«Валерочка, остановись! Христом-богом молю, остановись!» Но ее жалкое блеяние только подстегивало его.
— Проклятые сучонки!! Вы…меня! Вы сейчас узнаете, кто я такой! Интеллигенты гнилые! Вы попляшете у меня!
Полкан, возбужденный хозяйской яростью, рвался вперед, морща черную злую пасть.
— А ну катитесь отседа, пока мы вас не отымели всех, ха-ха! — заорал Дюшес, похабно ухмыляясь, — И ты давай, шлюха газетная! — мутные глаза Дюшеса наконец-то отыскали меня и остановились на мне. — Ну че, пугать меня будешь своим кобелем, да?! Ну давай, попробуй!
Похолодев, я смотрела в мутные дюшесовы глаза. Я уже не могла более сопротивляться темному, нутряному, дикому чувству, которое поднималось из самой глубины, лишая меня рассудка и осторожности. Я знала это чувство в себе и всегда боялась его. Сейчас я могла бы, не дрогнув, убить. И также, не моргнув глазом, я могла броситься на ствол, на острие ножа или бритвы. Когда приходит это упоительное, это разрушительное чувство — отступает все остальное…
Имя этому чувству — ненависть.
— Че зенки пялишь?! — орал Дюшес, — Хочешь, я тебя раком поставлю?
Они пьяно загоготали.
Если бы в моих руках был пистолет — я бы выстрелила, не раздумывая.
Но в моих руках был Крис. Сила, которая защитит меня. Рука моя, сжимавшая поводок, разжалась, и Крис, как был в наморднике, прыгнул вперед, на своих врагов. Но и в наморднике он мог покалечить.
Первым на его пути был Полкан. Крис ударил его со всего маха и тут же вдавил в песок. Парализованный страхом, Полкан щелкал длинными белыми клыками, визжал и даже не мог от ужаса укусить или схватить бультерьера, который, лежа на нем, с упоением молотил и молотил его своей тяжелой металлической мордой.
Все это случилось за какие-то две-три секунды, но почему-то всем они казались томительно-долгими… Я выпала из реальности. Погрузилась то ли в шок, то ли в сон. Время попало в какое-то иное пространство и потеряло свои привычные земные рамки.
Поэтому никто не успел заметить, как Дюшес выхватил откуда-то нож.
Крис тем более ничего не видел. Он был упоен, опьянен боем. Его отпустили, его послали на этот бой, и значит он будет давить своего врага до тех пор, пока окончательно не уничтожит. И в этот миг он повернулся к Дюшесу левым боком, и туда, где под широкой мускулистой диафрагмой билось сердце Криса, Дюшес по самую рукоятку вонзил свой длинный самодельный нож.
Бывший уголовник, Дюшес умел убивать.
…Крис так и не узнал за всю свою жизнь, что же такое страх. Он не почувствовал даже боли. Только безмерное удивление: неужели силы оставляют его?! Куда уходят они из его мышц, из его челюстей? Почему?!
Он вдруг оказался высоко над землей (он всегда побаивался большой высоты, но теперь почему-то ему совершенно не было страшно) и увидел неподвижно лежащую на песке белую собачку. Он увидел, как поджав хвост, его враг Полкан отползает в сторону. Он хотел броситься на него, но почему-то не мог… И увидел он еще, как его любимая Мама, его Яна, упала рядом с этой странно неподвижной белой собачкой и закрыла ее своим телом. «Я здесь, я здесь!» — хотел залаять Крис, но у него ничего не получилось. Он видел, как все их друзья склонились над Мамой и белой собачкой. Видел, как к ним подбежали Ребенок и Папа.
И пришел покой. И безмерная, бесконечная любовь.
Когда я открыла глаза, было уже темно. Небо на западе, за неподвижной, белесой массой воды, слабо алело последним отблеском вечерней зари. Небо над головой было холодным, пронзительным, чернильно-синим, с яркими звездами. На пляже было совершенно пусто.
