое дни по сравнению с более тонкой системой измерения времени, время бессильно, время одинаково; часто, настойчиво-часто, оно совсем не совпадает с теми изменениями, которые происходят) назад, я боялся. Я по-прежнему боялся того, что Регги заменит её. Я знаю, конечно, что мои тревоги (какое отвратительное слово) были напрасными и бессмысленными, но от этого лёгкая дрожь страха, особого страха, страха, присущего всему, так или иначе относимому к року, не переставала быть моей. Я люблю одну, но помню двоих. Картинки памяти, захватившие дрожайшие (дрожавшие) секунды их существования находятся в разных областях её, но какими бы разными они ни были, они останутся со мной, как и скорби по ним - по ушедшим - по любимой мною, по любившей меня. Обе они забирали у меня ночи - одна - для слёз по ней, другая - просто так. Простота. Просто та. Просто эта. Просто эта навязчивость и развязность (чёрная нить развязана) - следствия, нечаянные следствия, всего того, что было рядом со мной, было мной, было судьбой и отчаянием, невозможностью и крайней доступностью, невозможностью доступности и доступностью невозможности.
22.
Ночь молчания продолжалась. Регги молчала. Всё, следившее за нашей неслучайной немотой, молчало тоже. Регги заставляла меня безмолвием своим понимать всё как молчание. У меня и без этого было много причин не произносить ни слова. Видимо, у неё тоже. Молчание было гладким, всё было налито сочной тишиной. Так часто бывает, почти всегда. По крайней мере, только однажды я заметил отсутствие тишины - её просто не было, ни звука, ни его смерти, ничего не было. Где-то далеко, на границах вновь и вновь создаваемого мира, тоже бесшумно шумела отсутствующая тишина - я ощущал её присутствие. Любое моё движение, в другом случае разорвавшее бы это беззвучие, игнорировалось мной и всем остальным, поэтому ещё несколько часов я был беззвучным, наблюдая за тем, как сухость и восторженность забытых, но усердно вспоминаемых ассоциаций уступало свои права на владение пространством мягкости понятной и мокрой тишины. Только одна была у меня такая ночь. А все остальные - ночи как ночи, с пролетающим из одного уха в другое движущимся шумом чего-то спешащего, не представляющего себе напрасного ожидания. Они похожи. Эти ночи. Но никак нельзя назвать их стандартными, так же, как присутствовало в них схожее, было и заставляющее напрягать рассудок в пытках более тщательного им детального воспоминания подробностей, некоторые из которых, прячась в прошлом, появлялись вдруг, неожиданные и нежданные, но, несмотря на это, доставляющие по адресу какие-то тёплые и только мне понятные чувства, уже известно чем связанные с невозвратимым. Между всем прочим, что напоминало мне каждое о своём, Реггино тогдашнее молчание напоминало мне мои и Реггины ночи, за которые ни я, ни она не произносили ни слова, боясь словами нарушить тепло наших объятий. Какие-то мелкие, но яркие детали всех остальных ночей, которым не хватило места в моей голове, находили своё законное место в произвольном порядке воспоминаний этой последней ночи. Как и в десятках остальных ночей, в этой также присутствовал всегда одинаковый просящий и отказывающий шум реки, всё та же желтизна ночи, которая, казалось, должна бы быть чёрной, похожие ассоциации, ещё много чего заимствованного из других, не связанных с данной, ночей. Предсказуемым здесь может быть то, что одним из заимствований из уже свершившихся (свернувшихся) и уже завершившихся ночей может быть дождь. Предсказуемость уживалась с непредсказуемостью, пророчество с намеренной догадкой, остальное с остальным - действительно дождь был - он подтвердил не только мои заимствования, но и заимствование того (той, тех), кто прототипы для них создавал, вот только перенятым в плане дождя оказался только факт его наличия, но никак не содержание его он был совершенно другим, отличным от предыдущих, как это и свойственно обыкновению всех дождей - наличие отличия. Регги молчала. Тихое, спокойное, властное и безраздельное её молчание. Дождь тоже молчал, капли его, всегда шумные и напоминающие, тихо падали на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16