- Не утонешь до самой смерти.
Катька была спасена. Но теперь Шурку донимал и мучил проигранный пятачок.
- Как ты подглядывала? - спросил он завистливо.
- Ну как? Глазами... Один зажмурю, другим высматриваю. Дедко - он чудак: кидает-кидает конфетины и все перевертывает. Быстро-быстро перевертывает... а я примечаю. Головкой на меня картинку кидает, а она раз! - и ножками ложится.
- Ври! - в один голос воскликнули Яшка и Шурка, пораженные простым Катькиным открытием.
Катька перекрестилась. Сомнений не было.
- Помирать пора, а он мошенничает, плутня старая!.. Подавись нашими пятаками! - ругался Яшка, с ожесточением царапая лохмы. - А мы-то, простофили, не догадались!
- Катька тоже раз ошиблась.
- Наро-очно, - лукаво протянула невеста. - Таскать конфетины надоело. Девать некуда, они тяжеленные.
- Вот дура-дурища! - возмутился Петух. - Поглядите на это пугало: вырядилась в бантики, а ума ни крошки нету. Побью я тебя когда-нибудь, Растрепа, честное слово, побью! - пообещал он, распаляясь. - Что ж ты нам не сказала? Ну, устала - ладно. Мы бы за тебя стали таскать конфетины. Ты бы нам показывала, а мы таскали... Давай вернемся?
Но возвращаться было поздно. Они стояли перед вертушкой.
Яшка не прихвастнул. На круглом, сколоченном из свежих досок и врытом в землю столе, утыканном часто-часто гвоздиками, точно за железной оградой, возвышалась гора неописуемой красоты. Наверное, из всех ларьков и палаток стащили сюда самое дорогое, навалили такую прорву товаров - прямо удивительно, как выдерживал стол! Гармоника с тремя рядами светлых пуговок, раздвинув огневые мехи, почти что сама играла. Зеркальные, из дутого стекла, сахарницы, расписанные цветами, просились в избу, на самое видное место, - так они были хороши. Перочинные ножи с костяными черенками, каждый с двумя блестящими, раскрытыми лезвиями и штопором, впивались в дерево стола почище бритв. Куски душистого мыла, гребешки, ленты, причудливые граненые бутылочки, наполненные чем-то очень вкусным, заткнутые стеклянными пробками, вилки, карандаши, банки с помадой и ваксой и множество других превосходных вещей громоздилось на столе. С вершины этой горы, которая каждую секунду грозила рассыпаться и не рассыпалась, важно взирал на церковь, на гуляющий народ медный, начищенный до блеска самовар, в медалях, что генерал. А поодаль стола-вертушки, у корявой березы, рылась в охапке сочной гороховины пятнистая, с веревкой на шее корова. Ваня Дух торопливо щупал у коровы отвислое вымя и считал завитки на крутых рогах.
- Слушай... а ну, как и тут жулят? - с опаской промолвил Шурка своему другу.
Яшке не пришлось отвечать. Чья-то рука толкнула палку, приделанную под столом, петушиное радужное перо забегало по гвоздикам, и гора, звеня и оседая, лишилась одной зеркальной сахарницы.
- Стельная? - вполголоса спрашивал Ваня Дух одноглазого унылого хозяина вертушки и коровы. - По скольку кринок доит?
- Без малого по ведру. На рождество отелится.
Ваня Дух поспешно сдвинул картуз на нос. Из-под козырька пронзительно буравили вертушку и ее хозяина недоверчивые глаза.
- А есть она в твоих выигрышах... корова-то?
Одноглазый развернул перед ним узкую, грязную, исписанную полоску бумаги.
- Грамотный, так читай. Нумером первым значится.
- Что ж тебе приспичило? Корову-то?.. Барыш какой?
Одноглазый не ответил, лишь руками уныло развел.