Сырой холодный песок налип на руки, лицо и шею, скрипел на зубах и шелушился в уголках глаз, соленых от слез.
Все было как прежде. Шелестели у берега волны. Мимо станции промчался поезд, и еще долго слышался отдаленный перестук колес. Из деревни слышалось, как далекие пьяные голоса затянули русскую песню. Пройдет ночь, и завтра настанет новый день.
Только Криса больше нет и не будет никогда. И кто в этом виновен, кто?!
Мое горе было таким черным, таким осязаемым, что казалось, я могу до него дотронуться и ощутить руками его поверхность — осклизлую, пористую, смердящую, похожую на чудовище из фильма ужасов.
В какую нору мне зарыться, к чьей груди прижаться, чтобы спастись от рвущего душу одиночества и от своей беззащитности? Где мои самые близкие и родные люди? Никого нет вокруг. Только я и мое горе. Где мой муж, который долго кричал на меня сегодня, возле мертвого Криса? Он обвинил меня во всем. А потом взял сына и уехал в город. Где мои друзья и подруги? Ах да, я их сама послала прочь… Где мой любимый, наконец? Ведь если он любит меня, он не может не чувствовать, как мне плохо сейчас?!
Я не в силах была отогнать одну-единственную мучительную картину, стоящую перед моими глазами: как нож вонзается в мускулистый бок Криса, как он бросает на меня свой последний взгляд, полный детского удивления, как он падает и тут же превращается во что-то каменное и неодушевленное; как черная кровь выползает из маленькой раны и застывает, густея… И как торжествующе хохочет Дюшес.
Это было невыносимо. Слезы вновь потекли у меня из глаз, я зарыдала в голос — так почему-то было легче плакать — и снова рухнула лицом в песок… Отомстить, я должна отомстить Дюшесу!
Я очнулась от чьего-то прикосновения. По голосу узнала: это Рудик.
— Янка, пойдем домой. Не будешь же ты сидеть тут всю ночь! Пойдем, Янка. — голос его был тих и кроток, — На вот, если хочешь, выпей, я и сигарет принес…
Я глотнула водки из бумажного стаканчика. Омерзительно-теплая, она затекла в меня горькой змейкой, и на какое-то время мне будто бы стало легче. Рудик тоже выпил, присев рядом со мной. Мы закурили. Он стал гладить меня по голове, как маленькую девочку, и этот неожиданный жест вновь пробудил во мне острую тоску по сильному и уверенному плечу. Почему со мной рядом нет Олега?! Ведь если бы мы были сегодня вместе, ничего бы не случилось. Никто не посмел бы подойти ко мне, если бы рядом был Игнатьев.
Рудик был не Игнатьев, но ведь именно он, Рудик, был со мной сейчас. Он робко поцеловал меня в лоб, и еще более робко коснулся губ, и тогда я ответила ему жадным и грубым поцелуем. Он растерялся, он затрясся весь от желания и возбуждения, он зашептал бессвязно:
— Милая, милая… я так хочу тебя, я давно тебя хотел… Я люблю тебя…
Я расстегнула ворот его рубашки и провела рукой по волосатой груди. Я сделала это из какой-то злой тоски, словно бы хотела отомстить Игнатьеву за его отсутствие. Я не хотела Рудика. Я хотела, чтобы меня кто-то растоптал, изнасиловал, уничтожил за то, что рядом нет Игнатьева. Чтобы мне стало еще хуже. С мстительным удовольствием наблюдала я за любовным трепетом Рудика, и за собой тоже. Я ощущала его горячее напряженное тело, его мягковатый животик, его небритый подбородок, его неровное дыхание. Потерявший рассудок самец трепыхался надо мной, глаза его закатились, и лицо заплыло масляной пленкой сладострастья. Я смотрела сквозь него, на яркие, высокие и холодные звезды. Я думала о том, что я не верю в абсолютную смерть. И потому мой Крис, я знаю, сейчас там, где-то среди этих сверкающих звезд… И можно ли понять, где и когда кончается жизнь и начинается смерть? Они переплетены, как нити в одном холсте — холсте, которому нет ни конца ни края. И нет конца и края ни у жизни, ни у смерти… И потому умереть — совсем не страшно…
Мой Крис… Он случайно пришел в этот мир и также случайно ушел. Он не ушел бы сегодня, если бы я не ненавидела Дюшеса и если бы Дюшес так не напился, если бы у меня не было сегодня дня рождения, если бы я послушалась мужа и оставила Криса дома, если бы я смогла пересилить свою ненависть и не спустила бы его с поводка, если бы рядом в тот миг был Игнатьев… Но он не был рядом потому что, он не мой муж… Если бы, если бы, если бы!
