Глава XXIV

Меж тем, погода заметно ухудшилась, серой занавеской подернулся свод небесный. Уже ни дребезг музыкальный, ни гомон малышей не достигали уходящего о.Матвея, и когда в конце аллеи оглянулся в заморосившую пустоту позади, то пережил щекотное, ко всей жизни в целом приложимое сомнение – не мираж ли все там случившееся, самая карусель в том числе? «Подумать только, какой глупой ребячьей мечтой томился долгие годы!» Обычное по исполнению застарелых желаний наступило душевное опустошение. Никаких новых не было, кроме как в укромном уголке, под навесом от непогоды, прилечь на часок.
И пока закоулками о.Матвей пробирался на окраину, его постигло событие, смехотворное для передовых мыслителей, однако знаменовавшее перелом в духовных неладах Матвея Лоскутова с его собственной верой. Открылось на миг единый, что все вокруг человека сплошь устлано чудесами, которых ей всегда недоставало и которые подобно сокровищам в музейных витринах терпеливо дожидаются зрителя, незримые до поры, пока он сам изнутри себя не прольет на них свой свет, чтобы засверкали многоцветной гранью. Так и случилось теперь, что в случайном совпадении перечисленных обстоятельств и впервые за всю практику своего церковного служенья усмотрел он желанное, пусть не всякому очевидное чудо – как Господь деликатно, без поврежденья прочего миропорядка попридержал уже нависавшую громаду зимней стихии, когда снежной крупкой сыпануло из щели по голым древесным веткам, чтобы на лишние полсутки обеспечить удовольствие милой ребятне и заодно потешить его самого напоследок жизни путешествием в детство. Отсюда последовал прямой вывод, что в поисках истины не следует слишком доверяться мудрости, всегда замешенной на печали, а вечную жажду утолять из того наивного родничка, где в любую погоду бьется жилка неистощимой радости. Словом, приближаясь к месту очередного приключенья, он испытывал безотчетную и странную в его безвыходном положенье надежду на благополучный исход как во всемирной, так и в личной своей будущности.
Минуту спустя никто и не взглянул в сторону потешного старика, влажным взором созерцавшего безоблачное удовольствие смены.
Полное спокойствие установилось в душе: нигде не болело, ничего не хотелось, а доведется упасть, то кабы в мягкую трясинку, можно и не подыматься. Тоже после первого заморозка бывают схожие, со знобящей прохладцей, милые да ясные деньки: все сезонное исполнено, и новое поздно начинать, да, слава Богу, и не надо... Совсем было бы хорошо, кабы наступившая прозрачность не омрачилась воспоминаньем про Аблаева, как стояли возле с голодным мальчиком, и о.Матвей из боязни попреков за транжирство прикинулся недогадливым, отказал... И тут его согнал с места новый приступ необъяснимой тревоги: чей-то нацелившийся сверлящий взор следил за мельчайшим движеньем души. Пока мелким шажком утекал от него меж древесными стволами, чувство погони то ослабевало, то пропадало вовсе и потом кто-то легонько коснулся сзади его плеча: настигли. Верно, потому не лишился рассудка, что еще более занятные приключения поджидали впереди. Обернувшись, о.Матвей застал вплотную над собою, на голову выше себя, еще моложавого молодца, но уже развалину, в беспоясной, распущенной шинели. При недвижной, как в параличе, левой половине лица другая выглядела почти нормально, если бы не набухшая желтизна кожи и тусклый взор, как после сотни бессонных ночей, к тому же был в форменной фуражке и побрит без единого пореза, но только в бреду мог возникнуть образ ужаснее его. Он находился в беде крайнего душевного нездоровья, – может быть, от испепеляюще-обострившейся мысли, что нередко совпадает по симптомам и следствиям, от внезапной утраты ее. Батюшке со страху представилось даже, что и сломался-то на каких-то наисекретнейших поручениях эпохи... Скажем, будучи приставлен заведовать всеми лишенцами в России, не сумел решить на практике главную, теоретически давно решенную задачу – куда в исторически лимитированный срок девать их фантастическое множество из-под солнца воссиявшей правды? Но значит и после поломки не переставал интересоваться обреченной разновидностью человекоподобных, потому что с видом недоверчивого любопытства протянул руку к Матвеевой бороде, даже намотал колечко на палец... Прижатый к тыльной стенке уединенного каменного строения, оледеневший пленник его попеременно метнулся в обе стороны, но тот, казалось, обступал его отовсюду и вдруг спросил в упор, куда и зачем, что именно закапывать ездил давеча на детской тройке.
– А куды ж на нем уедешь, на одном то колесе... дальше детства не укотишь! – сбалагурил было о.Матвей, стараясь туда-сюда увернуться от падавшего ему в лицо неопрятного дыханья.
