Мари была девочкой из того мира, и я часто не верил в её бывшую реальность. В том, к упоминанию чего подгоняет меня моя инфантильность, я всегда был рядом с ней, но внезапно она оказалась рядом со мной - это было моей самой безнадёжной мечтой. Я был с ней каждую ночь она со мной - никогда. Каждую ночь двадцати лет я вспоминал её и уходил в прошлое, единственно-доверяя ему. Я уходил в прошлое, а не оно приходило ко мне. Вовсе необыкновенным мне это представлялось - Мари словно пришла из моих снов, вышла из ниоткуда, из временной параллельности. Встреча с ней стала лишь совпадением пространства, но никак - не времени. Я ещё оставался с ней - там, два десятка лет назад. Вне зависимости от того, сколько прошло лет с тех пор, я ухитрялся очень умело заставлять себя верить в то, что это было совсем недавно, но, когда цифры отказывались скрываться, мне становилось очень страшно при мысли о том, что каждая секунда отбрасывает меня от того, что когда-то было совсем не моим вымыслом, несмотря на то, что прошло уже много лет. Чем больше времени проходило мимо меня, тем больше я содрогался от того, что когда-нибудь оно заберёт у меня ту теплоту и святость, с которой я вспоминал Мари. Ясно, что боялся я напрасно - ничто не способно отнять у меня это, память действительно нетленна.
5.
Я был вне реального времени, но во времени, реальность которого давно оспорена и оправдана им самим. Я остался тем же, кем был раньше. Не было бессвязных пошлых дней, ночей этих томительных и неусмиримых не было, не было тоски, не было обречённости, не было скорби. Это время - отрицаемые мной сейчас годы - оказались бесплотными, пропускающими через себя всё, они оказались незаметными. Я не замечал их - надежда вернулась ко мне, но, к сожалению, как всегда, она оказалась призрачной и недолгой. Я уже не могу быть счастливым. И не хочу. Я не смогу вновь вернуться туда, куда вернуться мечтал. Быть с той ушедшей, которой всегда будут верны мои ночи, я никогда не смогу, так зачем же убивать себя разочарованием и прощаться (и прощать) со своим прошлым навеки, невольно заменяя памятное новым и чуждым мне, но неусмиримым и очень настойчивым. Недолгое помешательство уступило место недолгожданной и ненамеренной слезе, решавшей, когда же ей расстаться с ресницами. Я не терпел - раздражение и боль вызывало её пребывание там. Решилась - наконец - оторвалась от ресниц, быстро потекла вниз по щеке, оставляя за собой мокрую полоску, щекотно высыхающую, тут же снизила свою скорость, все ещё сохраняя форму. Пытка продолжалась. Вызвана она была внушением принадлежности к отчаянной моей дерзости; дикая пытка, но я знал, что ещё большая боль ожидает меня в освобождении от неё, я ждал финального отрыва подрагивающей в сомнениях слезы от подбородка, но до этого было далеко (далеко - в сравнении с вытянутым описанием ещё более вытянутых безбожным (и божественным - одновременно) страданием секунд). Вытереть слезу (странно-одинокую) я не мог - не позволяла святость ритуала, тут же выдуманного. Упала. Пропала.
Сидя за столом, в подлой бессознательности вытворяя черт знает что, я совсем забыл о Регги, и лишь к началу вторых суток я вышел к ней, в смятении не одну сотню раз звавшей меня. Мои глаза устали от слёз, на висках - красные полосы от ногтей - свидетельство прошедшего безумия. Она испугалась моего состояния, в суете, не доверяя моим словам (я и сам им не доверял), нервно успокаивала меня (я спокоен, Регги, я спокоен), уложила в постель и хотела оставить меня в покое. Я вернул её обратно, попросил лечь рядом со мной, с продолжающимся безумием обнял её и наговорил чего-то незначительного и утверждающего. Регги лежала рядом со мной, обманутая моими словами и моим возвращением из недр безумства.
6.