— Яночка, что с тобой, почему ты стонешь?! — Рудик склонился надо мной и бережно прикрыл мою обнаженную грудь, — Яночка, как ты прекрасна…
— Ерунда, Рудик, забудь, ничего не было!
— Да я ж…ничего… я просто счастлив… — глупо продолжал бормотать он.
— Ты прав, особенное удовольствие — трахнуться на том месте, где убили Криса.
— Прости меня, я…
— Рудик, а ты веришь в предупреждения свыше? В дурные предзнаменования?
— Верю, только я их не понимаю.
— Сегодня твоя дочка сплела венок из одуванчиков и одела на шею Криса. Она уже словно хоронила его… А еще сегодня мы везли его в простыне, чтобы не испачкать машину. Теперь это будет его саван, в котором мы его похороним… Если бы только мы могли видеть эти предупреждения! Но мы слепы и глухи, — отчаяние все сильнее сжимало меня, — Мы умеем только ненавидеть, мстить и сеять ненависть вокруг себя. Что же такое ненависть, Рудик?!
— Да я как-то… — испуганно промямлил Рудик, еще не пришедший в себя от столь неожиданного и счастливого совокупления со мной.
— Зачем я ненавидела Дюшеса, а он меня? За что? Да я сама не знаю. Ни за что. Просто так. Это был фантом моего воспаленного воображения. Совершенная случайность. Но этот фантом взял и убил Криса. Теперь я понимаю, Рудик, не Дюшес его убил. А наша с ним ненависть! Еще сегодня утром я могла бы прийти к Дюшесу и сказать: «Послушай, Дюшес, давай все забудем, нам нечего делить!» И тогда…тогда Крис был бы жив.
— Я не хотел тебе говорить, Ян, но сегодня Дюшес сам хотел с тобой помириться. Только Фарида, ну ты ж ее знаешь, она его послала подальше. Она его выматерила… Прости, что не сказал тебе раньше. Может, если бы сразу сказал — ничего бы не случилось.
— Господи, Рудик, но почему?! Даже этот опустившийся алкаш Дюшес оказался благороднее всех нас вместе взятых! — меня поразило признание Рудика. Пригвоздило, придавило к земле.
Я вдруг поняла, что во мне нет больше ненависти. Острое и светлое чувство освобождения, почти радости объяло меня. Крис, мой Крис! Ты умел любить, как ты умел любить! Своей смертью ты научил любви меня, бездушную и слепую. Ты научил меня любить и прощать.
Была уже глубокая ночь, когда мы с Рудиком пришли домой. В доме царил беспорядок и пахло тяжелым сонным перегарным дыханием. Я даже не знала, кто из гостей уехал, а кто нет. В зале, на диване, безмятежно спала Фарида, румяный злой ангел прошедшего дня. Рудик осторожно, как нашкодивший кот, подлег к боку своей жены и затих.
Я заползла наверх, в комнатку сына, свернулась на его детском диванчике и провалилась в черные, тяжелые, больные сны.
Утром медленно поднималось золотое солнце, по реке полз туман, роса сверкала на травах и ветвях елей и молодых сосен. Мы похоронили Криса на пригорке, на светлой сосновой поляне. Мы часто с ним приходили на эту поляну. Он носился по ней белым смерчем, прыгал за палками, и его звонкий лай разлетался по всему лесу…
Песчаная земля с охотой поддавалась острой лопате, и могилка получилась глубокой.