Сбивчиво, с нарушением пунктуации местами, однако не логики, тот продолжал допытываться, что именно, давно подлежавшее сдаче в социалистический утиль, ездил он давеча прятать от революции. Подобный допрос, да еще в неподходящем месте, мог показаться приметой помешательства, если бы не содержавшееся там философское зерно, и о.Матвей догадывался – что здесь имеется в виду. Вторичная его попытка отшутиться вызвала у следователя нетерпеливое содроганье губ, – было жизнеопасно сейчас мешать его сосредоточенному, истинно гамлетическому раздумью – с той существенной разницей от принца датского, что здесь ставился вопрос не столько о себе, как о всем человечестве вместе с собою: годится ли и вообще достойно ли оно в нынешнем своем виде для воплощения всеисчерпывающей идеи?.. Или же, подняв на воздух со всей его мещанской начинкой, надлежало отправить как брак в переплав природы для полученья когда-нибудь лучшего варианта?.. Нет, по сравненью с о.Матвеем, который с непривычки уже почитал себя умершим, этому сорвавшемуся с орбиты человеку всего какой-нибудь шажок оставался до краешка, откуда поди уже видать, как от дыханья бездны травка полощется на гривке, и ничто, пожалуй, не выдавало с такой наглядностью его необратимую крайность, как обвисшая на обветшалой нитке пуговица шинели. В той последней стадии речь шла скорее – кому быть , чем быть ли вообще? Ибо, по бессилию своему спихнуть всю громаду за борт бытия, ничего ему не оставалось, кроме как произнести приговор над самим собою. Пользуясь мелкой заминкой, откуда только резвость взялась в ногах, О.Матвей выскользнул у мертвеца под мышкой, однако пока невесомо, как по воздуху, бежал к выходу, ожидаемого выстрела так и не последовало... Кстати, пригодился приобретаемый из бродяжного опыта навык примечать по ходу следования спасительные лазейки и ниши вкруг себя. Когда же оглянулся через ремонтный пролом в ограде, мучитель его в прежней позе еще внимал собеседнику, не замечая его исчезновенья.
– Ну, желаю тебе, бывший человек, скорого успеха в твоем долгоискательстве, – мысленно покивал ему о.Матвей, с поразительной сноровкой на сей раз, несмотря на возраст, горб и усталость, проникая на свободу через каменную дырку.
Правда, сил еще хватило улицы на полторы, потом с нескольких концов враз прихватила жестокая стариковская немочь. Прошло немало времени, прежде чем поутихли внутри испуг и сердцебиенье. После передышки в укромном уголке за дворовой помойкой у проходных ворот, батюшка на подвернувшемся автобусе доехал до конечной остановки. Почти впритык к ней отыскался закрытый павильон трамвайной линии с уцелевшими скамейками внутри, весьма подходящими приткнуться на часок отдохновенья, но такие сквозняки через пробоины в сплошном стекле гуляли там, шевелили бумажный сор на полу, что немудрено было бы проснуться на том свете. В утешенье виднелась вблизи огороженная площадка важного строительства, судя по высоте забора, кстати, разобранного в одном месте для временного прохода грузового транспорта: не успели зашить по случаю наступавшего выходного дня. В пролом виднелись уцелевшие от поквартального сноса и, очевидно, пустовавшие теперь строеньица. С подобающей оглядкой, не без риска напороться на собак, то и дело взмахивая руками на скользких ломтях колесами нарезанной глины, о.Матвей вошел поискать немедленного пристанища – приученное поваляться часок после обеда тело Матвеево грозилось замертво рухнуться прямо в колею под ногами. Поначалу приглянулась утешная такая хибарочка, при ней обреченная сиренька с уже набухшими было почками, но, как легко было убедиться еще с крыльца, укрытое от посторонних взоров местечко давно было облюбовано здешними тружениками для всякого рода неотложных посещений: нечего было и думать добраться до середины. Зато по соседству оказались штабелями сложенные под навесом продолговатые ящики с неведомым грузом, причем лежали исключительно плотно, без щелей, вдобавок укрытые каменной стенкой с предполагаемого изголовья. По Господнему произволению, как раз на уровне плеча отыскалась там подходящая, словно в сотах, ячейка для лежачего пребывания в ней невзыскательной особы среднего роста. Кстати, водоразборная колонка, от прежних жителей, виднелась поблизости, так что лучшего-то, также в смысле закалки на свежем воздухе, и желать было бы совестно... Подкрепясь из наличного провианта, о.Матвей обновил свою нору и, после некоторой притирки расположась на новоселье согласно предоставленным габаритам, не без горечи возблагодарил создателя за ниспосылаемое здоровье, потребное вынести до конца радость земного существования. «Абы и далее не хуже, да продлится милость твоя во веки веков!»
