Минуты молчания и выпитой через силу чашки кофе оказалось достаточно для установления фамильного мира и душевного покоя.
– Я не думаю, что в сложившейся обстановке женитьба помогла бы вам, Дымков, – со всей серьезностью сказала потом Юлия, – однако на вашем месте я поискала бы другой выход. К тому же все они дурного вкуса, ваши шалости... все одно что сорить деньгами. А если некуда девать, найдите им полезное применение...
– Я и так... осуществляю благие намерения, – заученно отвечал Дымков, вспомнив Дунину формулировку. – Может быть, мне пойти в науку?
– Нет, там это совсем не годится... – Она задумалась. – Скажите, Дымков, как вы их делаете, эти свои фортеля?.. если вам позволено, конечно.
– Нет, почему же... – охотно откликнулся он и принялся отрывисто объяснять вчерашний поступок. – Мне привиделось, туча с большим огнем висит над вами, и уже никто прогнать ее не может, и мне захотелось немножко поразвлечь вас. Вот я и выразил пожелание про усы на главном портрете: пусть это будет много, по-разному и у всех... кроме вас одной, иначе вам не стало бы смешно. Понимаете теперь?
– Не совсем!.. Люди желают не меньше вашего, но у них не выходит.
– Оттого, что вам вполне хватает тела и рук, а при нашем хозяйстве только ими не управишься. Вот мы и карежим свою работу мыслью, словно рычагом... да и то в обрез! – Озабоченным простонародным движеньем он почесал в затылке. – Но последнее время и мне все чаще приходится немножко сжимать кулаки, чтобы поначалу с места сдвинуть... Все еще непонятно?
Что-то прикинув в уме, она неуверенно выкинула вперед ладони и сжала их:
– Вот и я тоже хочу , но у меня почему-то...
– Да... но вы забываете, что я-то ангел.
Сообщение прозвучало как дурного тона заявка на свою исключительность, раздражающее домогательство особых прав.
Юлия взглянула на него со строгой улыбкой:
– Впредь никогда не именуйте себя так, милейший Дымков. Не поддавайтесь... избегайте! Слово давно вышло из обихода... старомодные мужчины называли им своих красоток, главным образом за интимные услуги наедине.
– Но ведь я настоящий ангел! – с детской обидой вскричал Дымков.
Подобная неприличная настойчивость выглядела не менее досадной, чем если бы у ней, внучки самого Джузеппе Бамбалски, кто-то вытягивал фокусный шарик из носа в присутствии гогочущей публики. Однако искренность сорвавшегося восклицанья, да и прочее дымковское поведенье в целом выдавали в нем несомненного, хоть и невыясненной природы, еще не оглядевшегося на земле новичка. Тем более все ее существо противилось новости, начисто отменявшей ее привычный мир... Впрочем, она колебалась с признанием Дымкова и после того, как стала свидетельницей одного непостижимого, на прогулке в Сокольниках и среди бела дня, правду сказать, до крайности унизительного для него преображенья, потому и непритворного, что совершилось на глазах у женщины, которую к тому времени уже одарял поистине царственным вниманием своим.
Потребовалась некоторая пауза освоиться со сказанным.
– Тогда... тогда вы можете все на свете? – протянула она в замахе полунадежды. – Давайте на пробу тогда...
Глаза у нее разошлись, словно пыталась взором, в полном объеме, охватить желаемое, и значит, оно не уменьшалось там. Так и не открылось никогда, в чем состоял ее безумный помысел, так испугавший Дымкова; видимо, он успел прочесть его остатками своего дара.
– Нет, нет... – бормотал Дымков и тряс головой, тем самым лишний раз, от обратного, подтверждая свою подлинность во мнении Юлии. – Ведь я же только младший ангел...
По счастью, пришедший к нему на выручку Дюрсо приказал дочери, поверх газетного листа, чтоб не допекала парня своей бабьей блажью.
... Отныне покровительственно-ироническое отношение Юлии к Дымкову, как низшему созданью, осложнилось настороженным ожиданием каких-то угрожающих открытий, но они случались все реже. Врастание небесного пришельца в земную среду сопровождалось перестройкой всего его существа – с отмиранием кое-каких бесполезных теперь способностей, если не вредных в нынешнем обиходе. Прежде всего оно коснулось неограниченного проникновения в будущее, могущего отравить радость и вдохновенье в канун приближавшихся мировых и личных его потрясений. Улетучился и не менее мучительный дар видеть сущее насквозь, в створе всей одновременно действующей механики физических законов, причем самое восприятие окончательно сфокусировалось на тончайшей и мнимой оболочке нашего бытия. Да и своевольное могущество, недавно беспредельно удлинявшее ему руки и слишком опасное, чтобы орудовать таким рычагом в стесненных земных условиях, а временами почти нестерпимое по необходимости ежеминутно контролировать подсознательные микрожеланья, стало перемежаться паузами полной прострации, доставлявшей ему хоть кратковременный отдых; вдобавок каждое утро тренировался делать руками все, для чего раньше хватало однократного волевого импульса. Заодно, тоже путем упражнений преодолевал прежнюю разборчивость в пище и некрасивую привычку разглядывать нечто поверх собеседника, отчего последний начинал украдкой щупать свое темя... На смену приходили наиболее ходовые людские качества, порою стыдные или беспокоящие, потому что скороспелкой проходил все фазы адамова развития.