Я так и не заглянула под белый саван. Я не хотела видеть Криса мертвым. Я запомнила его живым, веселым, сильным, полным безудержного восторга.
В сумраке елей приглушенно куковала кукушка. И запоздалый соловей выщелкивал свои изысканные коленца. И голос кукушки, и его трели были печальны. Наверное, они пели реквием моему Крису.
Но я по-прежнему не верила, что под этим песчаным холмиком лежит моя веселая белая собачка. Все казалось, что сейчас Крис выскочит из-за деревьев, и я прижму к себе его тяжелую голову с яркими коричневыми глазками и горячей пастью.
Шли обратно мимо домика Дюшеса.
Кто-то из мужчин, кажется Денис, заметил:
— Ну, что с этим козлом делать будем? Может, братву на него нагнать, пусть теперь платит за ущерб? Вовек не расплатится!
— Ему надо отомстить, гаду! — убежденно сказала Фарида и взяла меня под руку: — Янка, не волнуйся, мы этого так не оставим!
Я приближалась к его дому в каком-то страхе. Если бы на наш участок была еще какая-то дорога, я ни за что бы не прошла мимо Дюшеса. Но другой дороги не было. Я надеялась, что Дюшес не покажется.
Мы шли мимо него, как мимо минного поля. Наступишь на мину и взорвешься. Или не наступишь.
Но Дюшес, видимо, увидал нас в окно. Он выскочил на крыльцо именно в тот момент, когда я с ним поравнялась.
Мы снова оказались с ним лицом к лицу. От него разило перегаром. Его тусклые глаза туманила все та же вчерашняя ненависть.
— Что, получила?! Каюкнулся твой кобель? — он раскрыл темный провал рта, и я вздрогнула от неожиданности и ужаса: на меня смотрела маска мертвеца. Череп с провалами вместо глаз. В голове моей прозвенело: «Мертвец!» Мелькнуло и рассеялось страшное видение. Но в мозгу осталось слово — мертвец. Я похолодела.
— Ты ответишь, ты заплатишь, падла! — закричала Фарида.
— На, выкуси! — Дюшес сделал непристойный жест, — У меня все схвачено, только суньтесь! Мы вас и в городе достанем, косточек не соберете!
Выбежала Тонька, схватила мужа за руку:
— Валера! Валера!
Взглянула на меня с виноватым испугом:
— Мы заплатим, это дорогая собака, я знаю, я скажу сыну…
— Пш-ла, шмара! — Дюшес оттолкнул ее, оттеснил к двери.
— Вы уже заплатили… — тихо сказала я, но меня никто не расслышал. Друзья тянули меня прочь, но я продолжала вглядываться в Дюшеса. Не было никакой на нем маски, все это мне показалось. Только слово, застрявшее гвоздем, отчетливо звенело в голове: «Мертвец. Мертвец.»
Я хотела только одного — уехать отсюда поскорее. Только бы не видеть больше Дюшеса, не проходить мимо его дома, не сталкиваться с ним, не смотреть в его пустые мертвые глаза.
Я не вернусь больше сюда. Пока здесь живет Дюшес.
XVIII. Прощай, умытая Россия!
Этот приезд в Москву совершенно измучил Олега Игнатьева. Проблемы и дела навалились на него, как дрова из обрушившейся поленницы. Целыми днями Игнатьев носился по министерствам, ведомствам и банкам, проводил томительные и бессмысленные часы ожидания в бесконечных приемных столичных чиновников, успевал еще приезжать на заседания Думы, но везде, везде — ощущал лишь полнейшее равнодушие к своим проектам и идеям, сытый, циничный шабаш зажравшихся временщиков, пирующих на руинах полуразваленной страны.
Проект Игнатьева под названием «Евразийский крест» сулил России неслыханные прибыли, огромные деньги и средства, которые пошли бы на развитие и восстановление собственной промышленности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23