Задрав морды, лошади ощипывают листья, слабо позванивая колокольцами и бубенцами. Парни нынче не поют частушек, а только щелкают подсолнухи и орехи, курят папиросы и слушают гармонистов: у которой партии гармоника голосистее.
Поряженные на всю ночь, гармонисты стараются изо всех сил - трехрядки и венки ревут на все село. Не разберешь, какая лучше. Однако, прислушавшись, Шурка твердо решает про себя, что самая звонкая гармонь у поздеевского молодого кузнеца. Она заливается необыкновенными переборами. К тому же именно эту гармонь слушает Миша Император, прогуливаясь сторонкой, один, на виду у всех. А он-то понимает толк в музыке. Вот он остановился около поповых и дьяконовых дочек, которые, в белых кофтах и юбках, с гитарой и мандолиной в руках, тоже пришли посмотреть беседу. Бородулин картинно оперся на трость и что-то сказал, должно быть, смешное. Поповны рассмеялись и оглянулись на него. Миша Император живо приподнял соломенную шляпу, раскланялся и пошел рядом с ними.
У каждой избы посиживают на лавочках, вынесенных скамьях и табуретках хозяева с гостями.
Заходит солнце, и в избах словно печи топятся - стекла в окошках так и полыхают огнем. Длинные тени, не темные и страшные, а червонно-зеленые, веселые, протянулись по дорогам и лужайкам. Жара спала, становится свежо, но росы еще нет, и комаров не слышно. Одна мошкара, сбившись в кучи, толчет воздух, обещая и назавтра красный день.
Мальчишка молоденький,
Пиджачишко коротенький,
Напьется - валяется,
Сам собою выхваляется...
насмешливо поют девки. Гармоники отвечают им рокочущими басами, ворчат, словно сердятся.
Возле моста, на просторной луговине, где идет азартная ребячья игра в "куру", сидят дядя Родя, молчун Никита Аладьин, похожий на головастика, и ненастоящий питерщик Афанасий Сергеевич Горев.
Аладьин, сухой, костлявый мужик, с редкой, нитяной бородой, уставился на нового человека карими навыкате глазами. Большую, точно ведерный горшок, голову он держит набок, будто устал носить ее на тонкой, жилистой шее. Дядя Родя, оживленный и порывистый, каким его Шурка никогда не видывал, ворочается, приминая траву тяжелым своим телом. Посмеиваясь, он хлопает легонько Горева по коленям, по плечу, близко заглядывает ему в лицо, громко выпытывает:
- Ну, а мастеру, Херувимчику, все полдиковинки покупают, когда он, лысый хрен, не в духе?
- Покупают. Надо же хайло заткнуть.
- Колесова помнишь? Говорун такой... еще шабашные больно любил... Жив?
- Уцелел.
- И Жуков?
- Который? Сенька? Что ему сделается! Пустоцвет. Присмирел после отсидки.
Голос у ненастоящего питерщика тоже какой-то ненастоящий, тихий. Отвечая, Афанасий весело, с удовольствием оглядывается вокруг, щурится. С худощавого смуглого лица его с острой, клинышком, бородкой не сходит слабая улыбка; она чуть приподнимает загнутые, как две половинки кренделя, густые черные усы. Горев покусывает их мелкими частыми зубами. Приплюснутая замасленная кепка с пуговкой торчит у него на макушке. Выставив ухо, Горев прислушивается, как поют девки и наигрывают голосистые гармоники. Согнутые в коленях ноги слабо притопывают пыльными сапогами.
Ничего в нем нет интересного, в этом питерщике, кроме пояса с кошелечками. Да они хоть и кожаные, а, наверное, пустые. И что привязался к Гореву дядя Родя?
- А Федоров Василий Иванович, орел наш, как? - все выспрашивает тот.
- Работает... у Ветрова и Гуляева.
Дядя Родя приподнялся, хотел встать и снова грузно опустился на землю. Помолчал.
- Многих... поувольняли?
- Порядочно.
- Али опять, мы скажем... заваруха началась?