Вымученный слезами, я быстро заснул, но это ещё не было завершением к еле пришедшему сознанию сон добавил ещё большую опустошенность и отчаянность. Мне приснилось продолжение моей встречи с Мари. Думаю, при иных моих действиях это могло бы быть явью, но - нет. Маленькое приложение к огромному подарку - увидеть то, что было возможным, все пути, которые мне предлагала соблазнительная в некоторых редких случаях дама (уже дама!) Судьба, но по которым я не пошёл. Надеюсь, это были ложные выходы из удушливого состояния ожидания и надежды, тоски, скорби, печали и отчаяния невозможности. Мари была такой близкой, я чувствовал, как её бедро соприкасалось с моим - ощущение (жалкое его подобие) осталось (до сих пор), и, несмотря на поддельность, причиняло мне боль - знакомую, а, значит, сладкую. Сон - ещё не намёк на произошедшие во мне изменения в отношении к Мари, я по-прежнему любил её чувственной любовью, не знающей какого-либо исключения, он представляется мне явным знаком простой нежности - в обмане моего сна Мари обняла меня сбоку, прикасаясь своим бедром к моему, а руками - к моим плечам. Она положила свою золотых переливов голову мне на левое плечо, сказав что-то сожалеющее. Это выражение существования облачающей реальности, возбудившей мою чувственность. Я ещё чувствую тепло приснившейся Мари, окончания её слов, чувствую её рядом, до сих пор плечо моё ноет от несуществовавшего прикосновения, до сих пор я вспоминаю этот падкий на мечтательные детали сон. Такие сны очень редко посещают меня. Я все их помню - ни одного забытого, но со временем они тускнеют, яркость и чёткость их уходит в прошлое, как безвозвратно ушло всё, что последним взглядом на меня приходило в этих снах. Ушла их детальность, но я помню их тепло, их святость, радость от того, что они были моими снами. Теперь они не живут во мне полностью, невольно они остались только маленькимим кусками от самих себя, самым светлым, что было в них, самым безгрешным и обнадёживающим. Ещё одно, что подарили они мне, вернее - один из них. Случилось так, что тогда этот памятный (не важно, в каком значении) сон я спутал с реальностью, они слились в одно (как много раз они соединялись в экстазах неопределённости), и это доставляло заставляло свойственное мне сомнение дрожать в попытках определить, чем же это было. Сейчас мне это кажется очень смешным и очень глупым, а ответ - до мучительности однозначным - это было сном, и я не понимаю, как я мог ошибаться в этом. Ошибка, единственная из тех святых и непростительных ошибок, которая принесла мне маленькую надежду. И я прощаю себе её. Сны возвращают мне утраченную тактильность того чувства, что Мари - рядом со мной, что я люблю не воспоминание о ней, а её саму, что моя любовь - единственное, что есть во мне. Всё остальное - грешный, недостойный и непоправимый блеф. Я люблю её. Я не думаю сейчас, что все эти годы я любил образ, созданный мной. Это было наваждением, судьба смеялась надо мной во всю свою глотку, наблюдая за выражением моего лица, когда я изредка замечал подкинутые ей намеки. Это не любовь. Это - одновременно: больше и меньше любви. Я до сих пор не знаю, что это. Единственная из неразрешимых для меня загадок.
Моя чрезмерно рельефная фантазия, роскошное воображение моё позволяют мне время от времени испробовать не только зрительное впечатление от выдуманного, представленного и желаемого, но и ощутить телом осязаемость сложных, тяжёлых образов, появившихся в моих грёзах, испорченных скорбью. И чувство её бедра, обнимающегося с моим, осталось со мной (здесь полагается "ia orana...", но открыто - не хочу). Казалось бы, я должен был запретить себе вспоминать о её бедре, о каких-то придуманных бесконтрольной фантазией образах, поскольку даже отделённо похожее на них я называл грехом, а уж эти были такой смелостью, что мне и представить трудно ту степень отрицательности в оценке, проявленную бы мной в каком-нибудь другом случае, но так не случилось. Опять беспричинно. Очень нежным и тёплым было то бедро, чтобы быть грехом. В конце концов, это же её бедро, а она грехом быть никак, никак не может. (Сколько слов о том, чего никогда не было - это все потому, что часто кто-то заимствует у меня границы между снами и той областью существования, которая ими не является).
7.
Наконец-то размытым пятном появилась луна - целый месяц она скрывалась от моего недоумевающего о её внезапной пропаже взора. Месяц, ровно месяц назад, на следующую ночь после полнолуния, она исчезла, исчезла с тем, чтобы появиться сейчас. Где она пропадала все эти дни? Отчего-то целый месяц небо было облачным, отказывающим мне в луне, в идиотском расположении отвратительных грязных облаков, раздражающих своей неравномерностью, своими черными пробоинами в плюшевой ткани. Уступающий скромный блик Венеры первым зажигал страсть в драматическом величии угрюмого неба. По нескольку раз за ночь я подходил к неизменно-открытому окну, чтобы взлянуть на небо. Сначала мне была заметна только Венера, и я удивлялся отсутствию звезд, наблюдаемых мной ещё полчаса назад, но потом, через несколько удивленных секунд, вследствие, видимо, особенностей моего зрительного восприятия, отвлечённые звёзды медленно появлялись. Такое изумление появлялось у меня каждую ночь во всё время пропажи луны. Теперь она вновь со мной (луна, но не она), покрытая чёрными облаками, пропускающими только свет от её, но не её саму. Сравнительно редко, когда рванная облачная завеса отходила куда-то, я мог свободно наблюдать за возродившейся луной. Напоминание о луне и её возникновение ещё не значили полного возвращения ко мне, это произошло только через несколько дней. Регги показала мне её. Я лежал в постели, изнывая от исступления, когда она подошла ко мне и попросила пойти с ней. Я никогда ей не отказывал (за исключением одного) - привязанность к ней была сильнее мимолётной лени. Она взяла меня за руку и повела за собой к самому дальнему окну нашей спальной. Я не сопротивлялся. Регги подвела меня к окну:
- Смотри. (Если мне нужно было бы выдумывать язык, то я обязательно дополнил бы ряд его знаков ещё одним - выражающим приказ. Ассоциативность моя заставляет видеть его какой-то непонятной и стремительной стрелкой).