С некоторым запозданьем не по своей вине Дымков стал проявлять любознательность к различию полов, причем вел себя как нормальный юноша, воспитанный в стерильном неведении. Порою взгляд его машинально прилипал ко всяким незастегнутым пуговкам, розовым ямочкам в сочленении локтя, ко всяким округлостям в кружевце и очаровательным завиткам волос за ухом на затылке, чего не наблюдалось у старика Дюрсо, а то с чисто гусиным изумлением, как бы удлиняясь слегка, заглядывал сверху на некоторые усложненные подробности женского телосложения, без которых легко обходился сам... Пришлось бы перечесть все бесчисленные и нехитрые штучки, фантики и конфетки, какими природа понуждает род людской на безумства и тяготы размноженья. Естественно, по недостатку посторонних женщин в этом строго замкнутом кругу дымковский интерес по дамской части обратился на ближайшую. В непрестанной и невинной пока угадке скрываемых секретов он беспредметно робел, оставаясь наедине с Юлией без наступательных покамест акций, потому что в мальчишеской манере безмерно возвеличивал все не доступное ему и, поминутно пугаясь чего-то, все бежал, сломя голову бежал от западни, но только, как всегда бывает в таких случаях, в обратную сторону от спасенья. Под воздействием нарастающего, чуть ли не враждебного порою любопытства Юлия также не пресекала его неуклюжих попыток к сближению, немедленно расшифрованных древним чутьем ее праматери. Все складывалось тем более наилучшим способом, что и старик Дюрсо, своевременно подметивший их взаимное, чуть колючее влеченье, посильно содействовал их переходу к дружбе. По отсутствию контракта между компаньонами и при участившихся бунтах младшего против суровой опеки старших такой ход привязывал Дымкова к их фамилии крепче всякого юридического документа.
Для Юлии с ее высокомерным равнодушием даже к ближайшим друзьям начинавшийся роман становился скорее инструментом для исследования неких пучин преисподних , как сама же и пошутила Сорокину неделю спустя. Не отрывая глаз, с насмешливым холодком и прищурясь, следила она за неуклюжими, несмотря на молчаливое поощрение, уловками Дымкова, не шедшими, впрочем, дальше мимолетных прикосновений... И вдруг ей стало интересно с ним! Но как ни подстрекала она его, почти научно обставляя опыт, на какой-нибудь неосмотрительный поступок, чтобы тотчас жестоко и звонко наказать за него, всякий раз Дымков безгневно пропускал мимо ушей ее грешные и оскорбительные шутки. Нормальный человек вряд ли был способен на столь безоблачное воздержание, а раз не обманщик, то существо ангельской породы и должно было в чем-то отличаться от людской. Налицо была темная и, видимо, неосознанная им неполноценность, заблаговременно выяснение которой помогло бы им избегнуть катастрофы. Надо сожалеть поэтому, что вследствие очередного ремонта Юлии не удалось сводить своего протеже в музей искусств на Волхонке, куда собиралась, и подержать чуть дольше перед микеланджеловским Давидом и другими обнаженными фигурами, сбоку следя за сменой выражений в дымковском лице: малейшее удивление доказало бы правильность ее печальных догадок.
Также подвела ошибочная, от Сорокина полученная, справка о подразумеваемом предмете. Случайно встретясь в консерватории, на круговой прогулке после первого отделения, Юлия вспомнила о его репутации всезнайки, особенно по части редкостных, наиболее бесполезных сведений. Беседа состоялась в уединенном левом уголке фойе, откуда через лестничный проход виден был оставленный без присмотра Дымков – без присмотра, зато с двойной порцией мороженого.
– Вам что-нибудь известно об ангелах, Женя? – спросила она после серии обязательных слов ни о чем.
– Ваши умственные запросы растут на моих глазах, пани. Вы так взволнованы Генделем?
– Будем считать, нормальное с годами любопытство к вещам потусторонним, – колюче и не без значения усмехнулась она. – Тряхните памятью, великий эрудит!