- Вроде так, - негромко сказал Горев, улыбаясь. - Бастует народишко.
- Ну-у? - воскликнул обрадованно дядя Родя и толкнул локтем Аладьина. - Слышишь, Никита?
- Шевелится Расея, стало быть, - сказал шепотом Аладьин и сам тихонько пошевелился. Голова его закачалась на тонкой шее, потом совсем упала на плечо.
Дядя Родя вскочил на ноги, оглянулся вокруг. Шагнул к ребятам.
- Это вы кого же заводили там? Моего Якова? - строго-весело спросил он. - А ну, дай я ему еще подбавлю!
Вот это дело! Давно бы так, чем с ненастоящим питерщиком попусту разговаривать!
- Да ты, дядя Родя, не умеешь, - отвечает Шурка, подзадоривая.
- Ой ли? "Курочка", Александр, птица древняя. В мальчишках и мы с ней знакомство имели... Ну-тка, я поздороваюсь с приятельницей.
Он берет у Шурки в свою большую руку палку, ударяет по деревяшке, похожей на толстый карандаш, очиненный с обоих концов. "Кура" свистнула, взвилась - только ее и видели.
Восхищенный шепот проносится среди ребят. Поди ты, какой славный удар! Не каждый день такую красоту увидишь.
- За мостом упала, - определяет Шурка.
- Не в зачет! - сердито кричит Яшка. - Какой хват! Сам, тятька, води, коли играть с нами хочешь.
Такое предложение всем приходится по душе. Дружный хор, перебивая гармоники и песни, гремит на всю улицу:
- Новенькому водить!
- Дяде Роде водить!
- И повожу, - соглашается тот, посмеиваясь в бороду.
Ну что за дядя Родя! Будь все мужики такие, куда веселее жилось бы ребятам на свете.
- Чур, мазурики, не плутовать! - строго предупреждает дядя Родя.
- Нет, нет, по-честному... вот те крест! - обещают ребята.
Горев, продолжая сидеть на луговине с молчуном Аладьиным, залился тихим смехом.
- Узнаю Родиона... Погоняйте этого старого мерина, ребята, хорошенько!
Гм!.. Пожалуй, этот питерщик все-таки стоящий человек.
- Руки зачесались, - откликается дядя Родя, крепко потирая ладони.
Он смотрит поверх мальчишеских голов куда-то вдаль загоревшимися глазами. Наверное, высматривает, как ему ловчей бежать за "курой".
- Руки - мало. Надо, чтобы мозги зачесались, - говорит Горев, покусывая кренделек уса. - Эк, наигрывают! Не гармони - оркестр на Марсовом поле, - восторженно мотает он головой, жмурясь и притопывая. Зря не взял я Володьку своего. Посмотрел бы, сорванец, на тихвинскую, красавицу... Люблю, грешный, этот праздничек. Девки-то, девки как зазывают, негодницы! Теперь бы мужикам песенку затянуть. То-то хорошо было бы.
- Вывелись настоящие певуны. Последний, Игнат, помер, - сказал Никита.
- Да... слышал. Доконала матушка-чахотка... А певуны, Никита Петрович, не могут перевестись. Без песни - хоть тресни, жить скучно. Горев помолчал. - А ведь я нарочно приноровил, к этому деньку приехал, ей-богу! - тихонько признался он и опять залился слабым смехом.
Между тем Яшка принес из-за моста "куру". Посовещавшись, ребята уступили черед Шурке, как самому ловкому игроку. Надо заводить дядю Родю до седьмого пота.
Гордый и счастливый, Шурка, с трудом сдерживая пробиравший его смех, бьет палкой не по деревяшке, а по земле. Дядя Родя, обманутый, кидается к кругу, растопырив руки.
А ловить-то нечего - "кура" смирнехонько лежит на траве.
- Что, тятька, съел? - ехидно спрашивает Яшка и от радости пляшет.
Шурка обманул подряд несколько раз, потом неожиданно так хватил по деревяшке, что дядя Родя опомниться не успел, как "кура" пролетела над его растрепанной головой.
- Лови!
