– Оно больно, правда твоя, а только огонь жгет, пока не разгорелося, а уж как займется, то ровно с милашкой в обнимку, собственное добро спасать забудешь. Если малость поотрешиться, чтобы не жалко стало, тут я тебе ни с каким кином не сравню. Русский человек не зря, чуть где дымком запахло, издали взглянуть торопится...
– Ну, тому и за границей любители огня найдутся, – тотчас проявил свою осведомленность о.Матвей. – Эва, римский-то император даже столицу свою с семи концов запалил для научного сравненья, а если мир-то целый огоньком пустить, наверно обомрешь от красоты!
– Так ведь те сбегутся барыш подсчитать от чужой, скажем, нашей , беды либо из боязни – абы сторонкой обошла, на худой конец из научного интересу, а наш брат-русак бескорыстно, главным образом ради удивления...
– То есть в каком же примерно смысле?
– А в том – какими, дескать, окольными путями, кровцой да кривцой, земные жители добиваются всеобщей равности людской, а прямиком-то, через огонек, выходит куда попроще. Купецкая усадьба по соседству враз на второго Спаса, в полдень, при полном безветрии горела... Зимнего керосинцу бочек в полсотни запас попался, так, веришь ли, засмотришься – как он лихо внутренность небесную вылизывал, черный-то язычок. Скотина породистая в дыму мычала, сундуки с пожитками потрескивали, тоже утварь хозяйственная... ну самое, что ни есть чужое, богатейское да ненавистное, а мужички наши, комбед в полном составе, одолители-то , кроткие и безмолвные кругом стояли, руки по швам, словно у обедни, без злобы и злорадства... Кажному интересно посмотреть, как перст Божий с неправдой управляется, справедливость свою творит посредством обыкновенной спички. Отсюда толчок мозгам – науку житейскую за морем ищем, а она завсегда под рукой, в кармане у нас оказывается...
– Золотая, насквозь жгучая твоя речь... и впрямь, видать, слезами умудряемся! – коснеющим языком лепетал бывший старо-федосеевский батюшка, самозабвенно языком прищелкивал, в ладоши всплескивал от восхищенья. – А наука-то ихняя с толку сбилася от людского множества, как сию прорву достатком поровну оделить, ежели иной раз и покойников-то, прости Господи, полностью не ук уком-плектуешь... – поперхнулся он на слове и сам на себя с укором головой покачал. – Секрет открою, нонче без протекции иной раз и за гробом-то в очереди натомишься! Не там спасенья ищем. Христос-то во избавленье нужды да горюшка ко всеобщей нищете призывал, а мы чего нагромоздили? Нищему оттого пожар не страшен, что кому окромя сумы да цепей терять нечего, тому и тужить не приходится. Кабы мы пораньше от былых роскошеств отрешились да попривыкли малость своими средствами обходиться... и при лучинке деды жили!.. то давно и наступило бы царство Божие, где не то что денежкой запасаться про черный день, а и карман иметь зазорно. Высшее без обоюдной-то вражды всемирное братство – это когда делить не останется, окромя головешек. Теперь спроси меня, добрый человек, почему в самом деле нет натуре людской зрелища леденистее погорающих сокровищ, особливо храмов, когда из огня не выхватишь да еще с запретом прикосновенья под страхом смерти?.. Спроси, и я отвечу. Всякий храм лишняя обуза, его для прилику подмести хоть разок в неделю, да и самому с немытым ликом Богу на глаза показаться негоже, лишний расход на мыло... а там еще попа прокормить, милостыньку обронить на паперти, денежку добыть на ладан. Думаешь, от боли кричу? Это я пламечко желанное призываю, чтоб сократилась мука ожидания. Эва, велика ль моя котомка, попадья в дорогу снарядила, и то плечико режет... каково же людишкам всею-то нагрузку на себе тащить, сколь ее за сто веков напридумано. Чуть чего оставил без внимания, тотчас и взорвется за спиной. Ой, какие же древние мы с тобой, людие!.. Башка-то планы на тысячу лет вперед составляет и руки бессонные мастерит, художество разное позаковыристее – от старости заслониться, да ножки стали не те, заплетаются, потому что все в гору да в гору. Неспроста умнейшие народы, чуть солдатушки подросли, починают из пушек друг по дружке палить – не оттого ли, что самим-то вроде совестно рушить священное родительское достоянье, так они его чужими руками, по взаимному одолженью. Думаешь, безумные?.. Нет. Люди всегда дети были, до конца не понимали, чего творят. В том весь секрет, что лишь пепелком святынь излечивается наша от непосильных мечтаний да обязанностей, будь то пресловутая к ближнему жалость либо почитание староотеческих могил, подать ли оброчная, а то и вовсе расточительная любовь к отечеству, что иным спать не дает. А коли лишнее бремя скинуть, то, невзирая на годы, налегке-то хоть вприсядку по родной погорельщине прогуливайся...