Это было сродни её откровению - огромная (в пол-неба), с неистовостью фантастического красная, в жёлтых неровных, нервных, неверных, где-то кровавых, подтёках, будто бёдра после нетерпеливой первой ночи, хотя ей она ещё только предстоит, одна в мокром, гдадком и переливающемся небе, пророчащая-порочащая луна. Я и сам не знаю причин такой сентиментальности, отчего-то выраженной в пристрастии к луне, бывшем у меня тогда. Регги стояла передо мной, устремлённая в неё. Я обнял Регги за плечи, обнял сильно, обнял с желанием не отпускать - я лучше других знаю то, как быстро и безвозвратно всё уходит. Я медлительно начал топить себя в её волосах, растирая их рукой по лицу, наслаждаясь прельщением ими, стараясь не думать о том, как скоро она уйдёт из моей жизни и какой след оставит (несомненно оставит) в ней. По несуществующему сценарию (автора!) моей жизни Регги обязательно должна была покинуть меня, как и всё прочее (прочь!). Луна из недлинного списка моих восхищений исчезнет почти в то же время, что и Регги. И если мне будут всегда понятны те чувства, которые влекли меня к ней, то влечения к луне я не пойму уже никогда.
8.
Часы искали моего преступления. Вряд ли они могли его найти - не мог даже я - я потерял проведённую когда-то границу между святым и остальным. Обстоятельства оправдывали то, что никогда в оправданиях не нуждалось. Я не различал, что во мне относится к Регги, а что - к Мари. Я вновь боялся, что потеряю любовь к ней, что Регги займёт её место. Боялся напрасно, как и в прошлый раз, как и всегда. Ничто не способно вытеснить из моих воспоминаний и грёз девочку с невозможным отливом золотых волос, святым взглядом и проникновенной улыбкой. Она останется ей - вечной девочкой, бросившей в меня из снисходительности ласковый взгляд, той, которой будет посвящены все мои сны, все секунды мои, всё, что я сотворю во имя (Ave, Maria, gratia plena) неё. Она останется только во мне - никто не будет помнить её так, как я, если вообще кто-нибудь будет. Страшно и больно от беспомощности когда-нибудь она исчезнет. Не важно, смогу ли увидеть её ещё раз, подобно дарованному мне, важно, что её не будет. Она уйдёт, как ушла из моего ощущения её, как ушло от меня время, как ушло безвозвратное счастье. Вечный вопрос мироздания: куда исчезает то, что было: слова, мысли? Куда исчезает время? Куда исчезнет моя память? Всё это остаётся в солнечных днях моего фантастического безумия, которое заключает безвозвратно (без разврата) ушедших из моей грязной (разной) жизни. Это почтительно-греющее солнце моей памяти заставляло не воспринимать всерьёз двадцать лет, непоколебимо отделяющих меня от Мари. Я благодарен ей за то, что она была в моей жизни, так недолго и так ярко. Я благодарен ей за всё, что она подарила мне несколько часов её присутствия рядом со мной, незатруднительную и лёгкую улыбку, навсегда оставшуюся в памяти. Эта улыбка, превращённая мной в неистребимую вечность, была выражением сравнительного и формального внимания, которым одаривают несомненные богини, такие, как она, тех неимоверно-смертных, как я, на кого случайно (и никак более) попадаёт их милостливый взгляд, тут же переходящий на следующее, сравнительно-достойное его великой милости - всё, относящееся к её улыбке, особенно запомненной мной, всё, что её вызвало и всё, что растворило её, так необъяснимо, что не имеет никакого хоть сколько-нибудь определённого смысла (его в моей жизни вообще ничто не имеет) пытать себя изначально-бесполезным старанием (страданием) в попытке закрепить это в мыслях и выразить в словах - слишком бестелесно, чтобы приравнивать к мерзкому отвращению осязаемости действительно существующего. Мари, послушай меня, я люблю тебя. Это всего-навсего мои слова, ничего не просящие от тебя, даже не смеющие надеяться, что ты когда-нибудь услышишь их растерянный и нерешительный трепет (удивляюсь безграничной распущенности своих робких, как мне по неприкаянной ошибке казалось, грёз. Что ж, по крайней мере, я хоть этим могу утешить себя).
9.
А между тем, я совсем не заметил появление второго моего двойника теперь уже не воплощенного в материи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16