- Жулик ты, Александр! - непритворно, по-настоящему сердито сказал дядя Родя, отправляясь искать деревяшку.
В круг он, конечно, издалека не попал, промазал, но и Шурка маху дал: ему не надо было отбивать, а он, раззадорясь и понадеявшись на себя, отбил и неловко - только самым кончиком палки - задел "куру". Она отлетела близехонько.
- Попался, мошенник? Не плутуй, поделом! - проговорил безжалостно дядя Родя.
Шурка надеялся, что Яшкин отец все-таки плохо знает правила игры, опять кинет деревяшку и он успеет исправить ошибку. Но дядя Родя, оказывается, не хуже ребят разбирался в игре. Он не поленился, с удовольствием растянулся на траве и, выкинув вперед руку, достал деревяшкой до черты. Ничего не скажешь, не заспоришь, все правильно.
- Еще бы! Такому длинному это очень просто, - сконфуженно пробормотал Шурка, оправдываясь, потому что слышен был ропот приятелей. - А вот был бы ты маленький, как мы, тогда тебе не достать бы во веки веков. И опять водить бы пришлось.
- Ладно, уступаю, - примирительно ответил дядя Родя, не снисходительно - этого бы Шурка не потерпел, - а по самой правде. - Вижу, охота вам заводить меня до смерти... Погодите же, ведь я тоже мазурничать умею, - стращал он.
И принялся, в свою очередь, обманывать Шурку. Притворялся, что кидает деревяшку в круг. Шурка взмахивал палкой - и попусту: "кура" и не думала расставаться с ладонью дяди Роди.
Все ребята пришли на помощь Шурке. Целая изгородь палок защищала заветное местечко. Яшкин отец протестовал, но в ответ неслись хохот, крики, визг.
- Сдаюсь! - взмолился наконец дядя Родя.
- Отступного давай, отступного! - требовали ребята.
- Копейку могу.
- Пять!
- Две, - набавил дядя Родя.
- Три, - уступил, перемигнувшись с друзьями, Шурка. - Три копейки последнее наше слово... Или будешь водить до самого утра, - пригрозил он.
- Караул... грабят! Спасай, Афанасий Сергеич!
И тут произошло невероятное. Ненастоящий питерщик полез в кармашек-кошелек, что был пришит на поясе, и дал ребятам двугривенный.
- Спасибо, - сказал за всех Шурка.
Он здорово ошибся - питерщик был настоящий.
Теперь, играя, Шурка поглядывал уважительно на черную, заправленную в брюки косоворотку Афанасия Горева, на его широкий матерчатый пояс с кошелечками, на мятую кепку с пуговкой.
Шурка видел, как сельские мужики, направляясь по шоссейке к казенке, где вот-вот должна была начаться беседа, заворачивали на лужайку у моста, чтобы поздороваться с Горевым, трясли ему руку, одни молча, с любопытством, другие с усмешкой, большинство же справлялись о здоровье и о том, каким таким хорошим ветром занесло его из Питера. Бороды у мужиков в улыбках топорщились вениками. Мужики доставали кисеты, присаживались на минутку на луговину да так на ней и оставались.
Всего этого они не делали, даже когда Миша Император на тройке из Питера прикатил. Было чему удивляться. Сам дядя Ося Тюкин ни разу не назвал Горева мытарем, как он любил всех называть, а величал по имени и отчеству. Правда, Устин Павлыч, появившийся тут же у моста, без картуза и очков, но еще с застегнутым, нетронутым воротом чесучовой рубахи, приветствовал нового питерщика непонятно:
- А-а, ваше сиятельство... обуховский граф собственной персоной пожаловали!.. Что, али опять ривалюция началась?
- Здравствуй, Устин, - дружелюбно отозвался Горев. - Нет, еще не началась, сам знаешь.
- Откуда мне знать?
- Ну как же? Ежели бы что стряслось, тебе первому по шее попало бы, ласково сказал Горев.
Мужики засмеялись и заворочались от удовольствия. Пришлось и Быкову смеяться, что он и сделал весьма старательно.