– С чего же оно так получается? – неторопливо воззрился карусельный директор.
– И вишь, открылось мне в одну особливо ночь бессонную, что кажный камешек на горе мечтает скатиться вниз, в положенную ему ямку... Все равно как яблонька сортовая всю жизнь норовит скинуть чужое ярмо, так и притомившийся род людской нет-нет да и возжаждет воротиться назад к природе.
Он осекся, ибо по контексту идеи, сомнительной для бывшего священника, подразумевалось бегство с метельных и ветреных вершин нынешнего бытия в исходную долину детства, где по отсутствию мышленья социальная несправедливость выглядит неизбежностью естественного отбора, и некому попрекнуть Всевышнего за обычную в животном мире несправедливость в отношении малюток. Тут бы и вовсе остановиться о.Матвею, но, видимо, встреча разбередила в нем старую печаль о чем-то несбывшемся, а подсознательная потребность в сочувствии, если не жалости, а также прозорливое молчанье собеседника вдохновили старо-федосеевского батюшку отвести душу напоследок, поелику такой оказии уже не предвиделось впоследствии.
– Ладно, давай показывай, что за камень на сердце у тебя спрятан, – легонько подтолкнул тот.
– Далеконько доставать, а ишь, верно угадал мою занозу, – благодарно кивнул о.Матвей. – Ведь неспроста я даве взглядом к тебе прицепился. Еще давно, дитенком в престольный праздник на Зосимовой у нас ярмарке уж как мамку свою за подол тянул на карусельке, вроде твоей, покататься... даже не обернулась. Небось у дяди твоего за три-то копейки миску щей наваристых давали с шанежкой в придачу. Вятскому пильщику доставалось четыре полных реза вертикальной пилой в бревне промахнуть за три-то медных денежки... Так до околицы и пятился я в безмолвном рыдании с оглядкой на чудо, пока не затмилось слезой да пылью тележной.
Так, смеясь и всхлипывая по совокупности переживаний, поведал он своему исповеднику, как утешила его дома покойная мать, дескать – велика ли утеха коловращенье вкруг пестрого столба, пускай под музыку, зато с риском вывалиться прочь, а то и простудиться на ветру вдобавок. Выворачиваясь до исподнего, признавался он заодно, что, лишь ставши отцом семейства, по человечески, простил он Богу своему детскую обиду, однако с годами, особливо когда не спится, доселе мнятся ему скрип и лязг незатейливого волшебства.
– Ну, значит, по воле Божьей сбывается твое мечтанье, – сочувственно усмехнулся чернявый хозяин. – Кабы намекнул пораньше, давно бы я тебя вне очереди, по знакомству провернул...
– А мне дарма не надо, при деньгах я, что положено заплатить могу, – трезвея от непостижимого сердцебиенья упредил о.Матвей. – Лишь бы тебя самого не подвести.
– Ладно, плати сполна раз лишние завелись... найдется в казне место и на твой пятак! – снова посмеялся волшебник и обернулся сказать горстке особо нетерпеливых малышей, просочившихся к ним в укрытие, чтобы выстраивались у кассы пока. – И подымайся, а то мне ихние мамаши бунт устроят... ай, прошла охота?
Все еще колеблясь, тот с недоверчивой виноватой тоской взирал на искусителя:
– И охота бы!.. а вроде неловко старому сычу с ребятней-то, вдруг опознают? – с ноги на ногу переминался оробевший о.Матвей. – Да и тебя самого запросто спросить могут – ты кого, каторжный, позавчера на госмашине катал? Уж не серчай, что самую сокровенность свою утаил... ведь окромя того, что лишенец, еще и беглец я вдобавок. Может, меня уж по всем железным дорогам патрулями ловят, баграми в речках шарят, а я, вишь, под крылом у тебя пригрелся...
– Ладно, для карусели вид на жительство не требуется, а у кажного на лбу не написано, кто таков... – замыкаясь в свою прежнюю черноту, терял терпение хозяин. – Пошли, что ли, а то пора и мне промфинплан мой выполнять.
Глаза разбегались от обилия, один краше другого, ребячьих соблазнов. На тесном, шатком под стопою кругу размещались на любой вкус транспортные средства от компанейских экипажей до разнообразной, уже оседланной живности для одиночного катания. Если слоны по солидности пребывали в неподвижности, то лихие кони уже мчались во весь опор, подвешенные в воздухе на железных штырях... Матвею приглянулась двухместная, фараонова типа и с золотыми ободьями колесница – не потому, что нарядней прочих, а просто сиденье рядом пришлось в самый раз под котомку, чтоб не украли во время удовольствия. К тому же, в запряжке находился симпатичный, размалеванный в полоску продолговатый зверь, и он с такой плутовской ухмылкой косился на батюшку, дескать – узнает ли? И тот обрадовался ему, как родне, посланцу оттуда, куда собирался теперь. С таким и потолковать было о чем, кабы время, которого не было.