- Господи благослови... не корову, так самовар... - сказал не то в шутку, не то всерьез Ваня Дух и с гривенником, припасенным между пальцами, осторожно, как-то боком, приблизился к вертушке. Но раньше его Яшкина проворная рука сунула кривому хозяину два пятака, и перышко шибко побежало вокруг столика, цепляясь за гвоздики.
- Гребешок. В аккурат по твоим волосам, - сказал одноглазый, вручая Яшке деревянную скребницу, более подходящую для лошади, чем для человека.
Ваня Дух спрятал гривенник и отступил назад от самовара в медалях.
Заныло в предчувствии недоброго Шуркино сердце. Но два блестящих острых лезвия и костяная беленькая ручка облюбованного ножика притягивали и не отпускали. Сам того не желая, Шурка облегчил карман на пару медяков. И тотчас же почувствовал в себе невидимого человека, который громко шепнул в ухо: "Дур-рак!" Шурка обозлился и изо всех сил толкнул от себя палку с перышком.
Кривой хозяин заглянул унылым глазом в бумажку, откашлялся, покачал головой и ничего не сказал.
- Дядька, а ножичек? - пропищал Шурка не своим, а каким-то Катькиным голоском.
- Какой ножичек?
- Вон тот... с беленькой ручечкой.
- Его надо, мальчик, выиграть. У тебя пустой нумер выпал. Верти еще, и, бог даст, ножичек будет твой.
Шурка послушался и стал обладателем круглого зеркальца в жестяной оправе. "Дурак, дурак! Что ты делаешь? - бубнил в уши знакомый справедливый человек. - Ты проиграешь все свои пятаки, а ножичка и не понюхаешь... Дурак!"
Но Шурка притворился, что ничего не слышит, подождал, пока Яшка освобождался от пятаков, то сильно толкая палку с перышком, то чуть-чуть ее трогая, и все с одинаковым результатом. Гармоника определенно насмехалась над Яшкой. А ножичек, право слово, улыбался Шурке ласково...
Вскоре Шурка сунул в карман торопливую руку и долго, недоумевая, ощупывал один-единственный пятак. Куда же остальные подевались? Неужто он успел проиграть полтинник, зазвонистый, серебряный, богатство и счастье свое? Земля ходуном заходила под его ногами.
Шурка дико огляделся. Все качалось перед ним, плыло и, заволакиваясь сырой, тягостной дымкой, уменьшалось, безвозвратно удаляясь: и петушиное поблекшее перо, и самовар с медалями, и, главное, ножичек с потускневшими лезвиями и костяным черенком. А приближалось и росло бледное Яшкино лицо с багровыми пятнышками веснушек и крупной светлой каплей под носом. Приятель, видать, давно следил за ним, держа на ладони полустертый сиротливый пятак.
Они взглянули исподлобья друг на друга и без слов поняли одинаковое страстное желание.
- Я тебе завтра отдам, вот те крест... У тятьки выпрошу... украду, а верну! - жарко, умоляюще шепнул Яшка. - Дай пятачок, а?
- Мне самому хочется в последний разочек крутнуть перышко... Мамка обещала рубль, - страшно соврал Шурка. - Ну, взаймы, Яша?
- Нет, ты мне дай.
- Я тебе завтра двугривенный верну... полтинник! Дай же!
- Кишка! Ты все равно проиграешь.
- Жадюга! Петух!
Они толкались, клянчили, ругались и непременно подрались бы, да народ толпился у вертушки и мешал сцепиться как следует.
И вдруг Катька, забытая в пылу страстей, очутилась между ними. У нее в розовом подоле зеленели выигранные конфеты.
- Давайте я перышко толкну! - предложила она. - Я счастливая, корову выиграю.
И враги, осененные догадкой, что на корову можно и гармонику купить и ножичек, опять превратились в закадычных друзей. Беспрекословно отдали Катьке последние медяки, а на хранение получили девять грузных конфет.
- Шибче толкай палку, - посоветовал Шурка.
- Ни-ни! - воспротивился Яшка. - Потихохоньку!