- Хи-хи... ха-ха-ха! Шутник, Афанасий Сергеич. Да кому же моя шейка помешала?
- Малым ребятам, Устин Павлович, малым ребятам, - серьезно ответил Горев, и мужики захохотали громче прежнего.
Уж не из тех ли он хороших людей с Обуховского завода, про которых рассказывал дядя Родя за обедом? Шурка долго не спускал глаз с Горева...
Давно зашло солнце, погасли окна в избах, пала на траву роса. Сизые тени слились в одну тень под липами и березами. Но на луговине, на дороге, на всех открытых местах еще было светло, и ребята, пользуясь этим, погнали на гумно Яшку Петуха, проигравшего в "куру". Надо было торопиться: в казенке зажглись лампы, смолкли песни девок и гармоника поздеевского кузнеца замирала последними переборами, точно отдыхая перед кадрилью.
Яшка, как полагалось, скакал на одной ноге, Шурка поддавал палкой деревяшку, ведя аккуратный счет проигранным ударам, а ребята, следуя толпой за Петухом, на разные лады скороговоркой пели:
Кура яйца несет,
На жароточке* печет...
Как приступишь
Куру дам!
У Косоурова сарая Шурка заключительно ударил по "куре" не очень шибко, жалея закадычного друга, попавшего в беду. Яшка заметил это и озлился.
- Ты чего? Бей как следует!
- Да я как следует и бью! - отвечал, красноречиво моргая, Шурка.
- Нет, ты понарошку, тихонько ударяешь, я вижу... Не подмигивай. Что, рука устала?
- Вот еще!
- Ты думаешь... я устал? - задиристо спросил Яшка, переводя дух и шмыгая носом. - Да я еще десять раз по столечку проскачу и не охну, сказал он, стоя на одной ноге, как настоящий петух, и потрясая лохмами. Бей, говорят тебе, как полагается! А то я не буду играть.
Все ребята оценили поведение Яшки по достоинству. Этакий молодчина Петух! Не желает, чтобы ему делали послабление.
Шурка исполнил требование друга самым старательным образом, Яшка поскакал искать деревяшку в траве.
Ребята, поджидая, сгрудились у сарая. Тут им послышались шорохи и сопение. Наверное, какой-нибудь гуляка храпел и ворочался на соломе. Не Саша ли это Пупа? А может, пастух Сморчок - что-то его не видать весь вечер?
Дверь в сарай была приоткрыта, они заглянули в щелку.
В полумраке, прямо перед входом, с перекладины свисала веревка, а на ней качался, дергаясь ногами, Косоуров. Он странно набычился, прижав подбородок к груди, вытаращил глаза и хрипел, шевеля огромным, как коровьим, черным высунутым языком.
- А-а-а! - дико закричали ребята и шарахнулись от сарая к мосту.
Они бежали, оглядывались и пуще прибавляли ходу и крику. Мужики на луговине встревоженно повернули к ним бороды.
- Какой там вас домовой напугал?
Шурка с разбегу ткнулся в колени дяди Роди.
- Косоуров... в сарае... на веревке висит!
Горев чуть слышно свистнул, вскакивая.
- Вот тебе и праздничек!
Мужики бросились на гумно.
Ребята не посмели вернуться к сараю, остались на лужайке, дрожа и перешептываясь.
- Неужто вправду удавился? - спрашивал Яшка. - Я ничего не видел... "куру" потерял. Что же вы не позвали меня к сараю, как смотрели?
- Да-а... он язык высунул... точно дразнится.
- А глазами так и ворочает, пра-а!
- Удавленник-то?
- Эге. И ногами дрыгался.
- Значит, живой? - допытывался Яшка.
- Не знаю, - сказал Шурка, поеживаясь. - Хрипел шибко.
- Стой! Несут!
От сарая медленно шли прямиком по гумну, приминая траву, мужики. Дядя Родя, Никита Аладьин, Устин Павлыч и еще кто-то несли на руках Косоурова, ногами вперед, как покойника. Остальные, теснясь, помогали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40