Маленькие пассажиры с нетерпеньем ожидали отправки, и толпившиеся вокруг бабушки и няньки с вопросительным негодованьем взирали на долгогривого забавника, как хлопотливо, словно на год езды устраиваясь, полы под себя подтыкал, но тому, уже вне мира находившемуся, все стало нипочем. Одна пристальная и, видимо, опознавшая о.Матвея, не иначе как бывшая его прихожанка и вовсе осудительно головой качала, сокрушаясь об ушедшей старине. И тот, несмотря на водочку, подметил ее укор:
– А ты не гневися, старушечка... – пока еще на раскачке, мимо проезжая, кивнул ей с ходу о.Матвей. – И это тоже от Бога!
Какие-то ходовые железки звякнули под ногами, троечные колокольцы взвились над головой, заиграла волшебная музыка, путешествие началось. В стремленье потрафить седоку, весь врастяжку так и стлался по земле Матвеев конь, унося его назад, в пряничную страну детства. Мысленно отсчитывая знакомые полустанки жизни, мчался туда о.Матвей с закрытыми глазами... Трезвящий ветер бил в лицо, сгоняя прочь обычные при быстрой езде слезинки. И уже немало отмахали, но странно, с приближеньем мечты все острей ощущалось оставшееся расстояние до цели. Мучительное кружение на собственной оси немножко напоминало читанную где-то пытку колесованьем, но тут, по счастью, заказной порцион удовольствия кончился. Оборвалась музыка на полутакте и лязгнули тормозные железки. Когда же заждавшиеся детишки бросились на пустые места, подошедший директор толканул в плечо вроде задремавшего о.Матвея. Хотя встречный ветер движенья прекратился, еще слезились Матвеевы глаза... К тому времени по многим приметам инкогнито его было полностью раскрыто. Крестясь украдкой, он так искательно и виновато улыбался во все стороны, словно прощенья испрашивал у непосредственных свидетелей всего, чего тут накуролесил.
Безотчетная Матвеева тревога нарастала, как если бы кто-то из укрытия безотрывно следил за каждым его шагом, и, конечно, неусыпно бодрствующий фининспектор мог бы сейчас одним видом своим сразить наповал застигнутого недоимщика на месте развлеченья. К счастью, насколько позволял судить двукратный круговой обзор, нигде не видать было рваной гавриловской шапки, но все равно надлежало заранее уходить от греха.
– Ну, подай тебе Господь за сочувствие твое, вдоволь накатался, аж сердце защемило, – с приглядкой по сторонам говорил о.Матвей, делая вид, будто налаживается в дорогу. – Ничего тут, никакой неаккуратности не примечал?
И сразу – словно и не пито было меж ними по взаимному участию:
– А мне примечать и нечего... чего мне примечать? Я при своей работе нахожуся, – с внезапным холодком отвечал карусельный благодетель, и о.Матвею вчуже стало жутко дня грядущего, если при своем телесном здравии, по повадке битых так насторожился тот. – А чего случилось-то?
– Да нет, вроде прошло, – успокоил о.Матвей. – Из интересу спросил, чего делать надо, если что.
– А делать тебе, браток, ничего более не приходится, окроме как идти да идти в неизвестном направленье... – рассудил он, наспех помогая вскинуть ношу, и пошел продавать билеты уже шумевшим у кассы родителям.
В спешке и при суровом молчании толпы спускаясь в действительность с помоста, о.Матвей оскользнулся на ступеньке и верно загремел бы со своим грузом, кабы не чья-то протянутая сбоку своевременная рука. Так выяснилось вдобавок, что батюшка малость выпимши , в чем не было ничего удивительного. Случалось в ту пору, похожие на лишенных берлоги медведей-шатунов по осени, нетрезвые архимандриты попадались на улицах – в рясе и с выжиданием подачки в еще не угасшем взоре – на дальнейшее самозабвенье. Примечательно, если в прежнем русском быту, особливо на крестьянской свадебке, хоть и не заурядное зрелище находящегося в подпитии попа вызывало только приступ зубоскальства, теперь, на фоне национальной погорелыцины, публичное появление хмельного священника становилось событием эпохальной значимости. При виде его толпа кололась надвое, причем меньшая часть уже не решалась выразить вслух свое злорадство в присутствии тех, кто помимо бессильного сострадания к падшему испытывал чувство личного униженья... Не потому, впрочем, что последних теперь подразумевалось заведомое большинство, а просто начинали сознавать, что послезавтра, глядишь, их самих подобно деревьям с вырванными из почвы корнями в ту же сторону понесет разбушевавшаяся река. Кольцо безмолвно расступилось, давая выход старо-федосеевскому батюшке, который, даже не простясь с напарником по злоключениям, заторопился исчезнуть прежде, чем подоспевшая власть наведет надлежащий порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107