- Я сама знаю как, - ответила Катька, засучивая рукава платья и уверенно улыбаясь.
Счастливая маленькая рука ее не шибко и не тихо пустила перышко по гвоздикам...
Спустя минуту молчаливая тройка брела шагом, без пути-дороги, без цели, куда глаза глядят, попадая под ноги мужикам и бабам, натыкаясь на палатки и ларьки. Тонкая, белая, несчастная Катькина лапка держала булавку, обыкновенную, с запиркой, которые так любил дурачок Машенька.
Тройке хотелось пить, но у нее не было даже двух копеек на стакан клюквенного квасу. Следовало бы и пожевать чего-нибудь вкусного, праздничного. Но Катькин постный сахар застревал в горле, и даже черносливинки, обнаруженные в Шуркином кармане, не произвели впечатления. Еще бы! Народ кругом, точно дразня, нащелкивал жареные семечки и орехи, ел настоящие пряники, хрустел леденцами, кислыми, утолявшими жажду.
Стараясь не смотреть по сторонам на соблазны, ребята плевались изо всей мочи, и Шурка не оговаривал Катьку, ему теперь было все равно. Однако и плевки мало помогали. Стоило ветру донести какой-нибудь запах, даже папиросный дым, как рты опять наполнялись слюной.
Яшка со злости сломал гребешок. Легче ему не стало. Он упорно глядел в землю, вороша на ходу босой ногой мусор. Вот он наклонился, пошарил зачем-то рукой.
- Ты чего? - спросил Шурка.
- На гулянье пьяные... деньги теряют... - пробормотал Яшка. - Прошлый год я три копейки нашел.
Занялись поисками. Копались в песке, в старой, сгнившей хвое, ползали на коленках по траве, подбирая и осматривая каждую щепочку, окурок, мятую бумажку.
Катька нашла грецкий орех, раскусила и выплюнула - оказался гнилой. Шурка подобрал огрызок сладкого рожка, но такой крошечный, что и распробовать толком не удалось. Денег никто не потерял - должно, пьяных нынче было маловато.
Пыльная, усталая тройка появилась на минуту возле барабана, гармоник и бубна.
Продолжалась бесконечная кадриль. Танцевали ее чинно, молча. Парни в заутюженных брюках и наглухо застегнутых, несмотря на жару, пиджаках, в соломенных, плоских, чуть державшихся на головах шляпах не топали каблуками, с присвистом, уханьем и гиканьем, как всегда это делали на беседах, не вертели атласных и шелковых девок до упаду, а выступали друг перед другом торжественно, сходились и расходились медленно, брали девок за кончики пальцев, повертывали один раз и снова расходились, осторожно ступая новыми калошами.
Хорошо смотреть и слушать, щелкая чем-нибудь, жуя или насасывая. С пустым ртом и голодным животом глядеть, как другие блаженствуют, - не удовольствие, а мука мученическая.
Не развлекла ребят и ругань глебовских мужиков с сельскими, которые опять орали про барский луг, стращали и стыдили глебовских, сойдясь около школы. Веселый гуляка с деревянной раскрашенной лошадкой под мышкой плакал и лез целоваться.
- К бесу энто самое... Братцы! Выпьем, дуй те горой!
Мертвецки пьяный Косоуров вырвал у него игрушку и так хватил по голове, что лошадка переломилась.
- Уби-и-или!.. - завопил гуляка и повалился на траву.
Косоуров хлестал его хвостом игрушечной лошадки.
- Врешь! Тебя не убьешь. Это меня прихлопнули заживо... Меня-то, а?
Мужики схватили Косоурова под руки, оттащили, куда-то повели. Он вырывался и кричал:
- Нету мне места на земле... нету!
Тройка добрела кое-как до Гремца, жадно напилась до ломоты в скулах студеной воды и улеглась на берегу, отдыхая от трудов и горя, избегая разговоров о том, что произошло. Надо бы, конечно, искупаться, да лень было идти на Волгу, а в Гремце - мелко и каменисто.