– Вы затронули довольно обширную тему, а вопросы маленьких детей, – тоже не без умысла вставил Сорокин, – тем и трудны, что не знаешь, куда руку протянуть на полке пропылившихся фолиантов. Боюсь, не успею втиснуть что-нибудь в рамки антракта. – Он взглянул на часы, соразмеряясь со временем в своем распоряжении. – Но если вы немножко сузите содержание вопроса...
– Хорошо. Они тоже родятся и умирают?
– К сожалению, последнее время я порастерял знакомства в этой области... но из самой логики их предназначения надо предположить, что они практически вечны. А при столь продолжительной жизни вряд ли кто из них помнит ее начало.
– Значит, они и не стареют? – отчужденно спросила Юлия, видимо, представив себя рядом с тем подозрительным парнем через тридцать лет.
– Не надо огорчаться, дорогая, – поспешил Сорокин, уловив оттенок неудовольствия в ее интонации. – Полагаю, что проживающие постоянно в земной атмосфере их резиденты, например, по наличию материального тела сгорают гораздо быстрее, чем у себя в космическом вакууме. А что, срывается предприятие?
Она трагически помолчала.
– В таком случае они не нуждаются и в любви?
– Разумеется, если речь идет о продлении рода, но ведь остаются чисто лирические побужденья. Исторический материал слишком недостаточен, а литературные шедевры, вроде пушкинского, не могут служить основой для серьезных научных выводов. Вряд ли вас устроит также очень смешная теория инкубата и суккубата, обстоятельно разработанная в средневековой демонологии... Не берусь излагать вам ее технологию. Кроме того, приводимые там сведения не могут считаться объективными, как добытые инквизицией на пытальном столе. – Вдруг лицо его оживилось. – Эврика, нашел как раз что вам надо, пани! В знаменитом апокрифе Еноха...
– Кто этот Енох?
– Он был прадед Ноя и почти из первоисточника писал о доисторических временах. У него имеется прелестная новелла, слышанная от очевидца, ангела же, про своих своевольных, впоследствии падшими наименованных собратьев. Крылатые озорники спустились по горе где-то в нынешнем Ливане и учинили скороспелые браки с девицами земного происхождения. Даже народились дети...
– Ах, даже так? – подняла брови Юлия, не спуская глаз с парня по ту сторону прохода: не обращая внимания на обступивших его ротозеев, он теперь увлеченно занимался с особо причудливой зажигалкой. – И что же, хорошие от них родились дети?
– Началось неплохо, кончилось нехорошо. Получились десятиметрового роста ребята, обучившие невинный род людской ремеслам, искусствам, заодно всяким сомнительным таинствам. Наряду с прометейскими задатками они обладали завидным аппетитом, причем заодно с гадами и падалью жрали и человечину... даже не переработанную экономической кулинарией, как ныне, во всякие гурманские деликатесы, а в натуральном виде. Не поручусь за достоверность эпизода, Тертуллиан тоже считает его неправдой, хотя она и подтверждается жестокой казнью их самих, очевидно, за развращение земли, тоже наказанной общеизвестным всемирным потопом.
Заданный Юлией вопрос выдавал ее глубокое смятение:
– Всегда какие-то факты лежат в основе легенд. Вы хоть немножко верите в эту сказку?
– Абсолютно, дорогая, – с показным порывом откликнулся он, – не для мосфильмовского парткома, разумеется...
Вслед затем вполголоса и с отвлекающими хохмами на случай подслушивающего стукача Сорокин как бы расстелил перед нею свое кредо , и непонятно было, что там проистекало от искреннего убежденья, что следовало отнести за счет словесной пены и умственного щегольства. Для него якобы дедовские мифы и отвергнутые скрижали старины – те же алгебраические уравненья, выражающие локально закрепленное соотношение величин нравственных и материальных, механику тогдашнего самосознанья. Не торопясь обогащаться иногда подозрительно навязчивой новизной, он не кидает в огонь испытанной ветоши, чтобы было чем прикрыться от ледниковой стужи или гоморрского огня при каком-то уж близком, пусть временном, но неизбежном отступленье человечества, может быть, не на одну биологическую ступень. Нет, он не принадлежит к так называемым передовым мыслителям, которые, наглядевшись на смелое и, главное, безнаказанное поведение собак в алтарях, усвоили их опыт для своих прогрессивных дел... и вот уже подобно завоевателям прошлого карабкаются на античные статуи в намерении отрубить носы в ознаменование победы над ними...
– И как мы ни шумим, – продолжал он с запросом куда-то и бравадой, – мир все равно мчится в свой непроглядный, почти по Еноху – без признаков и счастья, и жизни, такой плотный мрак, что можно резать ножом. Хотя все его орбиты вычислены на тысячелетия вперед, вряд ли кого может интересовать что-либо, имеющее произойти без него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107