Чуть смежив глаза, попытался через память побывать дома, поочередно обошел домик со ставнями, даже заглянул через порог в захиревшую аблаевскую квартирку, но конечно не смог представить истинной тамошней действительности – ни Дуни, как она все утро разыскивала зачем-то режиссера Сорокина по безответным телефонам кинофабрики, или Никанора, вопреки своим материалистическим убеждениям собравшегося обратиться к ангелу Дымкову за помощью, ни Егора, в последний миг отступившего от своей доносной затеи, а тем более виновника всех старо-федосеевских зол, фининспектора Гаврилова, находившегося в тягостном служебном замешательстве. Подобный ход вещей представлялся маловероятным, но еще сутки назад и сам о.Матвей счел бы верхом неправдоподобия, чтобы даже поставленный в исключительные обстоятельства немолодой православный священник не только преступил на страстной седмице свято-отеческие запреты в отношении непоказанной пищи, но еще при седых-то волосах уступил мальчишескому соблазну покататься на колесе.
Но как ни старался сладостными воспоминаньями изгнать из памяти последнее приключенье, память упорно возвращалась к нападавшему на него фантому... Всякий населяет свою окрестность родственными ему видениями, – вот и о.Матвей весьма долгое время почитал доносившиеся в Старо-Федосеево и описанные ранее стон и скрежет зубовный отголосками некой предвечной, в канун после последнейших времен обострившейся битвы на запредельных плацдармах неба. С годами, особенно после тяжкого семейного потрясения позапрошлой осенью, понял и он, что не призраки сражаются кругом, а только люди, но и тогда, по неспособности постичь умом бушевавшую в России политическую доктрину, он стремился упростить ее до наглядности детского рисунка. Все же, несмотря на ее вполне земное содержание, апокалиптический багрец почудился о.Матвею на плечах давешнего человека с ненадежной пуговкой, по всем статьям принадлежавшего к тому исторически-отчаявшемуся поколению, что в отмену прежних, окольных и одиночных путей к блаженству взяло на себя грех и подвиг проложить кратчайшую, уже для всех обязательную магистраль прямиком в золотой век. Изыскательские партии еще раньше врубились в толщу человечества, как в рудный или угольный пласт, и первые метры трассы дались сравнительно легко, – позже появился липкий смрадный плывун, углубившиеся в туннель смельчаки стали увязать в наползавшей на них человечине. Не всех выбывших из строя успевали удалять из обихода, иные непримиримые, сраженные наповал и с дырой во всю душу, еще бродили среди живых, ища разрядиться обо что-нибудь до нуля... Для начинающего бродяги было сверхудачей выйти без поврежденья из подобной встречи, – именно еще длившийся спазм кромешного страха, усиленный сознанием полной беззащитности, возвращал ему полуутраченное ощущение жизни.
Устроившись на спине, о.Матвей увлажнившимся взором обвел свое пристанище. Разумеется, дома было бы посуше и теплей, но для временного привала на пути к блаженству и такое, при отсутствии посторонних помех, выглядело сущей находкой. Как голод считается лучшей приправой к трапезе, так же полдневное хождение по мытарствам в сочетании с бессонной ночью накануне весьма располагали к отдохновенью. Оно и неплохо было б соломкой либо стружками подоткнуться кругом вместо одеяльца, но всю квартиру в скитанье с собой не заберешь! Опять же проглянувшее на исходе дня косое солнышко так славно пригревало пятки старо-федосеевскому батюшке, что вскорости, всплакнуть не успевши, провалился в мертвое забытье.
Обошлось без снов, но причудилось в конце, будто умер и за ненадобностью стаскивают с покойника сапоги. У закоченевшего тела не было малейшей воли к сопротивлению. Лишь когда принялись за второй, через силу приподнялся на локте взглянуть, кто с ним помещается в могильной тесноте. Чья-то тень заслоняла входной просвет с желтой зорькой на закраине позднего неба. Она лучше возвращала к действительности, нежели матерный приказ выгружаться на расправу, оставленный без отклика по неповиновенью языка. Начальная мысль о грабителе сменилась догадкой о здешнем хозяине: при обходе наткнулся на самовольного постояльца. Предположенье подтвердилось, как только в несколько приемов удалось выбраться из норы.
Нередко и при других заболеваниях сон перемежается с прослойками яви, и тоже при попытке разграничить их смертельно болит голова. Застукавший Матвея страж походил на ожившую чернильную кляксу в своем выворотном тулупе и с берданом ископаемого образца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107