В кустах надоедливо трещали дрозды. Шурка поискал возле себя палку, не нашел. Тогда он швырнул в кусты круглое выигранное зеркальце - дрозды улетели.
- Мне бы отдал зеркальце! - пожалела Катька.
- Возьми.
- Неохота искать...
Слабо доносились раскаты барабана, но и они мешали. Шурка заткнул уши пальцами.
Давно ли он был самый богатый, счастливый человек на свете! А сейчас - нищий. Навыдумывали каких-то гуляний, вертушек... Шурка волновался, страдал из-за какого-то ножика. Теперь, очутись ножик тут, рядом, он и рукой не пошевельнет... Нет ничего лучше, как напиться холодной воды и растянуться на траве.
Если лечь на спину и глядеть, не мигая, в небо, то светлое, заблудившееся в синеве облачко начинает спускаться, как бы приглашая сесть на него. Не это ли видит пастух Сморчок, когда подолгу глядит на небо? Отлично было бы оседлать облачко и уплыть на нем куда-нибудь подальше от гулянья, от людей, которые жулят, обманывают, говорят неправду, - уплыть вместе с Катькой и Яшкой далеко-далеко, на край света, и устроить там свое царство без серебряных полтинников: бери даром, без обмана, и гостинцы, и гармошки, и ножички - что душа пожелает...
Шурка поделился с друзьями этими планами. Они легли на спины и стали смотреть на облачко.
Но есть все-таки хотелось. И облачко не спускалось к ребятам. Плыть было не на чем и некуда - недосягаемо высоко синело небо.
- Пойду домой... поем чего-нибудь, - сказал Яшка.
- И я домой, - сказал Шурка.
- И я, - сказала Катька.
Яшка побрел в усадьбу. А Шурка и Катька отправились по пыльной дороге в село - мимо избы просвирни, мимо пригорка. И не было у Шурки никакого желания оглянуться назад, на церковь, ларьки и палатки, на живую радугу.
Глава XXVI
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Всякое горе со временем забывается. Особенно если живот набит мамкиными пирогами и сдобниками, праздник еще не кончился и человеку везет - уж коли не в вертушку (пропади она пропадом!), так хоть в добрую старую, ненаглядную "куру".
Шурка с увлечением играл вечером на улице с приятелями, показывал мастерство рук и глаз.
Гулянье, по обычаю, перешло от церкви в село. Торговцы, слава богу, убрались восвояси. Но чужого народа на улице порядочно - девок, парней, молодых мужиков и баб из окрестных деревень, где тоже сегодня празднуют тихвинскую. Все ждут беседы, которая должна начаться в недостроенной казенке Устина Павлыча. Как хорошо известно всезнающему Шурке, это просторное, вкусно пахнущее смолой и свежими опилками помещение девки сняли у Быкова за жнитво - по четыре суслона* ржи каждой нажать, - вымели стружки, нанесли скамей, ламп. Там, в казенке, до утра будут наплясывать по-настоящему парни, дробно топая каблуками по гулким новым половицам, так что лампы замигают и земля на улице задрожит. Но пока еще не стемнело, лампы в казенке не зажжены, и прорубы окон, без рам, с висюльками мха и стружек, тихо, загадочно синеют вечерним светом.
Девки, переменив, как положено, кобеднишные платья на другие, попроще, но такие же яркие, нарядные, ходят, взявшись за руки, вдоль села по шоссейке и поют песни. Они ни на кого не смотрят, притворяются, что прохаживаются так себе, для удовольствия.
Вслед за ними партиями, каждая с собственным гармонистом, выступают парни. Они тоже прикидываются, что не видят девок и не интересуются ими. Парням сегодня дел много, беседы состоятся и в Глебове, и в Паркове, и в Карасове - везде надо успеть побывать, поплясать. Нераспряженные, в тарантасах, заморенные и голодные за день лошади ждут их, привязанные вожжами к липам и березам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40